1. Положение не из приятных…

Положение не из приятных, я уже второй час сижу в кабинете моего бывшего коллеги Скрыловецкого на допросе. С меня ещё даже не сняли форму и, не смотря на всю серьёзность ситуации, я не могу без внутренней усмешки смотреть на  эмблему со щитом и мечом на моём рукаве.

Скрыловецкий явно не на месте, следователь из него никакой. Он не уверен, ёрзает, нервничает, боится показаться слишком мягким, выслуживается. Маленький такой очкастый, и, как ни странно, тупой и безинициативный. И вот теперь сидит передо мной, словно филин. Официальная скучная рожа, ни лишнего слова, ни жеста, ни улыбки, манекен, да и только. Правда, какие улыбки и расположение на допросах  после этого ужасного тридцать седьмого? Я, вон, попробовал и попал, как кур в ощип. Весь тридцать седьмой как-то уворачивался, прикидывался, лишь бы не участвовать в пытках и вот на тебе. И всё  потому, что не могу и не хочу бить арестованных. И никогда с этим не примирюсь. Ну и пусть враг, пусть шпион-рас- шпион, а бить всё равно нельзя и противозаконно, если враг – судить и расстрелять, только доказать сначала, как положено, а не выбивать признание, иначе из любого шпиона можно сделать, сегодня ты, завтра из тебя. Всё это свалилось на нас сверху и  пошло гулять по головам у народа. Это они там в ЦК решили так с врагами бороться, вот и давят на нас. Пусть тогда уж узаконивают пытки, так нет – они не хотят позориться перед мировым пролетариатом, поэтому втихушку, устными указаниями, да секретными решениями прессуют нас их применять, а потом  тебя же первого и обвинят. Открыто, конечно, я против физических мер воздействия не выступал,  при нашей-то самой демократичной в мире конституции – сиди и не моргай, а то сам, по полной программе  попадёшь под раздачу. И  уже попал — тоже мне кумир арестованных – все как один ко мне на допрос просились, у них же  там с быстротою молнии расходилось, что Фролов не бьёт. Вот и добились, черти, что самого посадили, делай после этого добро людям. В результате и им не помог и сам на волоске от смерти.
Всё это лихорадочно вертелось у меня в голове, пока я давал показания и обдумывал план побега. А как не попытаться, риска-то нет —  так и так пуля в затылок.  Это надо же – пособничество врагам народа шьют. А сбежать и пожаловаться в высшую инстанцию – это шанс (глупей всего скрываться), ведь нельзя же считать, что кругом одни идиоты и враги народа, да и в Партию я верю, в её массовость, в её здоровое рабочее ленинское начало. Не могут не разобраться и не прекратить эти безобразия. Должны же увидеть. А вот из тюрьмы  жалобы писать бесполезно — не верят у нас почему-то жалобам арестованных, нет такой традиции, — раз сидишь, значит враг, невиновного Советская власть, якобы, не осудит.
В смерть как-то всё же не верится, сижу и не чую чёрного ворона над собою, не хлопает он своими крыльями и не нарезает надо мною кругов. Хорошо, кстати, дышится, когда носоглотка не забита сырою глиною. Сам расстреливал, знаю. А куда денешься? Вы бы отказались? Ну, ну — видали мы смельчаков. Герои гражданской войны, доказанные храбрецы, полные кавалеры Святого Георгия, своих же боевых товарищей, не моргнув глазом, к расстрелу приговаривали (а может и моргали). Никто ещё у нас не отказывался, особенно, когда у тебя жена и дети. А что у них, тех, кого расстреливают, жён, что ли,  и детей нету? Дурацкий вопрос, когда не философствовать о добре и зле, а выживать надо. Я что ли этот мир придумал? Когда вопрос ты или тебя – ответ ты, если не юродивый. А откуда юродивые в семьях рабочих? Один Иисууска, да и тот от папаши-пролетария открестился – я, мол, от бога. Просто к нам в НКВД не попал, тут бы попробовал на вопрос об отце пальцем в небо тыкнуть, ему б натыкали. Всех апостолов  бы без единого серебряника сдал и петухов бы не стал  дожидаться. Любил я таки библейские образы привлекать, не зря два года учил Закон Божий в младших классах нашей рабочей султановской школы.
Надежда теперь только на крепость рук, на удачу, на природный инстинкт самосохранения, ловкость и соображение. Во всяком случае сделаю всё возможное, чтобы совесть была чиста. Ведь что будет с моими милыми Маней и Ларой? Их же в  лагерь загонят. А мы ещё ребёночка ждём, так мечтали о сыночке Юре. Хорош же я буду, если не всё для их спасения сделаю. Ведь Лару в детский дом отдадут. С этими её строгими карими глазёнками и редкой, но такой милой улыбочкой. Вырастет, и не будет знать своего отца,  если ещё выживет, да и зачем ей такая жизнь, лучше уж умереть во младенчестве, когда ещё вовсе ничего не понимаешь. Вон у нас в Екатеринославе, в Султановке в 19-м какие-то бандиты ворвались в дом священника по соседству и всю семью, включая даже младенца, вырезали. Потом одного из них поймали, спрашивают перед расстрелом, а младенца — то, сволочь, за что? А, заодно, — отвечает серьёзно, почесав в затылке, — чего сирот-то плодить, — и ведь прав по-своему.
Нет, с батьки Махно пример брать надо, — сложением мелкий, а, на поверку, матёрый был человечище  — не дался нашим  в руки, ни  силой, ни обманом.  А ведь он меня, пацанёнка, на руки поднимал и дом моему бате, шикарный дом немецкого колониста подарил, да ещё плюсом две квартиры для сдачи. Когда я спросил у бати,  куда этот колонист делся, то отец посмотрел на меня строго, как будто я веду себя неприлично, и буркнул: «Куда, куда – в Германию уехал!»  Молодец был батька Махно, а только без моей тётки вряд ли бы человеком стал, так бы и крутил коровам хвосты или по тюрьмам за мелкий разбой ошивался. Это именно моя родная и любимая тётка Мария стала их гуляйпольскую ячейку литературой и оружием окормлять от екатеринославского комитета анархистов.
Тихо было до того в Екатеринославе, хотя социал-демократы и еры вились тут годами. А анархисты в первые же месяцы такого шороху дали, что городовые из дому показываться боялись, а торговцы и фабриканты начали платить им деньги безропотно, лишь бы не убивали. Да и наводку на ту карету инкассаторскую из Екатеринослава дала Нестору и товарищам моя тётка. А потом и деньги помогала укрыть, которые предназначались для их общего святого анархического дела. Но засыпались, провокатора проворонили. Да и откуда опыт – тётке 22 года, Нестору 18-ть. Так и судили их в 1910-м  в Екатеринославском суде вместе: Нестора Махно со товарищами и мою родную тётку, мамину сестру, Марию Михайловну Мартынову. Нестора приговорили к повешению, а её к пяти годам тюрьмы, так как лично в убийствах участия не принимала. Нестора не повесили, так как оставшиеся на воле товарищи по партии подсуетились и переделали ему дату рождения на год позже. А по возвращению с каторги, по дороге в Гуляй Поле  Махно у нас в доме ночевал и мы спали с ним на полу в одной комнате. Больше всего поразили меня тогда его чёрные очки, никогда перед тем невиданные.
Глаза у  батьки Махно так и искрились жаждой жизни и боя, хорошо  помню. Не жалел ни других, ни себя и не сдался бы ни при каких обстоятельствах. Умственно,  только жаль, был  развит недостаточно, в плане образования и манер — не любил городов, офицеров и железных дорог, хотя и нахватался на каторге из классической литературы и бесед с образованными ссыльными. Да я и сам не Фридрих Энгельс, жить вот только хочется, а что в этом зазорного? Детей  бы вот четыре-пять завести, детей больше всего люблю на свете и никогда от них не устаю — целыми днями могу с ними играть и ухаживать. Милейшие создания, ничего не может быть лучше. Сам ведь был старшим в пятидетной семье и помогал маме со всеми возиться, никогда не надоедало. Вот и хочу тоже не меньше четырёх-пяти, чтобы в старости они меня уже с их детьми, моими внуками окружали, а друг дружке помогали. А эти упыри, Лёвка с Крюковым, хотят меня мордой в глину. Нет, дёшево я им не дамся, попомнят они Андрюшу Фролова.
Такого типа мысли носилось в моей, уже не так надёжно сидящей головушке, пока я вымученно и тоскливо отвечал на все эти дурацкие Лёвкины вопросы:
— Кем и где вы были завербованы? –
— Дитрихом Клейстом, агентом гестапо, в Берлине в марте  1933-года –
— Как вы оказались в Германии? –
— Перешёл сначала польскую границу под Житомиром, а затем немецкую на лодке через Одер —
— Кто помогал вам в переходе через границу? –
— Сергей Камаринский и Антон Шмутько по кличке Наруби Дров –
— Их адреса –
— Так, Камаринский из Житомира, улица Пионерская 2, а Шмутько не знаю  –
Заливал я, не задумываясь, что гораздо естественней. А что по-вашему, я должен был ему доказывать, что не шпион? Разозлил бы только, а это ни в мои, ни в его планы не входило.
Тут, как назло, дверь открылась, и зашёл этот крепкий, широкоскулый, русоволосый приятель Скрыловецкого Крюков,  тоже следователь, с открытым, мужественным лицом прямого  скромного, вдумчивого и очень совестливого русского человека. Взглянул на меня с усмешкой и говорит: «Да чё ты, Скрыловецкий, на него смотришь, бей  морду! Он, урод, наше звание и честь опорочил, он врагов и диверсантов фашистских покрывал, а ты с ним цацкаешься. Он у тебя ещё неделю запираться будет, а у нас план по шпионам  не выполнен. На днях ведь долбили, почему это в Сумах уже сорок шпионов раскрыли, а у нас всего шесть,  и это при недороде зерна и падеже скота. Скоро так самих  в пособники запишут. Я сегодня за день двоих расколол, а тоже, сволочи, запирались,  корчили из себя. Мы, мол,  один другого не знаем, мы будем жаловаться, мы будем жаловаться. А я посадил их рядом, хвать за волосы, да башками друг о дружку с треском, чтоб вывести на чистую воду. Так что ты думаешь? Раскололись, контры! Всё подписали, жалобщики. Вот это какие подлые твари, не зря товарищ Сталин извергами их называет. Самые настоящие изверги рода человеческого и есть. Вот каких гадин мы на груди пригрели, хлебом народным кормим. Особенно этих, кто в партию пробрался, как твой Фролов, так он ещё, контра гунявая, и в органы пролез, чтобы нам здесь палки в колёса ставить, и вредителей фашистских покрывать. Не церемонься, Лёв, дай ему в морду, как нас товарищ Ежов учит, тресни ему хорошенько! —
Было заметно, что чистоплюя Скрыловецкого это предложение не особенно окрылило, не был он замечен ни в  занятиях боксом, ни вообще в физкультуре, но не мог же он показать себя слабаком. Скрыловецкий встал, смутился, зашёл ко мне нерешительно слева, и, с размаху, сунул своим сухеньким  и каким-то дряблым кулачёнком в ухо, отчего, я, не будь дурак, брыкнулся,  как сноп на пол, охнул и закрыл лицо руками. Не зря я прозанимался пару лет в драмкружке у известного у нас в городе ещё в царское время артиста Людвига Людвиговича Людвигова, удар-то ведь был детско-юношеский. “А  ничего, у тебя, брат, битка, никогда бы не подумал…” – удивился силач-Крюков, и с энтузиазмом продолжил: «А дай-ка, я тебе покажу, как по-настоящему морду бить надо. Ну-ка, вставай, Фролов, вставай, морда фашистская, я те щас контра гунявая челюсть сворочу! —
Эта его идея  не показалось мне особенно привлекательной, Крюков был на редкость быстр и силён. Но, к счастью, задетый за живое, Скрыловецкий, которому столь удачный нокаут придал уверенность в своих силах, ответил  на удивление резко:
— Жену свою, Крюков, учи щи варить, а не меня. И нечего тут хвастать, у меня тоже сознаются, не хуже тебя работаю. Своим врезай сколько влезет, а  у меня этот артист и сам сознается, не правда ли, Фролов? Ты же петь умеешь? Вот и спой на бис для протокола…–
Ну как я мог не быть на его стороне в эту секунду и,  лёжа ничком, попытался даже кивнуть, с усилием повернув голову набок. «Да чё ты, Скрыловецкий, ерепенишься, я помочь хотел по-товарищески, а то один за вас, очкариков,  отдуваюсь, план покрываю, а вы на меня ещё и обижаетесь. Не по товарищески это, не по партийному…” – несколько смутившись сказал ,, и, уходя, всё же успел зацепить меня сапогом под рёбра, матюгнулся  и вышел.
Я с трудом, потирая ушибленное ребро, поднялся, сел  на кончик стула и опять понёс всякую околёсицу, вымученно оговаривая себя, и всяких вымышленных лиц,  тоном кинопрокатного пойманного шпиона. Скрыловецкий вёл допрос уже уверенно, торжествовал и где-то даже, спасибо Крюкову, стал мне сочувствовать. Глаза его птичьи, выпуклые, неестественно синие, смотрели на меня, сверкая уверенностью и победой:
— Ну что,  Андрюша, давай, не запирайся, и я постараюсь тебе помочь –
В чём он мог мне помочь? Увидеться поскорее с Марксом? Он что, меня за дурака держит? Ко мне Лёвка всегда относился прохладно и терпеть не мог моих песенок, которые я частенько напевал, считая их блатными, позорящими наше столь серьёзное и нужное стране чекистское дело. А с чего это чекисту не петь? Да тот же, Николай Иванович, говорят, соловьём после работы заливается.
Меня арестовали вчера, как только я открыл ключом дверь в собственном кабинете, где трое моих сослуживцев устроили на меня засаду, как на медведя. Я  деловито шагнул вглубь к своему столу, как тут же мои руки оказались вывернуты  прятавшимися — за дверью Крюковым и Кудриным, в то время, как этот Лёвка-дурак , выпрыгнув из-за шкафа,  с разбегу всобачил  мне в губы пистолетное дуло и зашипел в лицо, как чайник на плите: «без фокусов, Фролов, вы арестованы!», будто бы без него я б об этом не догадался.
Неплохо зная своих коллег по работе, я сразу стал во всём сознаваться и вовсю помогать Лёвке  изобличать меня, чтобы не передали Крюкову,  и теперь Скрыловецкий самодовольно записывал мои ответы. Глядя на него  взглядом сломленного врага, я напевал про себя известный эмигрантский романс: «Не смотри мой мальчик синими глазами, и в темноте напрасно маму не зови…» и ожидал именно сегодняшнего вечера и смены охраны. Ведь завтра выходной, значит скоро придут новые охранники, которые ещё не знают о моём аресте. Я не запирался и охотно открывал Скрыловецкому все наши планы по взрывам железнодорожных мостов, затоплению шахт и убийствам видных партийных деятелей. И всё это по указке из Берлина.
За это меня, в отличие от других арестованных, сносно кормили и пальцем до сегодняшнего дня не трогали, да и не тронули бы, если б не эта сволочь, Крюков. После допросов меня уводили по узкому тёмному, депрессивно-зелёному коридору в камеру, где кроме меня сидели ещё трое несчастных, и все  они — мои бывшие приятели.
Вам приходилось когда-нибудь арестовывать своих друзей? Ничего хорошего, скажу вам откровенно. Идёшь к Вовке ночью с конвоирами, а самому неудобно, аж корёжит, ведь недавно собирались у них дома, и куклу его дочурке с Маней дарили. Да и какой он враг? Точно недоразумение, чушь какая-то, выяснят и отпустят. А арестовывать-то всё равно надо. Подходишь – вокруг темень,  ни души, спят все, только звёзды сверкают. Собака у него во дворе начинает лаять. Поворачиваешь дверное кольцо, тянешь дверь на себя и за неё становишься. Довольная дворняга тут же выскакивает, глупенькая, ей бы лишь на улице поноситься. Поднимаешься по ступенькам, стучишь в дверь. Молчат. Стучишь ещё громче. Женский голос: «Кто?».
— Открой, Люба, это я –
— Андрей, ты чего так поздно? – спрашивает, чуть приоткрыв дверь, жена моего приятеля-агронома.
— У меня ордер на арест Володи,  буди  –
— Ой, за что? – охает Дуся.
Я и сам недоумеваю, но что могу сделать?
— Я уверен недоразумение, всё выяснится – как-то надо её и себя успокоить.
Вовка уже оделся, прощается с женой, целует спящего ребёнка. А я даже поверить не могу в реальность этой картины. Хорошо, если бы  сон кошмарный, так нет, идём с ним и конвоирами по улице. Спрашиваю, пока конвоиры отстали:
— Вовка, по-честному, ты вредитель? –
— Да, ты что, Андрей, ведь ты ж меня знаешь!? –
— Ну и хорошо, конечно, я тебе верю, наверняка  оклеветали –
Тут Дуся нас догоняет и хватает меня за руку:
— Андрей, ты его одного не бросай, ты уж помоги нам, он ни в чём не виноват, а только телёма, он ведь и слов-то не найдёт каких сказать, а ты в этих делах разбираешься, на тебя вся надежда, обещаешь? –
Я только руками развожу:
— Дуся, да наверняка разберутся и выпустят, я в этом просто уверен, не могут же у нас посадить невиновного –
— Ой, спасибо тебе, сразу  легче стало, а то как камень на сердце, ты уж не покидай его –
И это в июне 1937-го. А дальше? Что дальше – сижу допрашиваю арестованного – член троцкистской организации, привёз к нам в Тростянец печатный станок печатать антисталинские листовки. Попался с поличным – станок есть, листовки найдены и приобщены к делу, арестованный даёт показания, я с ним на вы, дело несложное и понятное, лет на пять тянет, не больше. Стук в дверь – заходит начальник сумского отделения НКВД Кудрин:
— У тебя бензин есть? –
— Есть. Сейчас посидите, я закончу допрос и  залью вам из моей канистры –
Он сел, слушает как я веду допрос, достаёт записную книжку, что-то пишет, отрывает и передаёт мне, так, чтобы арестованный не видел. Я посмотрел в записку и обомлел, — написано:
«Почему не бьёшь морду?»
Я опешил. Он, что, Кудрин, умом рехнулся? Как это бить морду арестованному? За что? Я вежливо закончил допрос, и арестованного увели.
— Это что вы мне тут написали? – сухо спросил я Кудрина – как это понимать? –
— А так и понимать. Я только что из Москвы. Николай Иванович собрал нас,  водил по кабинетам Лубянки и показывал,  как допрашивать – лично хлестал арестованных по щекам и велел по всем подразделениям внедрить физические методы воздействия при допросах, так как враг ожесточается и мы не можем больше смотреть на это сквозь пальцы. Это указание ЦК Партии. Ну, дай хоть канистру  — попросил он.
— Самому не хватит, только половину, до Сум доедете,  а там найдёте –
И он уехал, а я всё никак не мог прийти в себя – это что же происходит, это как же, это зачем? Разве Ленин мог бы допустить такое? Это же произвол, да такого в царской жандармерии не было, уж я то знал.
А через три дня к нам в НКВД пришла Дуся и зашла ко мне в кабинет:
— Здравствуй, Андрей! –
— Здравствуй, Дуся! –
— У вас, что, бьют? –
— Да ты что, с чего взяла такое? –
— Я принесла Вове смену белья, мне выдали старое, а оно в крови –
— Да быть не может – смутился я. Не смотря на слова Кудрина, мне не верилось, что кто-то из наших будет бить арестованного, да ещё такого симпатичного и интеллигентного парня как Володю. За что его бить?
Дуся посмотрела на меня с отчаянием и вышла.
Битьё и пытки через некоторое время после ареста мною Володи уже прочно вошли в практику. Иду мимо кабинета особого уполномоченного Крюкова и слышу вопли от пытки. Хотел к нему зайти, но…
Иду дальше, на корточках напротив другого кабинета сидит армянин, голова перевязана, бинт в крови. Спрашивает :
— Ты коммунист? —
— Коммунист – отвечаю.
— Смотри, что со мной делают, помоги! – а чем я могу ему помочь? К тому же думаешь, а может он провокатор, поможешь и сам пропал.
Когда приехал в Сумы, слышу, проходя по коридору, в одном из кабинетов крик, шум. Открываю дверь и вижу, как священник в рясе с табуреткой в руке отбивается от нападающего на него следователя. Увидев меня, священник кричит:
— Помогите прекратить нападение! –
Ещё через пару дней сижу у себя в кабинете, изучаю дела. Забегает весь бледный, мой в то время начальник, оперуполномоченный Рыцлин:
— Кошмар, Фролов, бросай всё к чёрту и помогай, от меня арестованный сбежал! –
— Как сбежал? –
— Я его допрашивал, выскочил перекусить, закрыл его, гада, на ключ, пришёл, нету! –
Я в коридор, на вахту, в туалет, нигде нету. Рыцлин, как дикий, мечется, орёт, паникует, боится, что в пособничестве обвинят, а и обвинили бы за милую душу. Разве ж у нас может арестованный сам собой из отделения НКВД сбежать? Нет, ищи пособника! У кого сбежал, тот и пособник. Перекусить он якобы вышел, нашёл дураков. Бить будут, сна лишать, пока не сознаешься. Такое учреждение. Короче, понятно почему Рыцлин  весь в пятнах, лицом подёргивается и за голову хватается, есть из-за чего. Я спрашиваю:
— А дверь, что, открыта была или взломана, когда вы вернулись? –
— Нет, как была на ключ закрыта, так и оставалась, а ключ только у меня был, не могу понять, как он мог дверь за собой закрыть, откуда ключ взял? – говорит побледневший от страха за свой промах Рыцлин.
— Ну-ка, дайте-ка, ключ – сказал я ему. Я открыл дверь, зашёл в кабинет и поднял зелёное сукно письменного стола. Под столом, скрючившись, крепко спал  разыскиваемый беглец.
— Ах, ты гад, я тебя научу, сволочь, как над следователем издеваться! Да я тебе, извергу,  все кости переломаю! – набросился на него Рыцлин, пиная спящего сапогами. Тот, измотанный специально организуемыми для арестованных бессонными ночами, кое-как проснулся, равнодушный к пинкам, и вылез. Хоть часок человеку поспать удалось. Это был простенько одетый, небольшого роста мужчина, с впалыми щеками и воспалёнными от бессонницы глазами, лет сорока – сорока пяти. Рыцлин схватил его сзади, повалил на пол, захватил его руки и шею в замок и крикнул мне:
— Я буду его держать, а вы берите  с подоконника молоток, и бейте  его по пяткам –
— Я этого не могу –
— Почему не можете?! – подозрительно и злобно зыркнул на меня глазами Рыцлин.
— У меня радикулит –
— А-а-а, у вас радикулит? Так я, похоже, знаю, как вас вылечить!  – сказал он мне угрожающе.
— У вас руки коротки! – ответил я и вышел, хлопнув дверью.
Как и с многими другими ретивыми начальниками, с  Рыцлиным у меня отношения не складывались.
Был с ним и забавный случай – как-то привезли на допрос арестованного – украинского националиста,  Стацюка или Мацюка, точно не помню. Щирый такой, махровый националист. Допрашивал его Рыцлин в своём кабинете, я сидел в секретарской, изучал дела арестованных. Вдруг чуть слышимые до этого голоса затихли, и послышалось какое-то странное шуршание. Я ещё прислушался – шуршание не прекращалось, тогда я зашёл к Рыцлину в кабинет. Смотрю, а Стацюк держит моего начальника руками за горло, душит его, возит спиной по стенке и шипит : «Я тебе покажу, жид, пархатый, как на украинца руку поднимать!». Вот это-то шуршание спиной Рыцлина о стенку я и услышал. Рыцлина я не любил и понимал, что ему достаётся за дело, — уж больно был скор на руку при своей явной физической недостаточности. Но всё-таки и Стацюк вёл себя некрасиво, демонстрируя ко всему прочему ещё и свой мерзкий пещерный антисемитизм. Причём здесь национальность? Попробовал бы Крюкова москалём обозвать. Но, что, думаю, делать? У Рыцлина спрашивать бесполезно, потому что он  хрипит и белками вращает. Стрелять – обоих к чёрту угробишь. Мне не  жалко, но привлекут, дай только повод. Думаю, как-то подипломатичней надо проблему решать, побескровнее. Выхватываю пистолет и со всего маху Стацюку рукояткой по голове, как раз приливом в темя. Тот брык, кровь из головы фонтаном в потолок, впервые такое вижу, как  шампанское, если тёплое вскроешь. Лежит этот бандит лицом вниз, кровь хлещет, а ногами не дрыгает. Всё таки ТТ надёжный пистолет. Рыцлин хрипит:
— Застрелите его! —
— А где письменное указание? — парирую я, не желая нести ответственность – он  на вас напал, вы и застрелите –
Рыцлин зло на меня посмотрел, но тоже не стал стрелять в националиста при свидетеле. Мне почему-то того жалко стало,  я взял в аптечке бинт и стал ему голову перевязывать. Кровь течь перестала, Стацюк очухался, буянить не стал, посмотрел на меня  благодарными глазами и говорит:
— Спасибо  тебе, парень,  а этого жида пархатого всё равно убью –
— Не надо здесь – говорю – на национальности  переходить, национальности не виноваты, да и вообще так говорить некрасиво.
Мы вызвали конвой, и Стацюка увели. Потом уже Рыцлин мне рассказывал, как он был на суде,  и как Стацюк и там, увидев его, рвался со скамьи подсудимых и кричал: «Сколько бы мне ни дали, я отсижу, выйду и задушу тебя вот этими руками, жид пархатый!» К ужасу Рыцлина, который был уверен в смертном приговоре, Стацюку дали всего  десять лет, – в те времена к настоящим врагам Советской власти относились куда мягче, чем, к примеру, троцкистам,  бухаринцам или какому-нибудь Мейерхольду. Бедняга Рыцлин потерял покой и сон, пока не уговорил входящих в тройку знакомых пересмотреть дело Стацюка и  дать ему всё-таки вышку. Те не стали из-за пустяка упрямиться, в минуту пересмотрели дело, проголосовали и выдали Рыцлину на руки расстрельный приговор.
«Я его, гада, лично» — рассказывал мне Рыцлин: «забрал на расстрел, привёл в гараж, где перед тем расстреляли с десяток врагов, и говорю – ну, выбирай себе место, тварь. Он давай переползать на четвереньках между трупами с одного места на другое, мол, нет, не здесь, с этим не хочу, у него полбашки отстреляно, с тем не хочу, он на  еврея похож … Ползал, трус, ползал, то одно его не устраивает, то другое, то темно, то мокро, как гимназистка капризная, я терпел-терпел, а потом подошёл и бах его в упор» Рассказ Рыцлина, как и он сам, хорошего впечатления на меня не произвёл, но удачное нападение на него Стацюка дало мне идею. Я проанализировал ситуацию стал работать над удушающими приёмами и ударами в основание горла.
А через месяц приходим на работу, что такое? Рыцлина нет. Час нет, другой нет. Может что стряслось? Тут-то и заходит к нам впервые Скрыловецкий и представляется нашим новым начальником, сходу начиная орать:
— Олухи! Ротозеи! Вами руководил враг народа! Вы где были!? Вы что не замечали, что Рыцлин  немецкий шпион? А как это можно было не заметить? Или не хотели замечать? А? – и Скрыловецкий осмотрел нас  подозрительно:
— Я наведу у вас здесь порядок! И мы ещё разберёмся как это вы не схватили его за руку, этого матёрого немецкого шпиона –
Мы все стояли опустив головы, а что было делать. Я был чрезвычайно удивлён, как это, еврей  мог оказаться немецким шпионом, не чересчур ли коварно получается? Но от вопроса как-то воздержался. Немецкий, так немецкий. К тому  с Рыцлиным у нас отношения не заладились,  и я подозревал, что он под меня копает.
Скрыловецкий, наоборот, поначалу отнёсся ко мне лучше всех, так как выяснил, что мы с Рыцлиным были в контрах, и тот под меня, действительно, копал за попустительство врагам народа, но докопать не успел. А этот смог.
Пробую всё теперь на своей шкуре. Один из моих сокамерников, наш бывший начальник  Тростянецкого отделения НКВД, Гриша Мельниченко, добродушный и малограмотный, оказался бывшим петлюровским сотником, на которого написал донос, встретивший его случайно в житомирском цирке,  пленный, недострелянный красногвардеец. Именно он, Гриня, послал меня  месяц назад арестовать Володю и двух других наших с ним до того приятелей  — колхозных учителя и агронома, которые прямо-таки ухохотались, когда меня втолкнули к ним в камеру. Учитель литературы, демонстрируя свою начитанность,  тыкал в меня пальцем и, давясь от смеху, приговаривал: «Волки от испуга, скушали друг друга!» и друзья смеялись, сверкая в полумраке жёлтыми обломками зубов. «Из вас, может, ещё человека, который смеётся сделать?!» — прикрикнул я на них, не желая уступать в эрудиции, и они сразу заткнулись. Зато утром переключились на, и, глядя на него со своих верхних нар,  шепеляво кричали ему вниз своими уже полу беззубыми ртами: «Ой, Колёк, глянь, у Грицко оселедец растёт!”. Забитый и запуганный Крюковым до беспамятства, мой бывший начальник, вскакивал, смотрел на них безумными глазами, хватал бутылочное стекло и скрёб себе лысину в кровь, пытаясь устранить это вещественное доказательство, якобы уличающее в службе у Петлюры. Приятели дружно хохотали. Я останавливал его, хватал за руку, отбирал стекло и успокаивал: «Врут, собаки, ничего у вас не растёт!” Бывший начальник смотрел на меня мутными затравленными глазами и благодарил: “Спасибо, товарищ Фролов, спасибо товарищ, Фролов!” Битое хулиганьё, несмотря на всё своё жалкое состояние, ухохатывалось с нар.
Ничего хорошего в том, чтобы сидеть в узкой зловонной камере, с двумя избиваемыми и одним сумасшедшим, я при всём желании, не находил. В такой ситуации  как-то быстро  начинаешь ценить свободу, свежий воздух, домашнюю еду и приятное общество. Остро захотелось на волю. Сил то ещё  море, но дня через два-три они начнут убывать – питание не то, да и аппетит от всех этих передряг и спёртого воздуха пропадает.
Я пощупал свои мускулы – ещё изрядно, не зря гири лет уже десять таскаю,  на турник без посторонней помощи запрыгиваю и кулаками махаю по воздуху. Теперь всё это в дело, момент пришёл, а то зачем все эти годы тренировался? Нелепо ведь годами убивать время на  мускулатуру, приёмы рукопашного боя, владение холодным оружием и выстрелы по мишени, а потом взять и бездарно в яму головой уткнуться с именем родной  Советской власти на устах. С чего это я должен со своими играть в поддавки  и относится к ним лучше чем к врагам? Да и  вредно им расслабляться перед войной: раз уж назвали шпионом, надо быть на уровне, войти в роль, как учил нас Людвиг Людвигович. Назвался груздём – полезай в кузов. Так что я их потренирую, раз уж так получилось.
А, может я и в  самом деле враг? Я и в органы  пошёл, чтобы только с голоду не умереть, я ж откуда знал, что такой гадостью  заниматься заставят, ни в фильмах, ни в книжках, ни в газете Правда – нигде этих ужасов, к тому же бессмысленных, не описывали. Наоборот,  ЧК и ГПУ всюду преподносились как рыцарские по духу организации, гуманно, в отличие от буржуазных контрразведок, относившиеся к людям и, в частности, арестованным врагам. Расстрелы до тридцать седьмого были исключением и применялись в основном только в отношении отпетых злодеев, а на первом месте были убеждение, перевоспитание, перековка и перевербовка несознательных лиц, вступивших под влиянием вражеской пропаганды на путь борьбы с Советской властью.  Даже Савинкова перековали безо всякого насилия и нажима, одним живым примером своих успехов, даже Махно пригласили в советское посольство в Париже на празднование десятилетия великого Октября. А благородная забота о беспризорных? Да и у меня начиналось всё с вполне интеллигентной работы в экономическом отделе харьковского ГПУ под руководством товарища Годеса – сбора информации, аналитики, вербовки, разговоров с арестованными на вы  и убеждении их на живых примерах в правоте и, главное, эффективности Советской власти.
Эх, мне б ещё б пожить, подышать, посидеть бы дома с женой и ребёнком. Взять Лару на ручки, прижаться к неё щёчкой –  от неё ребёночком сладко так пахнет. Да и Маню свою обожаю, мне бы к ней, скучно, страшно здесь на допросах время терять.
Короче, перспектива расстрела меня не очень устраивала, — это лучше, конечно, чем у Крюкова сапоги беззубым ртом лизать, но всё равно удовольствие не первого сорта. Самому расстреливать и то неприятно. Везёшь приговорённого в машине, сидишь рядом, а он смотрит в окно и приговаривает: «Прощай домик, прощай деревцо, прощай цветочек…” – остановить бы  машину, открыть дверь, и проваливай, дьявол, на все четыре стороны, чтобы я только тебя и видел. Поди  радовался бы,  как мальчишка, прыгал и клялся б себе никогда больше по пустякам не унывать и не нудить по мелочам. Так нет – служба. Выводишь его  в гараж, свет фар, рокот моторов, — он идёт себе спокойно, как будто куда-то, ты расстёгиваешь кобуру, достаёшь пистолет, снимаешь с предохранителя, передёргиваешь затвор и бах ему в затылок. Он брык, кровь по полу, агония, дёргается, неприятно. Мозги с брюк, с сапогов протирать иногда приходится, если в твою сторону полетят. Скверное дело, дня два потом не по себе. Один  комендант, мой знакомый, который на постоянной основе этим занимался, так потом с ума и сошёл.
Мане моей я никогда об этих ужасах не рассказывал. Зачем ей? Жена чекиста ничего не должна знать и ни о чём не спрашивать. Я сразу её к этому приучил. А то бы сон потеряла. Она свято верила в дело Партии и каждому слову товарища Сталина и других видных деятелей Советской власти и была готова жизнь отдать за построение Коммунизма.

2. Побег

«С одесского кичмана сорвались два урькана»
Борис Тимофеев.

Пока я нёс всякую чепуху по поводу нашего бело-фашистского заговора, часы пробили двадцать ноль-ноль. Это славно, — смена караула. Опять припёрся Крюков. “Ну что, запирается, сволочь?”
“Та, нет. Даёт показания, всё нормально”
“Я ж те говорил – дай в морду, не сюсюкай, и запоёт без гитары. А-ар-р-тист! Ты на рыбалку с нами едешь?”
“Нет, я с этим ещё поработаю, надо закончить. В понедельник сдам его на тройку в Харьков”
“Ну, смотри, а у меня вже все сознались…” – счастливо потянулся Крюков – «короче, раз не едешь, ты за главного, а я погнал, надо ещё заправиться, возьму жену, пацанов и на речку…”
Уже часа  два я  вяло и измученно, как бы из последних сил, себя оговаривал, признаваясь в работе на германскую разведку, организацию диверсий в колхозе и прочей чуши. Сквозь решётчатое окно показались звёзды. Лёвке всё это, видно, уже поднадоело, и он  впервые придвинул мне на подпись протокол допроса.  Я робко  привстал с кончика стула, взял ручку, поднёс к листу, чтобы подписать, не читая, но задел  ручкой о край стола, она выскользнула из руки и покатилась под стол со стороны Скрыловецкого. Я растерянно ойкнул, тот машинально нагнулся за ручкой, а когда разогнулся, то оказался уже в моих тёплых объятиях.
Левую руку я моментально просунул у него под подбородком, облокотив его на себя, обхватил ею кисть моей правой, которой упёрся Лёве в затылок, ну и давай давить руками на горло и затылок навстречу друг дружке, как нас и учили на занятиях по боевому самбо.  Мышцы мои напряглись и затылок его стал поддаваться, что окрылило меня  и добавило энтузиазма. Лёвка дрыгался, трепыхался, пытался вывернуться, кричать, биться затылком, царапать мне глаза, но тщетно — я надёжно спрятал лицо у него за головой. Мой бывший начальник хрипел, бился и начал пускать пузыри,  я его успокаивал, пытаясь хоть как-то скрасить то негативное впечатление, которое мог  произвести на него мой  столь неожиданный поступок: «Лёвчик, не хулигань, потерпи маленько, скоро всё будет хорошо, потерпи, дурачок, недолго уже…” Он, действительно, успокоился, перестал царапаться, обмяк и повис на мне, разом отяжелев. Я  подавил его ещё немного для очистки совести и осторожно, чтобы не стукать костями об пол, отпустил. Скрыловецкий плюхнулся,  расслабился и затих. Хороший знак! Я тут же выхватил у него из кобуры пистолет и проверил патроны – все на месте. Так, застрелиться уже можно, только это не то, с чем бы я стал спешить — умирать по-прежнему не хотелось. Передёрнув затвор, с пистолетом в руке я подскочил к столу и открыл верхний ящик. Там был ключ, я его схватил и, кинувшись к двери, закрыл её изнутри на два оборота. Так,  дебют отличный. Теперь бить уже не будут. В столе я ещё увидел штык-нож, это Лёвушка, молодчина, видно, для пущей страховки держал, — ежели  арестованный на него кинется.  Я выдернул у Лёвки из брюк ремень и подпоясался,  теперь чихать я хотел на срезанные после ареста пуговицы на брюках, штаны сидят как прилепленные, расстёгнутую ширинку всё равно из-под гимнастёрки не видно. Хорошо, что у меня живота нет, и Лёвкин ремень подошёл, а то больно уж  этот Лёвушка  худосочный. Надо как-то прорываться, но уже  сомнений в успешном исходе не было, на смену неуверенности пришёл кураж, и, впервые, я понял своего братишку-уголовника, которому в радость было украсть и убежать от погони, интереснее  даже, чем играть на сцене перед рабочей молодёжью (одно время мы с ним вместе ходили в драмкружок и даже играли в спектаклях).  Благо, на полу у Скрыловецкого какой-то драный ковёр. А не закатать ли в него Лёвку и не поставить ли в угол – вот будет сюрприз моим коллегам, когда найдут  в понедельник. Не смотря на всю серьёзность ситуации, я прыснул со смеху, представив себе эту милую сценку, как они разворачивают ковёр, а на них смотрит Лёва и показывает свой, совсем уже синий язык, и тут же выругал себя за  дешёвую театральность и призвал сосредоточиться.
Ба, и тут мне в голову пришёл вариант с виду более практичный. Я  подошёл к двери, открыл её и крикнул конвойному: “Слушай, зайди, давай-ка вынесем эту падаль!” Конвойный зашёл, это уже был не тот крепыш, что привёл меня, а сменщик, какой-то рыжий толстомордый олух,  и, безо всякого удивления, деловито, помог мне поднять Лёвушку и вытащить его в коридор. «Давай, тащи в десятую”, скомандовал я, и мы поволокли Лёвку подмышки по этому противному тёмно-зелёному депрессивному коридору. В десятой сидел как раз  мой подследственный профессор из Союза русского народа, следствие которого подходило к концу. Тут  Лёвушке и место, решил я, и приказал дневальному открыть камеру. «Что с ним?” – с надеждой спросил вскочивший с нижних нар профессор, узнав своего гонителя и мелькая полуразбитым пенсне. «Мы его разоблачили, он сам польский шпион, поэтому и пытался из вас выбить признания, чтобы уйти от ответственности…» подсказал я профессору логику дальнейшего поведения на следствии.
— А что со мною будет? –
— Главное, ничего не скрывайте – как он над вами издевался, чтоб выбить признания и завербовать для работы на польскую разведку, и у вас есть шансы – решил вдохновить я профессора, но тот только глазами хлопал — какой всё-таки тупорылый народ все эти царские Иван Ивановичи. От Лёвушки, между тем, не пахло трупом, и это было приятно —  жив, курилка, радостно подумалось мне. На живого-то кто внимание обратит? А на труп сразу, как только запахнет  – такой  шухер начнётся. А живому заорись – только зайдут и напинают. Особенно, если начнёт горбатого лепить, что не виновен, мол, враги народа  его  вместо себя в камеру посадили.  А ведь всем известно, что враги народа у нас не сажают в камеры, они сидят в них.
«Что напал на вас, сволочь?” – сочувственно удивился конвойный, увидев мою немного разбитую об Лёвкин затылок губу. «Пытался, шпион, они там в разведшколах приёмчикам, сволочи, обучаются!” – ухмыльнулся я в ответ.  «Вот, гнида, а с виду и не подумаешь” – удивился конвойный. «Таких вот и подбирают, чтоб не подумали. Сам-то, из каких будешь?” – спросил я  и так колюче  на него посмотрел. Пока тот испуганно что-то мямлил, я повернулся и пошёл обратно в кабинет своей привычною пружинистой походкой. Там закрылся, взял со стола раскрытую папку своего дела, захлопнул, завязал на тесёмочки, засунул её под ремень в брюки, накрыл гимнастёркой, затем солидно, не торопясь, спустился на первый этаж и, проходя мимо охранника, спросил, не найдётся ли у того закурить. Невзрачный парнишка достал папироску, я поблагодарил, неспешно подошёл к двери, и был таков. Курить я не курил, а папироску взял, чтоб только усыпить его бдительность.  Заскрипела пружина, распахнулась дверь, и принимай, матушка воля, своего,  чуть было не загремевшего по расстрельной статье, родимого сына.

3. Домой

«В чёрном бархате советской ночи,
В бархате всемирной пустоты…»
О. Мандельштам

И сразу ночь, звёзды, свежий воздух, даже голова закружилась. Как хороша жизнь, как глупо совершать самоубийство, когда и без того умереть не проблема. Вот чего было Маяковскому с Есениным самим себя убивать, когда есть наше учреждение? Разве не глупо? А Маяковский ещё  и Есенина в стихах за уход из жизни упрекнул, мол, умереть не ново, мол, сделать жизнь значительно трудней. И что, сам-то сделал? А ведь тебя-то и пальцем не трогали. На моём бы месте, дай тебе пистолет, так уже поди бы двадцать пять раз  застрелился. Поэты не от Мира сего. Их обоих с Есениным бы сейчас по первому разряду укокошили б, да ещё бы и морду перед этим бесплатно начистили, никакой поэмы «Плохо!» писать не надо. Языки то у обоих — улицы мети, какое уж там наступить на горло собственной песне…
Не зря христиане всё-таки не убийство,  а самоубийство считали самым тяжким грехом. И верно, лучше уж своих коллег перебить, любого кто за руку схватит,  себя же только в самом крайнем случае, да и то нежелательно. Ведь, убив ближнего, или даже с десяток, можно всегда грех отмолить, голову там пеплом посыпать, вериги потаскать, что даже и для мышц полезно, свечек наставить, благо недорогие,  и начинай жизнь заново, к тебе же ещё и бабы-дуры, как к святому, будут за советом бегать, примеров-то в русской истории сколько угодно.  А убив себя, уже ничего не  отмолишь и ни в чём не раскаешься, да и если все прихожане начнут себя по пустякам убивать, то  священникам и жить  станет нечем – есть-таки логика в церковном учении –   тело в первую очередь спасай, а ежели тело цело, то  душу-то отмолить какая проблема – хреначь об пол лбом, наука невелика. И ведь верно — лучше уж до старости доскакать и на руках у любимых детей,  внуков и правнуков дух испустить, видя их в добром здравии, чем сдохнуть в собственной петле, от наведённого на себя же пистолета или во рву нашего  родного НКВД с именем  товарища Сталина на устах, не сделав и попытки к сопротивлению.
Наполненный, как обычно, целым роем занимательных идей, я, вдруг, зацепился обо что-то и полетел  в канаву. При этом спрятанная под брюки папка выскочила прямо в грязь, да за нею, вдогонку ещё и штык-нож из-под ремня. «Зануда грешная, твою мать…” громко выругался я на Берту, старую, толстую, полудохлую собаку, прикормленную участливыми охранниками нашего отделения, которая, как свинья, улеглась прямо посреди дороги. “О людях бы так заботились, сволочи!” – зло подумал я, и стал подниматься. Оттёр о галифе папку и нож, водрузил их на место, помассировал ушибленную кисть левой руки, благо, что стрелял с правой и, вспомнив откуда-то фразу: “Падение в дебюте – добрый знак”, как-то сразу успокоился, поверил в то, что всё будет хорошо и двинул домой. Всё-таки здорово, что каждый день отжимался, подпрыгивая на кистях  с хлопками, а то получить перелом в таких обстоятельствах было бы  архитрагикомичным.
Как всё-таки сладок  воздух свободы, как хорошо жить и дышать. Ведь для какого-то рожна я родился на свет, не врагов же Советской Власти по гаражам расстреливать? Да и выжил-то чудом. Только десятилетним ребёнком искупался в бочке у дома и уступил очередь нашему соседу, а сам зашёл в дом, как именно в эту бочку шальной снаряд откуда-то и шарахнул. То ли белые с правого берега пальнули, то ли у махновцев по пьянке прицел в сторону увело, только от соседа ничего не осталось. Дом цел, забор цел, ни у кого ни царапинки, от бочки щепки, а  от соседа ничего. Совсем ничего. Рассказать – не поверят.  Всё обыскали, всё прочесали, все ближние переулки исходили, все огороды истоптали – ни волоска от соседа, ни кровинки, ни ноготочка, ни косточки.  Будто бы целиком на небо вознёсся, я даже голову задирал. Вот только что был человек и нету. Жена его хотела ну хоть что-то, хоть ноготь найти, чтобы похоронить,  ничего не нашли, ни одного кровавого пятнышка! Как испарился. Ни я, ни мама, ни папа никогда почему-то не могли рассказывать этой истории без смеха, хотя сосед наш  был мужик вполне нормальный, положительный, зла никому не делал, а только удивительно – ничего, ха-ха, ну ничегошеньки, ха-ха-ха, не осталось, как будто бы и на свет не рождался. А мог бы и я так, помойся на минуту дольше, и не надо было бы теперь от расправы бегать. Хрена ли соседу до наших репрессий? Да, чихал он! А что хорошая смерть – и напугаться не успел, многие бы ему сейчас завидовали.
Эх, хотя бы потомство оставить, зацепиться за Землю, а то? Вон Луна висит – огромная, желтоватая, глазастенькая – не насмотришься. А воздух, ночной, свежий? Идёшь себе во тьме  с ножом в кармане, дышишь — благодать! Хорошо иметь возможность умереть с оружием в руках – это уже половина счастья. Какая смерть лучше, чем в бою? А в темноте, да ещё с  ножом и пистолетом, чувствуешь себя превосходно – схватит кто за руку, так и кольнуть  его острием в глаз – в темени-то попробуй-ка, среагируй. Нет лучшего чувства, чем защищённость. Это, говорят, и ребёнок в матери и отце прежде всего ценит.
И чего этот дурак Лёвка в ГПУ полез? Ну, я то от голода, в тридцать третьем чуть не сдох, весь опух уже, благо, что комсорг нашего харьковского металлургического института Мишка Дворецкий в ГПУ отправил по комсомольской путёвке, а то бы давно уже на кладбище лежал.
Захожу, помню, в здание металлургического факультета, а в дверях Мишаня:
— Андрей, мне  тут одно направление на работу в ГПУ дали, просили подобрать   хорошего хлопца, пойдёшь? –
Я задумался на минуту, покачиваясь от голода, тут же выдал:
— Пойду! – почувствовав прямо на губах вкус тёплого хлеба.
И не ошибся. В ГПУ кормили, как при царе, не хуже, а уж при нашем харьковском голоде начала тридцатых вообще на убой.
Помню, как на третий день после поступления в органы, случился в местном драмтеатре торжественный вечер в честь годовщины Октября, и мне в буфете аж нехорошо от изобилия стало, когда среди всего этого смертельно сосущего харьковского голода,   увидел я и услышал запах небывалых, невозможных и забытых колбас и сосисок, увидел в изобилии  бесплатные балыки,  икру, торты, шоколад, конфеты и вафли, и как окончательно сразила меня та толстая дама, жена нашего высокопоставленного работника, уплетавшая пирожные одно за другим, размазывая крем по губам. Ма-а-ать твою, что ж это делается? Ведь народ от голода на улицах падает, а тут такое. Я даже надкусить  ничего не сумел, просто голова закружилась, я побледнел, меня замутило, и я так и ушёл не солоно хлебавши.
Неделю тренировался на отдельных бутербродах с искрой и сосисках, потом научился есть вволю, и стал обгонять прохожих на улицах, хотя до этого таскался от голода, будто старый хрен какой-то, да и левая нога капитально уже опухла. Как начал поправляться, так всё моё возмущение несправедливостью жизненного устройства, как рукой сняло – бутерброды с икрой и мясной борщ с чесночком быстро примирили с действительностью. Начинаешь думать – а может оно так и надо, ведь постепенно все трудящиеся так заживут, но чтобы это случилось, должен же кто-то быть в авангарде, чтобы охранять наш народ от дерзкого и коварного врага и его вредительской пропаганды, и этот кто-то не может себе позволить быть истощённым, чтобы не проиграть схватку откормленной на буржуазных харчах банде шпионов и диверсантов. Как сможешь защитить свой народ, если таскаешься, как мокрая курица? Так ведь и пистолет отберут. В общем довольно быстро подвёл я теоретическую базу под свою неожиданную перемену в судьбе  и хорошее самочувствие своё, согласившись в который раз с Карлом Марксом, определившем, что  «бытие определяет сознание»
И всё больше начинал понимать, что партия и товарищ Сталин знают, что делают, и нечего лезть не в своё дело, тем более, что присягу давал. А потом и вообще пропадает интерес к тому, кто и как питается. И взор обращается всё к более крупным проблемам бытия, и душа всё больше наполняется верою в Светлое Будущее Коммунизма. Сосредотачиваешься на своей работе, думаешь, как свои обязанности лучше выполнить и быть ещё полезней своей могучей Родине и её трудовому народу. В общем про голод я как-то быстро и навсегда забыл.
Хорошо было в  ГПУ до 1937-го, сытно, работа чистая, интеллигентная, никакого битья, расстрельных вахт, мозгов на брюках. Работал в экономическом отделе у Годеса  в Харькове, народ кругом грамотный, разговоры интересные, как вредительства и саботажа в экономике избежать, чтобы рост производительности труда обеспечить. Встречаешься с агентурой на конспиративных квартирах, узнаёшь настроения, анализируешь, готовишь справки о настроениях в массах, с рассуждениями, с цифрами,  с таблицами, с процентами, с доказательствами. Допросы занимательны – одни аргументы и факты, если что неясно – думай, сколько хочешь, анализируй, отсылай на экспертизу. А без вещественных доказательств, без свидетелей, без очных ставок ни шагу вперёд. На суде всё должно быть чики-чики. Адвокат может всё оспаривать, полное право. Никаких выбитых зубов, никакого испорченного аппетита. Не жизнь, а малина, да ещё и народу нашему, партии   служишь, себя уважаешь. За это и другие тебя уважают, тот же народ, как увидит щит и меч на рукаве, расступается, разговаривает так вежливо с тобою, серьёзно. И тебе твой народ начинает всё больше нравится, всё более ощущаешь с ним единство и готовность служить ему до последней капли крови. Вот партия, вот Сталин! И прямо на глазах начинают уходить в далёкое прошлое старорежимные хамство, сквернословие, хулиганство и прочие неприглядные черты  не до конца ещё изжитого царизма.
Да, повезло — это тебе не гайки крутить на вагонно-ремонтном заводе, где все руки в масле, в саже, в заусеницах. Интеллигентная работа. С арестованными только на вы, в тюрьме для них и газеты и библиотека. В сравнении с нынешней, тюрьма в начале тридцатых для политических была просто домом отдыха и политпросвещения – газеты, журналы, книги, никаких уголовников, грубости, унижений. А сколько ума понабрался я у арестованных, одни ж интеллигенты попадались, к тому же со взглядами, те же анархисты или эсеры. Допрашиваешь, а у самого рот до ушей, столько всего тебе интересного человек расскажет и сама структура его речи какая.
Сейчас только всё это вянет-пропадает, никому не нужно, всё больше наши рабоче-крестьянские выражения:  “Ты чё, контра гунявая, мать твою, хочешь узнать, где раки зимуют!?” и бац под рёбра. Куда это годится? А у этих бывших язык такой русский, вкусный, каждую букву проговаривают, никакой каши во рту, да и в голове. А достоинства сколько, а сарказма? Ведь как надо мной подтрунивали, иронизировали, а я  хоть раз обиделся? Нет одну благодарность за науку и чувствовал, даром, что сын трудового народа, а прозябать среди этого народа с  руками в масле мне нисколько не улыбалось, обожал интеллигенцию и всё тут.
Офицеров деникинских и тех в детстве любил, хоть и знал, что враги трудящихся. А когда соседка Люда посылала меня с записочками к своему ухажёру в контрразведку, то с удовольствием бегал, и там меня принимали вежливо и благосклонно, конфетами угощали и никаких обид. Евреев я тоже полюбил с малолетства, и именно за  интеллигентность – глаза умные, ведут себя спокойно, не шумят, не матерятся, умеют выслушать и очень уважительны. Как минимум на треть состояла из евреев наша анархическая организация, что тётка собирала по ночам у нас в доме. До сих пор помню Добу и Беню, двух интеллигентных евреев с умными глазами. До чего интересными были мне эти ночные сходки. Обсуждали Пушкина, Толстого, Чернышевского, конечно Кропоткина. И всё это читали от корки до корки. Вот до каких высот поднялась безграмотная в прошлом крестьянка и жена жандарма Мария Мартынова. Отдали её за того жандарма в восемнадцать лет, а он бить её, жизни учить начал. Пришёл раз домой на обед, а она борщ вскипятила. Он пока рюмку опрокидывал, так она ему всю кастрюлю с кипящим борщом на голову и одела. Он на пол, орёт, катается, а она за порог с заранее собранными вещами и деньгами и к нам в Екатеринослав, только её и видели. А тут и с анархистами познакомилась, с Антони, который снимал неподалёку квартиру, да с Виктором Белашом, будущим заместителем батьки Махно, который про неё в своих мемуарах и написал.
Вот казаков боялись – лица грубые, свирепые, взгляд мутный, усы, бороды, чуть что за нагайку, ух неприятное впечатление создавали. Видел, как в восемнадцатом два таких казака вели, вернее, везли в контрразведку нашего султановского безногого еврея Давида, инвалида русско-японской войны, как он ехал на своей доске, а они его материли и даже нагайкой при нас хлестанули. Он им кричал: «За что вы меня бьёте?! Я на японской войне за государя императора ноги потерял!”, а те его, инвалида, нагайкой по спине вытянули и кричат: “Катись, твою мать, ишо он рассуждать  будет, жид пархатый!” и это при нас, при детях, мы же это им  на всю жизнь запомнили – этот еврей учил нас делать голубков и самолётики из бумаги, часами возился, и мы его любили, носили из дома то хлебца, то огурцы.
Я всегда старался помогать людям, когда это было возможно, пусть даже и с риском для себя.
Как-то через несколько дней после водворения Скрыловецкого, вызывает меня наш начальник Тростянецкого горотдела НКВД Кудрин в свой кабинет и просит, чтобы я посидел с арестованным, пока он отлучится. Сел я за стол и вижу передо мной лежит протокол допроса начальника артиллерийского училища полковника Н, сидящего передо мной с опущенной головою. Читаю протокол и прихожу в недоумение. Кудриным только что было записано, что этот полковник завербовал старшего оперуполномоченного НКВД Пиотровского в контрреволюционную организацию. С Пиотровским я вместе служил в экономическом отделе харьковского ГПУ под управлением капитана госбезопасности Годеса. Пиотровский был значительно старше меня и пользовался среди нас авторитетом. Сомнений в его преданности Советской власти у меня не было. Вернулся Кудрин, я ушёл и принял решение предупредить Пиотровского, что и сделал по телефону. Он мне сказал, что уедет скрыто в Киев и там примет меры к самозащите, такие, чтобы не догадались, что это я его предупредил. С тех пор я о нём ничего не слышал*. Вообще-то это было опрометчиво, а если бы он не выдержал пыток и меня б выдал? Всё – вся семья бы пропала. А ведь сколько таких случаев. Но мне повезло.
Иду утром на работу, что за чудо – на лавке перед нашим учреждением сидит Миша Дворецкий, тот самый, который меня в ГПУ направил.
— Миша, ты что тут делаешь? – мы обнялись.
— Андрей, так ты здесь служишь? –
— Здесь –
— Ты то мне и нужен –
— Что такое? –
— Да у вас тут моего друга детства арестовали Стёпу Кравчинского, а он не может быть врагом народа, он честный человек, преданный делу партии, я за него, как за себя  ручаюсь, а я теперь инструктор харьковского райкома партии и могу отличить врага народа от честного человека –
— Миша, ты в своём уме? Ты не видишь, что ли, что происходит? Тебе повезло, что на меня попал. Давай руки в ноги и на станцию. Я тебя не видел, а то наши сейчас подойдут и тебе конец. Ничем ты своему другу не поможешь, сам пропадёшь, он во всём сознался, я читал его дело, хорошо, что ещё тебя не назвал, так  что давай  отсюда. Я тебя не видел, и ты меня не видел. Понял?  –
Мишка побледнел, пожал мне руку и пошёл не оглядываясь, а из-за угла уже тем временем Крюков вывалил, который и допрашивал этого несчастного Степана. Повезло, что ничего не заметил, а то бы мог привязаться, а Мишка бы и раскрыл  варежку, ведь Крюков внешне выглядел очень порядочным человеком и настоящим коммунистом. А взяли бы Мишку и мне б конец, тот точно бы сообщил, что это он меня  в ГПУ направил.
Да, в тридцать седьмом пошли эти кошмары и перегибы. К примеру, приезжаю в Ахтырку в наше отделение для обмена опытом по борьбе с окопавшимися врагами, а местное отделение НКВД недавно стало передовиком и примером по поимке и разоблачению врагов народа. Нам их постоянно в пример ставили – на такое же количество населения они поймали врагов втрое больше нашего, и все уже дали добровольное признание. Встречают меня местные чекисты:
— Идём, мы покажем тебе наше изобретение – избу-читальню по разоблачению врагов народа без всякого над ними насилия, мы их и пальцем не трогаем, сами во всём признаются –
— Что за изба-читальня? – интересуюсь
— А вот, заходите, сами увидите –
Заходим в обыкновенную украинскую хату. Она разделена надвое железными прутьями, такими, как в зоопарке у клеток с хищниками. В одной половине на роскошных кожаных диванах и креслах сидят люди. Читают книги, газеты, пьют из самовара чай с бутербродами со вкусно пахнущей копчёной колбасой и бубликами. Это сознавшиеся. Максимум, что им грозит – десять лет лагерей, где они будут валить лес на свежем воздухе или работать в шахтах. Их человек пять-шесть. На другой половине дома за решёткой, прижатые друг к другу, как сельди в бочке, стоят несознавшиеся. Стоят давно, некоторые так и спят. Их там человек сто набилось, голова на голове. Жарко топится печка, но пить им не дают. Каждый час охранник  спрашивает:
— Сознавшиеся есть? –
И каждый час кто-то отзывается:
— Та я хочу сознаться! –
— Так, а  в чём ты хочешь сознаться, да только , смотри, без самооговора, мы этого не любим! – говорит охранник.
— Та, я это… – задумывается арестованный – я это…  тракийский шпион-вредитель –
— Какой, какой, вредитель? –
В толпе тому подсказывают: троцкистский
— Ну это, тракийский —
— А как ты вредил? –
Я, как  вредил? Ну это… – следует длинная пауза, арестованный как бы с усилием вспоминает:
— Я подбивал против Советской власти, ну этих наших работников со скотиной. Ну шо эта, шо Совеская власть мне не нравится–
— Каких работников? Фамилии, адреса? –
— Та вон оба тут, пустите где чай пьют, я оттуда покажу, а то руки прижаты –
Охранник открывает дверь в решётке и вытягивает оттуда арестованного, садит его на диван, наливает ему чай и подаёт бутерброд:
— Молодец, повинную голову меч не сечёт. Вы признаётесь, шо с ним заодно были? –
— Признаёмся – вздыхают усталые мужики, жадно глядя на кружку в руках своего односельчанина.
— Давайте и вы к нам сюда. Просто честно признаться, ничего больше от вас не требуют. Садитесь чай пить – вот бутерброды, не стесняйтесь, в лагере тоже неплохо кормят и  денег заработать можно. Вон на Колыме неплохо, говорят, сейчас зарабатывают на золотых приисках. Чего запираться – не понимаю —
Так я посмотрел на передовые методы в поимке шпионов и диверсантов в глубинке. В Харькове  были свои придумки. Сидит арестованный на самом краешке стула, в глаза ему направлен свет от настольной лампы. Его заставляют непрерывно повторять: «Я не фашист, я не фашист» и так тысячи раз. От усталости и бессонных ночей в камере  на пятисотом или тысячном разе подследственный  сбивается: «Я фашист»
— А, — вскакивает один из допрашивающих – вы слышали, что он сказал?
— Да, — кричат другие – я ясно слышал, он сказал «Я фашист», мы уже записали в протокол, дело закрыто, всё на тройку его, сознался, давайте следующего –
Эти методы рождали у меня массу вопросов, доказательства вины обвиняемых не казались мне такими уж убедительными.
Главное, почему в таких количествах? Почему планы по поимке шпионов сверху  спускают? Это ж не заготовка дров. Откуда они знают, сколько, где и по каким районам и населённым пунктам шпионов? Сами что-ли заслали, а потом потеряли списки? Почему, если знают, мы должны искать? А теперь и меня подмели. Вспомнил я стоящий в моём кабинете небольшой бюст Иосифа Виссарионовича и  почему-то подумал: «Повесить бы тебя, черта усатого, за ноги, наяривать по спине палкой и заставлять повторять: «я не фашист, я не фашист!», это же ты, зараза, всё и придумал, меня не обманешь. Как страной-то руководишь?! Чё устроил – планы по поимке шпионов! Раньше-то при царе разве так с арестованными обращались?” Ведь я то знал —  моя родная тётка была анархисткой и в терроре участвовала в Екатеринославе, так разве её хоть раз в жандармерии пальцем тронули? А террор-то был ого-го —  на всю империю знаменитый. Тётка была наставницей самого Нестора Махно, снабжала из Екатеринослава их гуляйпольскую ячейку литературой и оружием, навела на инкассаторскую карету и участвовала не раз и не два в налётах и экспроприациях в качестве отвлекающего объекта. Мария Мартынова – это вам не шутка. Их судили вместе с Нестором и его товарищами в Екатеринославе в 1910-м году, а до этого держали в Александровской тюрьме.
Пока они по тюрьмам и каторгам сидели, так вообще у нас в городе безмотивники высунулись, то есть безо всяких причин людей убивали, только чтоб подорвать доверие к власти. То есть не то, чтобы совсем без причин, просто городовых и других полицейских убивать старались, считая их угнетателями и сатрапами, а уж когда тех не попадалось, так, чтобы бомбы обратно домой не тащить, бросали их в какие-нибудь учреждения эксплуататорских классов, смотря что встретят по дороге. В кафе, так в кафе, в клуб, так в клуб, лишь бы  люди там  были побогаче одеты.
Одного из этих безмотивников поймали и   на суде спросили, за что он невинных людей в кафе покалечил и убил? А, чтобы, отвечал он: «они своими буржуазными пастями горячий шоколад не лакали, пока трудящиеся кровавый пот на фабриках проливают» Но даже им, безмотивникам, не то что бы иголки под ногти загонять, так ещё книги и газеты выдавали из библиотеки по требованию. Вешать вешали, но без всяких там пыток и издевательств. Ну побьют, бывало, в полиции, так и то под горячую руку, а не по указанию сверху.
Моя тётка после революции сразу же в ней  разочаровалась и навсегда ушла из политики, как только побывала в гостях у бывшего своего кружковца, ставшего к тому времени секретарём большевицкой партийной организации нашего города. Очень уж была она шокирована увидеть, что у этого секретаря есть прислуга,  особенно, когда та, выглядящая точь в точь, как старорежимная гувернантка, прикатила им обед на тележке. Тётка вскочила, фыркнула, разочаровалась и навсегда ушла из этого дома и из политики, да не куда-нибудь, а замуж за одного из самых больших людей нашего города, дядю Гришу Трусова, главного инженера завода Гандке, человека учёного, интеллигентного и тихого. Её первую любовь, бывшего сожителя и боевого друга казаки повесили прямо на воротах их квартиры ещё в революцию 1905-го, он отстреливался до последнего, дав ей возможность уйти от неизбежной расправы. Теперь же она, бывшая анархистка-политкаторжанка, жила типа дворянки с дядей Гришей в шикарном особняке с фонтаном, гипсовыми статуями, но без прислуги, с одной только домработницей. Дядя Гриша так и остался главным инженером на том же заводе, теперь, правда, уже Карла Либкнехта. Замужество тётки и смена фамилии помогли мне потом скрыть её, как родственницу, при поступлении в ГПУ.
До 1937-го года того профессора из Союза русского  народа, которого я допрашивал, и трёх дней бы не продержали, отпустили б – ну не за что его было судить и баста, пусть сто раз реакционная организация и т.д., но в то время не запрещённая законом, да и лично за ним никаких действий по разжиганию национальной розни или контрреволюции не числилось, он организовывал и, весьма успешно, общества трезвости по стране, мой отец как раз в таком  обществе состоял, а я при царе, сын простого рабочего, в этого общества трезвости детский садик бесплатно ходил. А теперь его старика по морде колотят и в шпионаже заставили признаться. Какой ещё шпионаж?! Ведь полный абсурд. Я ему говорю: «Ну, какой же вы шпион, зачем вы себя оговорили?”.  “Так бьют же!”. Я ему: “Что за ерунда? Давайте нормальные показания, всё как было”
“Так ничего же не было!”
“Да так и пишите!”
У него надежда в глазах, и он начал писать.
Закончил я его дело, и на стол к моему начальнику — оперу Скрыловецкому. А тот:  — Ты мне что контрреволюцию пишешь? —
— Какую ещё контрреволюцию? —
— А это что за выражение – арестованный, бывший член Союза Русского народа гражданин Н.И. Усталов? Это ж контрреволюция! Откуда ты знаешь, что он бывший? Не арестованный гражданин Н.И. Усталов, а разоблачённый, неразоружившийся  враг народа, белофашист, наймит мирового империализма, заведомо ложно, по заданию иностранных разведок, клеветнически утверждавший в рабочей столовой, что в царское время кормили лучше, чем сейчас, тем самым планируя вызвать бунт с целью свержения Советской власти на Украине, член реакционно-фашисткой организации – Союза Русского народа, задачей которой было натравливать трудящихся разных национальностей друг на друга, ярый, махровый, неразоружившийся враг Советской власти, бывший агент царской охранки, гражданин Усталов Н.И. — вот как писать надо! –
Я аж глазами заморгал от недоумения: «Так он же не осуждённый, а арестованный, ещё ж ничего не доказано!»
“Что не доказано? Да, вас, я вижу, товарищ Фролов, враг за нос водит! Вы что, бдительность потеряли? А ну давайте сюда эту гниду, я вас научу, как с контрами разговаривать!”
Ввели профессора. Скрыловецкий посмотрел на него сурово и тяпнул своим сухоньким кулачёнком об стол: «Ты что, гнида белофашистская, неопытного следователя за нос водишь? Ты что выкручиваешься? Хочешь, я сейчас Крюкова позову?”
«Нет, нет, я всё признаю!”
“Что ты признаёшь? Скажи – а Фролов пусть послушает”
Профессор, весь сжавшись и опустив голову, пробубнил: «Я член диверсионно — шпионско-троцкистской организации, белофашист и реакционер, наймит мирового империализма…” Я аж вскипел, говорю, какая ещё троцкистская организация, вы, что с людьми делаете, и задрал профессору сзади рубашку – показалась вся в синяках и ссадинах спина.
“А, так ты врагам народа попустительствуешь? Контре подпеваешь?!” –  завопил Лёвка и в тот же день, видимо, ордер на мой арест и запросил через Кудрина в Харькове. Вот пусть теперь  сам  побудет на месте арестованных, нисколько мне его не жалко.

4. Мы бежим в Харьков

«О детях не заботятся только уроды»
Л. Толстой «Война и мир»

О времена, о нравы! А ведь как хорошо всё в стране налаживалось – колхозы, наконец, заработали как надо, жратвы стало от пуза, промышленность развивалась, всюду пошли трактора, армия набирала мощь на глазах. И тут, вдруг, как с цепи сорвались – аресты, пытки, расстрелы, крики, кровь на передаваемом жёнам для стирки белье.  Ну, ладно, во всей этой обстановке мне не разобраться, надо себя, Маню и Лару спасать, возлюби ближнего своего, а  дальние пусть сами себя спасают.
Ага, свет в Манином окне, не спит, да и какой там сон у жены арестованного. Стучусь тихонько в окно, шторки шевельнулись, вот её руки и вот она сама моя любимая жёнушка со своим таким изящным и немного курносым носиком – узнала, открывает окно, я подношу палец к губам. Она всё понимает, я влезаю в окно и оказываюсь в её объятьях. «Я так и знала, что тебя отпустят!» «Ага» — говорю – «прямо так на ночь взяли и отпустили» Маня не поняла, потом отшатнулась: «Ты, что,  сбежал?». «Ушёл, Манечка, там сплошь шпионская котла! Хотели, сволочи из меня немецкого шпиона сделать, чтобы прикрыть свою гнусную диверсионную сущность». Маня обняла меня, прижалась: «Неужели повсюду враги, когда ж они успели всех завербовать? Андрей, милый, шо ж нам делать?». Я подошёл к деревянному корыту, где спала Лара – милая моя девочка мирно посапывала с вытянутыми за голову ручками и не ведая, в какую смертельную ситуацию попал её папка. «Как она, наша миленькая, как у тебя с молоком, Маня, как ты себя вообще чувствуешь?» «Да у нас с Ларочкой всё хорошо,  тебя спасать надо!» Я не смог удержаться, чтобы не чмокнуть мою чернявенькую малышку. От её кожи шёл потрясающий, пьянящий младенческий запах, слаще которого нет на свете. И такого ребёнка в детский дом? Нет, я готов скорее всему человечеству мозги на асфальт выложить, хотя это, конечно, была бы большая работа. «Ну что пять минут на сборы и в путь! А то эти упыри хватятся. Едем в Харьков к твоей тётке, а в понедельник с утра жаловаться в НКВД Украины» — сказал я Мане и быстро переоделся в свой штатский, видавший виды, костюм. Подошёл к зеркалу, остался доволен, — типичный сельский интеллигент типа агронома или учителя, пистолет закреплённый на подтяжке не виден, в кармане два удостоверения НКВД, моё и Лёвкино, в пистолете 10 патронов плюс штык-нож и неколебимое чувство собственной правоты. Меня им будет остановить не так уж просто, убивать буду безжалостно, мало ли, что и сам бывал в их положении. Я знал, что через два часа поезд на Харьков, но садиться нужно не у нас, могут перехватить, а через две станции и туда можно спуститься на лодке, благо была своя. Маня взяла Лару, я вёсла и мы быстро налегке пошли к реке. В кармане было 78 рублей, всё то, что нашлось дома, и в Лёвкиных карманах, которые я благоразумно вытряхнул. Конечно, я мог в Харьков и сам съездить, но с женой и ребёнком гораздо меньший шанс показаться подозрительным, да и задержать сложнее, это нам недавно лекцию по основам диверсионной работы в Сумах читали. Да и оставлять их одних беспомощных в Тростянце не хотелось, мало ли, хватятся и Маню мою арестуют. Лучше уж вместе выжить или погибнуть.
Замок легко открылся, я толкнул лодку в воду, Маня с Ларой села на корму, я  вскочил на ходу и оттолкнулся веслом от берега, мы отчалили. Я налёг на весла, и мы успешно держались середины неширокой реки.  Тихая ночная красота покоряла и успокаивала. Арест и близость смерти научили меня ценить каждое мнгновение. Да ведь и все мы, независимо от удачи, живём приговорёнными к смерти, просто кто раньше, кто позже – все там будем. Жизнь – это игра со смертельным концом. Глупо не ценить каждую минуту,  торопить время и не биться за свои кровные интересы, ведь заново нас не родишь. Ларка  захныкала, и Маня стала её кормить, потом перепеленала.
У нас святая цель выжить и подарить жизнь этому крохотному беспомощному существу, нашей девочке, нашей маленькой, и чтоб у неё тоже было много детей и внуков, а наши портреты потом висели бы в её семье на стене, но только, желательно бы попозднее. Вот бы славно. Да и Маня у меня настоящая подруга боевая. Она неплохо стреляет, но, жаль, не будет стрелять по своим. Молоденькая ещё, только двадцать исполнилось, а уже в партию вступила и всей душой верит всему, что идёт от имени  Советской Власти и родного товарища Сталина. И это не смотря на открыто антисоветские заявления её папы, который даже в моём присутствии как-то раз назвал Советскую Власть воровской. Я попросил его никогда так при мне не говорить, и он больше этого не делал.
Я Мане ничего, что могло бы идти против её веры в Советскую власть, не рассказываю, пусть верит, да и как ей объяснишь, когда и сам не понимаешь, что происходит. Нет у ней и опыта  гражданской войны, не жила до революции, судит по Аркадию Гайдару да нашей лживой пропаганде. Папа  у неё умён, всю жизнь спину гнул на сколачивании плотов для сплава леса, всю жизнь в нищете, в страшной еврейской нищете, а советскую власть не принял, если даже при мне не стесняется называть её воровской. И это, не смотря на то, что эта самая власть его же и всю семью от погрома спасла. А погром в Шполе был ужасный, соседи-украинцы напали на беззащитных евреев и хотели всех перебить и ограбить, благо Троцкий послал бронепоезд. Исаак бежал с грудной Маней на  руках, а сбоку жена Рахиль за ручку с Маниной старшей сестрёнкой Розой. Мужики с матом и хохотом стреляли им в спины, но повезло, не попали, а других несколько женщин с детьми, всё так же смеясь, подстрелили. Дрянная жизнь была у евреев в царской России, не за что было им её и любить, другое дело сейчас… А что сейчас – вдруг подумал я, из огня, да в полымя, бежит она сейчас также с Ларой, как её отец бежал с ней самой. Весёлая история, как любит говорить её мама. Когда это кончится – пистолет один знает, подумалось мне. Хорошая вещь пистолет, молодец, кто его придумал, пуф-пуф, и  руками душить не надо, а то ведь не все они, как Лёвушка золотушные. А лодка, а вёсла, ведь всё это мы, люди, придумали – ведь работает у нас голова, когда захотим. А всех этих политиков, в реке б утопить, как делал иногда батька Махно, чтобы они от нас бы вовсе  отстали. Хороший был батько, да умер недавно в Париже. При поступлении в органы я наши связи с Махно, понятно, скрыл и правильно сделал, а так бы ещё  в прошлом году расстреляли, когда большой гон на махновцев был. Мне до сих пор неудобно, что я помог разоблачить Каминского, нашего старого гэпеушника, который оказался бывшим командиром махновской артиллерии. Допрашивал одного рядового махновца, а тот возмутился:
— За что меня арестовали, а ваш же начальник Каминский был у нас командующим артиллерии?! –
Я доложил, конечно, начальству. Вызвали Каминского, где говорим, осенью восемнадцатого года служили. Он туда-сюда, только Кудрин бах кулаком по столу:
— Ах, ты ещё и врёшь, махновская морда! –
Каминский повял, признался:
— А что, — говорит – тут такого, Махно тогда в союзе с красными был, а в январе, я уже в Красную Армию был принят на службу, и они прекрасно знали, откуда. В чём преступление? –
— А почему ж вы тогда скрыли это при поступлении на работу в ГПУ? – спросил Кудрин.
— Да потому что меня бы не приняли… –
— Понятно. Вы арестованы! – и мы его арестовали. Тогда мне казалось это правильным, а сейчас появились сомнения.
Пока я всё это обдумывал, а ещё и то, что как много неуместного возникает в мозгу при любых даже самых критических, самых сжатых по времени обстоятельствах, мы увидели на берегу догорающий костёр и услышали тихий разговор: «Я вот, думаю, Надежда, надо нам ребятишек будет как-то в Москву свозить или в Ленинград, мавзолей показать, Кремль, музеи. А то ведь и не видели ничего» «Ой, Петь, как бы здорово!». Это явно Петька Крюков с женой отдыхают, они так размечтались, что не заметили проплывшую от них метрах в десяти лодку. Хорошо, что Лара не закричала, а так бы мне, возможно, пришлось бы их всех перебить, чтоб не подняли до времени тревогу, ведь этот Крюков был  очень смелый,  боевой и решительный  офицер и непременно бы бросился в погоню, а мне оно надо? Да, слава богу, не заметили они нас, не взял я этого греха на душу, а то ведь и Маня  была бы в шоке, ну точно б решила, что я какой-нибудь давно заброшенный и замаскировавшийся шпион или диверсант. В общем, кошмар и ужас в какие тиски угодить можно, спасая себя и семью, а по-другому нельзя — ты их пожалеешь, а они тебя нет, это я хорошо усвоил ещё по урокам гражданской войны.
Ведь у нас в доме  скрывался первый министр просвещения Украины, Михаил Арсеничев, со своим товарищем, месяц или полтора, когда власть была деникинская. В подвале сидели, а я за ними ухаживал, спускался к ним, разговаривал, хорошие были ребята. Если бы их поймали, то родителям и тётке смерть. А потом узнали, что Каменку красные отбили. Мы утром с тёткой и отцом проводили их до переправы, они сели в лодку и поплыли на другой берег. А пока плыли Каменка опять перешла в руки белых. Арсеничева на берегу на всякий случай  арестовали и для установления личности привезли в контрразведку. А там его одноклассник Еськов, которому до того Арсеничев жизнь спас, когда был министром Украины, а Еськова захватили красные. А Миша отпустил на все четыре стороны одноклассника, взяв с него слово не воевать больше за белых. А  тот и отплатил:
— Та, та, та – да к нам сам большевицкий министр просвещения в гости пожаловал! Милости просим… –
Повесили Михаила с товарищем в нашем парке на Екатерининском бульваре. А через пару дней Махно взял город и  ребят сняли с виселицы и похоронили с почестями. Я ещё с братом батьки на лошади сфотографировался, и это фотография висела в харьковском музее Революции до войны. Вот так  жалеть  одноклассников или коллег по работе – это был урок на всю жизнь.
Ой, хорошо сложилось, что Крюков нас не заметил, и овцы целы и волки сыты, хотя кто из нас волки и кто овцы не всегда разберёшь, особенно, когда сильно жить хочется. Малышка мирно сопела и не подозревала, в какой ситуации находятся её родители. Какое чудо, если она выживет, и у неё будут свои дети и внуки, и она будет рассказывать им о том, как мы все чудом избежали верную гибель. Неужели проскочим?
До Житомира мы добрались без приключений, я затопил лодку, и уже в два часа ночи сели в плацкартный вагон до Харькова. Я взял малышку на руки и запрыгнул с ней в вагон, а потом поднял за руку и Маню.  Касса была закрыта, и мы купили билет у проводника. Сегодня в воскресенье в полдень мы будем в Харькове, а хватятся наверняка только в понедельник утром. Думал не засну, а уснул почти сразу и спал безо всяких кошмаров, хотя несколько раз просыпался, прислушивался и нащупывал на боку пистолет. Хорошо спится на свободе, под стук колёс, куда лучше, скажу я вам, чем в тесной зловонной камере в ожидании битья и расстрела. На верхней полке было удобно, я лежал на левом боку, спиной к стенке, рубашка расстёгнута и правая рука готова выхватить пистолет. Но кроме храпа, стука колёс и пару раз милого Ларочкиного голоска, ничего не было слышно, и слава богу. Утром я ходил с проснувшейся и накормленной Ларочкой, радостно целовал её, показывал через окно поля и луга и говорил о том, как жизнь прекрасна и интересна, а она серьёзно это слушала и иногда морщилась. Народ смотрел умилённо на такого нежного папашу, а Маня в это время мирно спала на моей полке.
Я внимательно осматривал всех входящих в вагон, технологию арестов в поездах я знал непонаслышке. Даже, если они обо всём узнали, у них нет времени, и им надо понять в каком я вагоне, то есть пошлют кого-то под видом проводника, якобы для проверки билетов. И только после этого по одиночке, не вызывая подозрений, в вагон должна просочиться группа захвата, типа двух весёлых семейных подвыпивших пар или студентов с гитарой, едущих с практики. Я их, скорее всего, легко распознаю, так как был одним из лучших на тренировках по распознаванию хвостов. Вот, если сейчас припрутся, так буду стрелять прямо из-под Лары, рук-то под ребёнком не видно, да и они замешкаются, увидев  младенца. В этой ситуации у них минимум шансов остаться в живых,  разве, что пистолет переклинит, так как  замешкаться в узком проходе – значит умереть. А нам хуже не будет. Ребёнок может погибнуть, зато в бою, вместе с отцом. И мы непременно войдём в историю, так как никто ещё до такой технологии самозащиты не додумался. Просить  милостыню из под ребёнка просили, а стрелять, не стреляли. Любил я всякие изобретения, да и на лекциях в НКВД нас обучали неплохо. Неожиданность, неожиданность и ещё раз неожиданность – вот в чём залог успеха.
Лара сладко причмокивала своими губёнками и я, прижав её щёчку к своим губам, тихонько спросил: «Поможешь папочке нехороших дядей убивать?». Она в ответ только улыбнулась. Конечно, ребёнок мог напугаться  выстрелов, но по опыту гражданской войны я знал, что это неопасно. Если не погибнешь, Ларка, в перестрелке, то отправят тебя эти мои бывшие коллеги в детский дом, и вырастешь ты настоящим советским человеком. Одним словом, много чего мне в голову приходило в дороге, и я наслаждался каждым мигом, проводимым с женой и дочкой.

5. Спаситель Паша

«Жизнь – это сплошная цепочка случайностей»
Моя любимая присказка.

Но всё обошлось, как я и планировал, дорога прошла без происшествий. Конечно, о том, чтобы ехать до конца, не могло быть и речи, на вокзале могли встречать, и мы спокойно сошли на станции в десяти километрах от столицы Украины. Мы вышли на дорогу и остановили первый попавшийся грузовик. Я показал водителю удостоверение и сказал – «В город,  товарищ!» Тот пытался отнекиваться, что места нет, мол, в кабине, что он с поля едет, что у него путёвка, и ещё нёс какую-то чушь. На это я  только спросил: «Вам, может, на Колыму путёвку выписать?», как он тут же  стал покладистей. Грамотное всё же у нас население пошло, не зря повсюду школы, техникумы и  вузы пооткрывали. «Давай до рынка!» скомандовал я, хотя от рынка до дома Маниной тётки было ещё порядочно, но водитель не должен был знать куда нас везёт. Адрес Маниной двоюродной тётки Ханы мы узнали от её отца, моего свёкра Исаака, того самого, кто называл Советскую власть воровской. Тётка Хана незадолго до того переехала в Харьков из Мелитополя и прислала двоюродному брату своего мужа об этом уведомление с открыткой, которая оказалась у Мани, так нам стал известен её адрес. Муж её умер ещё до революции, а когда-то они вместе с Маниным отцом работали на сплаве леса. Эта была железная явка, фамилия у тётки была другая, после революции братья ни разу не встречались и только поздравляли иногда друг друга открытками на идиш в Пурим или Хануку. Один только раз от них приезжала к Маниным родителям из Харькова в Кременчуг дочка Ханы Суламифь, по Маниным словам очень симпатичная женщина, но тогда я ещё с Маней не был знаком.
Мы с Маней и Ларой минут пять походили по рынку, я это сделал только для того, чтобы запутать след, так как Харьков я знал, как свои пять пальцев, не раз и не два сам здесь выслеживал шпионов и всякую контру. Поэтому немного попетляв по рядам, и, следя с пригорка за трамваями, мы подбежали и запрыгнули в пятёрочку в последний момент, я уже на ходу, так что если бы кто-то за нами увязался, отмахнул бы  его локтём с подножки вниз, как бы случайно. Но, слава богу, никто за мной не вскочил, а то бы могло кому-то и без дела достаться.
Через десять минут мы сошли и ещё минут десять кружили проулками, останавливаясь и аккуратно осматриваясь за углами.
Тётка Хана жила на четвёртом этаже довольно таки зачуханного, что мне понравилось, дома. Я постучал, открыла пожилая седоволосая стройная женщина небольшого роста с очень юморными задорными глазами: «Вы к кому?»
— К вам тётушка, я Маня, дочка вашего брата Исаака Лишневского, а это моя доня и муж Андрей –
— Ага, так вот этот красавец-сержант, из-за которого твой отец чуть не повесился! Действительно хорош! Ну проходите, дети — и она стала нас обнимать и целовать по очереди, затем повернулась внутрь и крикнула: «Сулла, Паша, у нас гости!».
Сулла с Павлом показались за спиной тётки, и я обомлел. Мало того, что это был мой старинный приятель по Харьковской комсомольской организации Пашка Судоплатов, так с ним была ещё и наша обаятельный гэпеушный инструктор и лектор Эмма Кринскер, которая и  проводила с нами в Сумах занятия по приёмам агентурной работы за рубежом и уходу от наружного наблюдения, которые я только что использовал на практике. Я похолодел – так вот где они нас ждут! И взяв Лару у Мани с рук, пока та обнималась с Эммой, не переставая приветливо улыбаться, нащупал правой рукой рукоятку пистолета, чтобы быть готовым застрелить их  обоих незаметно из-под Лары. Но Маня крикнула Эмме: «привет, сестричка!», а Паша подскочил ко мне – Андрей, здорово, брат, ты чё рожу кривишь, не признал, что-ли? —
И только тут до меня дошло, что это не засада, а совпадение и, притом, удачнейшее. Ага, так вот кто муж Эммы, я слышал от наших, что её муж большой гэпеушный начальник в Москве по зарубежной работе.
Но я и предположить не мог, что это конспиратор Пашка. Мы с ним работали в горкоме комсомола в 1928 году, когда я приехал учиться в Харькове на рабфак. Паша был инструктором горкома, а я рабфаковским комсоргом, и мы нередко встречались на комсомольских собраниях и вечеринках и симпатизировали друг другу. Паша,  среднего роста и очень подвижный, выглядел тогда, да и сейчас,  мальчишкой, хотя и был на год старше. Мне он всегда очень нравился, так как я замечал за его кажущимся мальчишеством большой ум и твёрдые убеждения. Я тогда и понятия не имел, что он связан с органами,  ну ни с какого бока  этот мальчишка-весельчак не был похож на чекиста. Передав Лару Мане, я обнялся с Пашей, а затем и с Эммой. «Признайся, Андрей, ты и не знал, что у тебя такие родственники!»
— Вот вы то, ребята, сейчас мне и нужны – заявил я сходу, когда  прошли в комнату.
Паша посмотрел на меня изучающее и что-то, видимо, поняв по моим глазам, сказал – Эмма помоги устроить девочек, а мы с Андреем прогуляемся –
Мы сбежали с Пашей по лестнице, перепрыгивая по три — четыре ступеньки и вышли в небольшой скверик, а через него на большой пустырь, где вдали мелькали футбольные ворота. Вокруг никого не было.
Я объяснил Паше мою ситуацию и показал папку с моим делом. «Молодец, красиво сработал, вот только пистолет у тебя торчит». Я машинально поправил пистолет. Паша нахмурился:
— Скрыловецкий двоюродный брат Рейхмана —
— Ну и хрен с ним, какое это имеет значение? —
Рейхман был начальником Украинского НКВД.  «Но Рейхмана забрали в Москву, теперь вместо него Кобзев» — сказал Паша – «и у меня с ним хорошие отношения, хотя и с Рейхманом тоже. Короче, сделаю, что в моих силах, идём, мне надо посоветоваться с Эммой» Когда мы вошли, Маня, улыбаясь, демонстрировала Лару, как та уже почти начинает ходить, но, увидев нас, вопросительно посмотрела. «Всё будет хорошо» — заверил её Паша и вывел Эмму для разговора в другую комнату. Мы пока вовсю общались с девочками и тётей Ханой. Минут через десять к нам присоединилась Эмма, ни одним мускулом не выдавая содержание только что услышанного от Паши, как будто они там обсуждали планы поездки на отдых или новую, нашумевшую кинокомедию  «Весёлые ребята». Паша оделся, попросил у меня моё дело, подмигнул нам и вышел. «Он скоро вернётся и всё расскажет» — сказала нам Эмма. Тётка нас великолепно покормила и мы уложили Лару спать, сами тоже легли на диван, обнявшись, но заснуть не могли, ждали Пашу. Он приехал часа через два и с порога дал знать: «Всё решено ребята, всё будет нормально», затем сел к нам на диван и сказал: «Андрей, вот приказ – тебя переводят в Скоморохи на ту же должность  с первого сентября, до этого отпуск –  это идеальное решение. Про Тростянец забудь – ты ко всем этим делам не имел никакого отношения, папку мы сожжём сейчас же, ордер на твой арест аннулирован, судьбы Скрыловецкого и Крюкова не касайся. Ты молодчина, прирождённый разведчик, я буду иметь тебя в виду, но нужно переждать эти смутные времена, сам видишь, что творится, у меня самого никаких гарантий, так что тебе лучше не знать, что мы родственники, ведь и вправду очень уж дальние, чтобы к этому всерьёз относится. Береги жену и детей, по-моему Маня опять в положении, вот тебе приказ приступить к обязанностям пом. оперуполномоченного в селе Скоморохи с 1-го сентября 1938 года. До этого поезжайте к Маниным или твоим родителям на Днепр, загорайте, купайтесь и ни о чём не думайте, только о детях и о себе. Отпускные завтра получишь в Харьковском НКВД, просто покажешь в кассе своё удостоверение и они выдадут, на тебя всё оформлено. То есть о возвращении в Тростянец не может быть и речи, тебе ясно? И полный молчок – о происшествии ты ничего не знаешь, никто тебя не арестовывал и не допрашивал —
Я готов был расцеловать Пашу, ведь он, похоже, спас всех нас, но я и бровью не повёл.
Паша  помолчал и добавил: «Андрей, об одном прошу, не обижайся на Советскую власть, это не она, а эти типы виноваты в безобразиях, слишком много карьеристов и всякой сволочи проникло в органы, но Партия всё поставит на свои места»
— Конечно, Паша, — сказал я и крепко пожал ему руку.
— Кстати, основное, что мы их поймали на явной лжи – они пытались доказать, то ты, якобы, выезжал для вербовки в Польшу и Германию, а при проверке оказалось, что ты в это время был в Харькове, а СССР вообще никогда не покидал, молодец, что выстоял и не подписал эту чушь, а то шансов бы не было. Они, сволочи,  всю эту идиотскую клевету уже в протокол вписали и хотели заставить тебя подписать. Не понимаю, как клепать на человека такие глупости! Кобзев не хочет встревать в это дело в такое сложное время,  попробует, сказал, спустить на тормозах —
Он достал  папку моего допроса, растопил печку и запихал в неё папку по диагонали, иначе не входила. После этого мы с тёткой Ханой и Эммой выпили тёткиной сливовой наливки, а Паша с Маней лишь пригубили за успех, так как Маня была в положении, а Паша не пил спиртного вовсе. Я тоже выпил только пару рюмок, так как, хоть, и верил Паше, всё же предпочитал быть настороже, я всё-таки отвечал за семью. Ведь теоретически Паша всё это мог просто выдумать, чтобы меня успокоить, а на каком-то этапе они могут ворваться и с его помощью меня арестовать. То есть, я держал ухо востро и старался быть готовым ко всяким неожиданностям.

6. Жизнь прекрасна

«Жизнь можно и не любить.
Только какая от этого польза?»
Один знакомый за рюмкой.

Отпускные я, понятно, получать не пошёл, потому что это могло быть засадой, я доверял Паше, но по опыту гражданской войны знал, что лучше подстраховаться. Поэтому мы не поехали ни к моим, ни к Маниным родителям, как советовал Судоплатов, и как мы ему обещали,  а повернули прямо из Харькова на Одессу, чтобы ввести в заблуждение, на всякий случай (ведь и его могли арестовать и бить), и Пашу. В Одессу к тому времени переселилась часть Маниной кременчугской родни и там жила её бабушка Хая Рабинович с тётками Верой и Нюрой. Найти нас у них  было для НКВД уже несколько сложнее, чем у моих или Маниных родителей,  а я всегда старался минимизировать риск. Отдыхали мы в Одессе потрясающе, почти каждый день купались и загорали, ели фрукты, ходили в музкомедию, и даже несколько раз позволили себе потанцевать от души в ресторанах фокстрот, танго и кадриль. Гостили мы у Маниной родни, как у Христа за пазухой, я каждое утро совершал пробежки по парку и пляжам, махал по воздуху кулаками, воображая себе трёх нападающих коллег-энкавэдешников, Лара начала ходить и обожала купаться, а Маня, не смотря на беременность, чувствовала себя превосходно. А к первому сентябрю мы, тепло распрощавшись с Маниной родней, отбыли в Скоморохи.
В Скоморохах меня встретили приветливо, там стояла авиационная дивизия под руководством её командира, ветерана войны в Испании т. Шевченко, наредкость бравого парня, и мы, энкавэдэшники, отвечали за её защиту  от шпионажа и диверсий. После замены в ноябре Ежова на Берию – волна репрессий спала и вернулись прекрасные спокойные времена — ни расстрелов, ни избиений, ни арестов. По инициативе Берии начали даже возбуждать дела против наших работников, применявших к арестованным меры физического воздействия, но потом  пришла телеграмма из ЦК с указанием прекратить преследование этих работников НКВД, так как меры физического воздействия были инициированы самим ЦК. И все эти дела были прекращены.
В Скоморохах мы буквально наслаждались жизнью, колхозы заработали в полную силу, и жратвы стало по горло, а что ещё нужно для полного счастья? Особенно, если ты здоров и на свободе. В целом, я был обстановкой доволен, абсолютное большинство, с кем я общался, недовольства в то время советской властью тоже не проявляло,  молодёжь была настроена бодро, каждую субботу в клубе шли танцы и кино, мы с Маней и сами увлекались фокстротом, рио-ритой и танго, пили вино Шато-Икем и смотрели во все глаза «Волга-Волга». Отношение моё к Сталину теперь заметно улучшилось, злость  и раздражение прошли, так как репрессии схлынули, а жизнь, действительно, стала не только веселее, но почти что  райской. Ну что ещё вам надо, когда ваша семья не голодает,  все здоровы и на свободе? Да и вокруг у людей довольство и веселье. Может, это, действительно, дурак Ежов поддался панике и устроил охоту на ведьм? Может  зря я так на Иосифа Виссарионовича в своё время внутренне ополчился? Ведь ему тоже нелегко – кругом враги, хотят нас удушить, один Гитлер чего стоит. Вот и перегнул палку, с перепугу, с кем не бывает.
Я узнал, что Скрыловецкого из под ареста освободили и тут же уволили из органов по состоянию здоровья, а Крюкова арестовали и дальнейшая судьба его неизвестна. Вскоре арестовали и его жену, и они навсегда исчезли из Тростянца и моего поля зрения. Жалко, конечно, было их пацанов, да ничего не поделаешь. Лёвке тоже не повезло, так как уже в октябре в Москве арестовали его двоюродного брата Рейхмана, а, затем, понятно, и Лёвку. Профессора того из Союза Русского народа, как мне сказали, всё-таки осудили на десять лет и отправили в лагерь, что поделаешь, зато агронома и колхозного учителя хоть без зубов, а выпустили, а о компенсации, они, понятно, и не заикались, не баловала  Советская власть компенсациями, остался жив,  скажи спасибо и служи ей верой и правдой по гробовую доску. А Гриню-петлюровца расстреляли, с нашим братом меньше церемонились, и вообще массу гэпэушников постреляли во главе с Фриновским, Кацнельсоном и другими. А ведь Кацнельсон меня лично в органы принимал и произвёл очень хорошее впечатление настоящего соратника Дзержинского, каким он и был в действительности. Его подпись стояла даже на советских деньгах, вот это какой был человек. О его честности, строгости, и том, как он не терпел непорядочности в органах  ходили легенды. Однажды, помню, нас всех экстренно собрали в фойе.
— Товарищи чекисты – выступил вперёд Кацнельсон – вчера я был свидетелем безобразного случая. Нашему  молодому сотруднику, который и двух месяцев у нас не проработал, не понравилось, как чистильщик начистил ему сапог, и он вступил с ним в спор, даже оскорбляя этого рабочего человека. Обиженный чистильщик отказался тогда чистить ему второй сапог. И что сделал наш сотрудник? Вы представляете – достал наше гэпеушное удостоверение и стал угрожать ему арестом. Чистильщик стал на всю улицу возмущаться, собрался народ, тут и я, проходя мимо, подошёл и всё понял. Я прошу этого нашего сотрудника встать рядом –
Из рядов показался с опущенной головой молоденький, розовощёкий наш сотрудник.
— Сдайте мне своё удостоверение – вы уволены – сухо сказал Кацнельсон и продолжил:
— Помните, мы на службе у народа, а не он у нас. И если кто посмеет ещё манкировать удостоверением ГПУ или использовать его в своих личных целях, будет немедленно уволен из органов с соответствующей характеристикой. Мы должны быть образцом в плане скромности и служения революционному Отечеству и трудящимся, а не держимордами, как царские городовые. Помните, нас для своей охраны содержат трудящиеся, а не мы их. Я надеюсь, больше таких случаев у нас не будет –
Ну как можно было не уважать такого человека?
Жизнь текла роскошно, —  воздух в Скоморохах замечательный, арбузы, дыни, огурцы, помидоры, яблоки, сливы, вишни, выращенные на экспорт поросята, часть из которых отбраковывалась и продавалась на месте, просто благодать после всех этих передряг, гражданской войны,  голода и репрессий. Одно не радовало — международная обстановка. Она опять накалялась, немецкий фашизм поднимал голову, мы частенько с Маней слушали Гитлера по моему приёмнику, и она легко его переводила, так как немецкий очень близок к идишу. Ничего хорошего речи этого маньяка не обещали. Позорная мюнхенская сделка его явно окрылила, и он просто начал лезть на рожон и уже вовсю угрожал Польше. Польша, правда, тоже напакостила, помогла фашистам – закрыла транзит наших войск в Чехословакию, а теперь и сама не знает, что делать. Совершенно очевидно – Гитлер рано или поздно нападёт. Надо достойно встретить. А пока обеспечить безопасность и максимальную секретность нашей авиадивизии, прикрыть её от шпионов и диверсантов. Планов по поимке шпионов  больше не спускали, — сколько есть, столько и лови, ни больше, ни меньше, соревнование между районами в этом деле тоже прекратилось. Ни одного  шпиона  в Скоморохах мы так и не обнаружили, но работа по маскировке и секретности проведена была немалая, да и контру кой-какую из националистов всё-таки удалось поймать. Кроме того, мы курировали и организацию противовоздушной обороны, и она казалась нам весьма солидной. Подготовка и дух бойцов были на высоте. А в феврале 1939-го у нас родился сын Юра, наследник. Крепенький, энергичный, милый и очень весёлый тёмноглазенький мальчик. Я старался проводить с детьми и Маней  всё своё свободное время.
В 38-м мы слышали какой шум вызвало во Франции убийство в Париже Коновальца, лидера украинских националистов, тесно сотрудничавшего с немцами. До меня позже дошли через наших слухи, что эта Пашина работа, причём изумительно чистая – он вошёл к Коновальцу в доверие и подарил ему в кафе коробку конфет, под которую была камуфлирована взрывчатка, успел выйти и скрыться, пока Коновалец спокойно себе взорвался и умер. При этом больше никто в кафе не пострадал. Ай да Паша – ай да чистюля, ай да развесёлый парень! Вот так и контрразведке работать надо, а не зубы крошить налево и направо. Стало быть он убил Коновальца, незадолго, до того, как спас меня. Что за славный парень! Но от него после нашей последней встречи ничего не было слышно.

7. Иногда попадались и настоящие шпионы

«Он предлагал мне деньги и жемчуга стакан,
Чтоб я ему разведал советского завода план»
Из всё той же, одной из лучших блатных довоенных песен.

А летом 39-го меня перевели в Киев, и мы получили квартиру в Банном переулке недалеко от обкома партии и знаменитого дома с русалкой. Киев восхищал нас своей красотой и активностью. Начальник наш Михеев тоже понравился – деловой, безо всяких закидонов. Здесь же я подружился с работавшим у Михеева в аппарате Яшкой Броверманом и оперативником Серёжей Косинцевым. Яшка был весёлый холостяк, проживавший с мамой, а Косинцев приобрёл боевой опыт в Халхин-Голе и тоже был хорошим товарищем. Сходу я получил возможность поучаствовать в операции по раскрытию и обезвреживанию уже настоящего шпиона, а не тех несчастных, на поимку которых нам заранее спускали планы в проклятом тридцать седьмом.
В июле 1939-го года в особый отдел Киевского военного округа пришёл рабочий, кандидат в партию, и поделился со мною своим подозрением в поведении одного человека, который несколько дней проживал у него на квартире. С этим человеком он когда-то проживал в детстве по соседству. Затем родители переехали, и они с начала тридцатых с друг другом не виделись, и он ничего о своём знакомом не знал. И вот, вдруг, через девять лет к рабочему на квартиру, как снег на голову, приезжает друг детства и говорит: «Здорова, что-ли!» Рабочий его хорошо встретил и предоставил ему отдельную комнату.
Понятно, старые друзья вспоминали прошлое и рассказывали друг другу кто где был и что видел. Но приехавший рассказывал как-то путано, и рабочий так и не смог понять, где тот жил и что делал.
Позже рабочий заметил, что друг целыми днями шляется по Киеву, имеет много денег, а вечером в уединении у себя в комнате что-то записывает в своём блокноте. В кратковременное отсутствие друга рабочий заглянул к тому в блокнот и увидел, что там нанесены военные топографические знаки.
— Я чувствую, что он шпион, проверьте его – закончил своё сообщение рабочий.
Проверку мы организовали быстро.
По договорённости с командованием Киевского военного гарнизона на окраине города, где находилась фабрика, на которой работал пришедший к нам рабочий, начали создавать видимость установки зенитной батареи – солдаты начали копать укрепления и привезли несколько зенитных пушек. Рабочего попросили в беседе с другом детства сказать, что возвращаясь с работы, он увидел такую картину, почему-то, мол, рядом с фабрикой устанавливают зенитные орудия.
На другой же день, как было установлено наружным наблюдением, утром «друг детства» поехал на трамвае к этому месту, где его, понятно, уже ждали, и стал его осматривать. Всё стало ясно. Слежку за этим «другом» продолжили.
Через несколько дней друг детства распрощался с рабочим, сел в трамвай и уехал, как он сказал, к себе насовсем.
В трамвай за ним вошёл, понятно, наш агент. Но этот друг оказался хорошо обученным шпионом и на одном из поворотов спрыгнул на ходу, чтобы проверить, нет ли хвоста. Серёже Косинцеву тоже пришлось за ним прыгать, иначе бы упустил. Тогда у друга детства не выдержали нервы и он бросился к Днепру. Вскочив в воду, он пытался выбросить пистолет и блокнот, но ничего не вышло, Косинцев и находившиеся на берегу люди его задержали, выловили блокнот и нашли пистолет.
Друг детства оказался матёрым польско-немецким шпионом, нелегально перешедшим нашу границу с заданием собрать шпионские сведения о частях киевского гарнизона. Он показал на следствии, что ему удалось установить фамилии, звания и даже должности ответственных офицеров штаба ВВС округа. Для этого он часто присаживался на скамейки бульвара, расположенного напротив штаба ВВС, на которые садились и некоторые офицеры покурить после выхода из штаба или до приёма их в штабе и сообщали друг другу у кого были на приёме, куда получили назначение и т.д. Таким образом, он за короткий период собрал очень ценные для своей разведки сведения. В Польшу они с отцом бежали в 1930-м, так как отец спасался от уголовного преследования, а сына через несколько лет завербовали и обучали в разведшколе, и это было его первое задание. Почему-то мне его стало даже несколько жалко, как попавшегося на первом же задании, я подробно проанализировал его ошибки, которые способствовали провалу. Стало ясно, что в такой ситуации ни в коем случае нельзя обращаться ни к каким своим старым знакомым или родственникам, куда безопаснее останавливаться у незнакомых людей, знакомясь с ними случайно в подъезде, танцплощадке, рынке и где угодно, и появляться только в тех городах, где ты никогда не был и где вероятность встречи со знакомыми или родственниками минимальна.

8. Я перехожу в разведку для работы за рубежом

«Я сын трудового народа…»
Строка из знаменитой блатной
песни «Сын прокурора»

В начале августа 1939 года я был вызван в Москву в командировку без объяснения причин. Я надеялся, что это как-то связано с Пашей, и не ошибся.  В Москве на вокзале меня встретила чёрная эмка и водитель отвёз  к Судоплатовым на квартиру. Паша меня обнял: «Ну здорова, Андрей!», тут же я попал в объятия Эммы. «Знакомься – это наш товарищ и коллега, Зоя». И я увидел перед собой  симпатичную женщину, как мне показалось, дворянской наружности.  Мы улыбнулись друг другу и пожали руки. «Ты временно поступаешь в Зоино распоряжение, она заместитель начальника разведупра по европейским странам» — сказал Павел. За обедом Паша стал вводить меня в курс:
«Андрей, обстановка быстро меняется. Идёт зондаж,  возможно заключение мирного договора с Германией…» Меня буквально передёрнуло: «С кем, с кем?» — не веря своим ушам, переспросил я. «Ну с Гитлером, маленький такой, с усиками, орёт громко, чтобы тебе было понятней» — усмехнулся Паша – «и давай не дёргай лицом, тебе это не идёт, тем более надо входить в роль. Ты ж, говорят, в театре играл? Это решение правительства – нам надо выиграть время и дать капиталистам передраться. Короче, возможна скорая война с Польшей. Ты, кстати, почему скрыл, что твой двоюродный брат Роман был деникинским офицером?» Я похолодел: «Мы не имели от него никаких сведений, он пропал без вести». «Да, ладно, я не об этом. Короче, мы подгтовили на его имя паспорт, по фотографии вы похожи. Мы хотим тебя перебросить в Польшу, во Львов, якобы из Берлина, ты, говорят, изъясняешься на ломаном  немецком, что вполне нормально для эмигранта. Задача – у тебя не такая сложная. Мы перебрасываем тебя в Львов, где ты ведёшь пронемецкую агитацию или просто подозрительно. Там тебя арестовывают, садят в тюрьму, а наши люди там поместят тебя точнёхонько в камеру к некоему бывшему штабс-капитану деникинской армии Нелидову Александру Сергеевичу. Твой брат служил с ним в одном полку и оба были в 1918 в Екатеринославе. Нелидов в это время работал в штабе, твой брат был ветеринаром артиллерийской батареи, вряд ли они знали друг друга. Но в лицо ты помнить его мог. Из нас ты один похож на белого офицера, вот покажи-ка Зое свои руки». Все, действительно, обращали внимание на мои руки и поражались, что такие руки принадлежат парню из самой что ни на есть рабоче-крестьянской среды, внуку бывшего крепостного. Правда, в деревне ходили слухи, что дед незаконнорождённый сын помещика, об его отце разговора никогда не было и мы не знали, кто он. Руки мои больше подошли бы пианисту или дирижёру, длинные интеллигентные пальцы с удлинёнными, элегантными и гранёными ногтями. Может, поэтому мне и не нравился физический труд, хотя я целиком был увлечён рабочей идеологией, и твёрдо стоял на позициях диктатуры пролетариата. Поэтому в конечном итоге и попал в ГПУ, как сын трудового народа. Продержался я рабочим ровно год на Вагонно-ремонтном заводе в родном Днепропетровске и ничего кроме отвращения к этому занятию не приобрёл. Понял, что клепать вагоны не моё, и  поехал учиться на инженера-металлурга в Харьков. Но никакой базы у меня не было, ведь я закончил только ФЗУ вагоноремонтного завода, куда поступил, отучившись лишь четыре года в школе в гражданскую, пока наш славный город переходил из рук в руки.  В двадцать первом мы бежали из-за голода в родную деревню Улемль, где я вообще три года не учился, так как там было только двухклассная школа, а работал в сельском хозяйстве у деда. То есть к шестнадцати годам знания у меня были ещё те, и в ФЗУ мне удалось поступить только с помощью природной ловкости рук. Мы с моим дружком Яшкой Выродовым сдали в это ФЗУ вступительные экзамены, а потом пришли в комиссию узнать результаты. В комнате был только один человек – сам директор, а на столе у него лежало две стопки заявлений – одна поступивших, а другая нет. Ища наши заявления, он нашёл Яшку в сдавших, а меня, понятно, в несдавших. Но мы уловили главное – расположение стопок и то, что моё заявление он автоматически положил теперь на верх пачки. Мы его поблагодарили, вышли и тут же организовали ему телефонный звонок через наших знакомых из соседнего здания, и пока он разговаривал с ними по находившемуся на вахте телефону, заскочили к нему в комнату, нашли моё заявление и воткнули в правильную стопку. Так я сдал экстерном, вслед за Лениным, экзамен сразу за все четыре пропущенных мною  года учёбы в школе. После окончания ФЗУ мы наняли вчетвером репетитора – профессора Каземира Каземировича Мицкевича и он нас подготовил к вступительным экзаменам в Харьковский Экономический Институт.
Сначала в 1929-м, после рабфака, я поступил на механико- математический, но быстро понял, что не потяну и перевёлся на металлургический, сразу стал комсомольским вожаком из-за своего чистокровного рабоче-крестьянского происхождения и ораторского искусства, которое, впрочем, больше проявлялось в стучании себя кулаком в грудь и торжественно произносимой, как заклинание фразе: «Мой отец – р-р-рабочий!» с таким раскатистым р, от которой в зале сразу становилось тише и ни один из наших очкариков не рисковал вступать со мною в спор. Ну и, самое главное, я был высок и красив, девочки-студентки прозвали меня даже Рудольф Валентино и с восторгом аплодировали мне, какую бы рабоче-крестьянскую чушь я ни нёс с трибуны. Я уже и в кандидаты в партию вступил, и, не смотря на слабину в знаниях, так бы и  выучился на металлурга, если бы не тот жуткий голод на Украине в начале 30-х.
Я ведь был в восторге от металлургии, от доменных печей, на которых работал на практике. Сердце замирало от гордости, когда мы с рабочими пробивали лётку, и по жёлобу в ковш текла великолепная, сияющая струя чугуна. Я ещё застал каталей и сам успел им поработать  – тогда ещё не везде была механизирована подача руды и кокса на колошник, и мы возили всё это в тачках по рельсам вверх на загрузку. В лицо газ, пыль, дышать нечем, а тебе ничего – ты молод, здоров и любуешься масштабом индустриализации. Эх, встал бы Ленин из мавзолея, как бы, старик, порадовался – сбывалось всё, о чём он так мечтал.
Но теперь мои  интеллигентские руки, а также красивые черты лица и стройной, рослой фигуры привлекли внимание разведчиков. Лучше бы, конечно, это были кинематографисты, но мне и это в радость – всегда мечтал поучаствовать в каких-нибудь необыкновенных приключениях и особенно за рубежом.
Плохо только, что Паша узнал откуда-то о моём брате Романе, это может аукнуться, ведь,  значит, кто-то ещё знает. «А возраст-то как  – ведь Роман был на восемь лет меня старше» — спросил я Пашу с некоторым недоумением.
«Ничего, ты уже, вон вовсю седеешь, сыграешь сорокалетнего, никуда не денешься. Это только старому тяжело играть молодого, а не наоборот. Кроме всего, тебе ещё и морду набьют, а в тюрьме не так и светло, так что всё будет в норме. Да и сидеть тебе вряд ли дольше месяца. Потом положение, скорее всего, радикально изменится. Вас могут освободить, могут перевести в другое место, но ты везде должен стараться быть с Нелидовым как можно ближе и узнать о нём, как можно больше.
Это очень умный, но физически не очень здоровый и крепкий человек. Убежать он от тебя не убежит, но, если вызовешь подозрение, постарается перехитрить.
Задача – доставить его нам живьём в сентябре месяце, не позднее октября. Он двойной, скорее всего даже тройной агент, точно работает на Германию, и, похоже, Англию одновременно, но, возможно, ещё и на Польшу. Такая вот бестия. Инвалид первой мировой, служил в штабе у Корнилова, до этого в войсковой разведке, был газами отравлен. У Деникина тоже работал в штабе и контрразведке. Любит выпить, но в тюрьме организовать это будет непросто, но можно будет обойтись одеколоном, наши помогут. Важно его расположить и разговорить – он может рассказать тебе много интересного, не упускай шанс, мотай на ус, потом по памяти запишешь его рассказы и передашь нам. Самое главное – что он думает о возможности войны с Германией, как и когда она может начаться, какую тактику могут применить немцы к условиям России, что он думает о Гитлере, о руководстве Вермахта, о германских танках, самолётах, флоте и другой технике, о ресурсах Германии и т.д. Что он знает о нас и как оценивает нашу готовность.  То есть чуть подпоил и задавай вопросы, старайся разговорить, но не в лоб, а между прочим, песни русские пойте, он любит, по нашим данным: «По диким степям Забайкалья» и «Славное море», учи. Короче две недели тебя тренируем и во Львов, главная  у тебя  Зоя, передаём тебя ей и начинайте подготовку, времени совсем нет, события развиваются стремительно. Я тебя взял, потому, что мне показалось, что ты быстро ориентируешься в незнакомой обстановке, и принимаешь правильные решения. Только, смотри, не вздумай душить Нелидова, это голова европейского масштаба и очень нам нужный человек. Сегодня отдых, а завтра с утра приступаешь к тренировке»

9. В Польше

«А что, Аркаша, не так  уж здесь и плохо!»
И. Тургенев. Отцы и дети.

Через польскую границу меня перекинули сравнительно легко, хотя километров пятнадцать шёл ночью по каким-то болотам, за проводником-евреем. Я просто умирал от любопытства, так как впервые в жизни пересекал границу СССР, казалось бы единственного в мире реально существующего государства. Нет, остальные тоже существовали, но как-то больше в газетах и книгах, и теперь предстояло это проверить. Вот она заграничная трава, деревья, звонко, но очень похоже на наших пищали и кусались иностранные комары. Это было так странно. Всё такое похожее и чужое, пока чужое.
Хотя на самом деле именно в Польше я уже был, но тогда она не была заграницей. В 1913-м мы с родителями, сестричкой и маленьким братиком Пашей ездили к брату отца, дяде Павлу в Варшаву в гости. Тогда я впервые увидел электрическое освещение в шикарной квартире дяди, фельдфебеля императорской  армии. Родители с дядей смеялись, когда я показывал пальчиком на снующих по варшавским улицам разодетых прохожих и кричал: «Смотрите, люди в подштанниках», так как никогда не видел в Екатеринославе, чтобы мужчины носили белые брюки. Но теперь это была настоящая заграница, тем более и не входившая в состав царской России, а принадлежала бывшей Австро-Венгрии.
Переночевали в ближайшем местечке, сразу бросилась в глаза куда большая зажиточность, крыши крытые черепицей, красивая мебель, в большом дворе дородная скотина и несколько породистых лошадей. У нас бы таких давно раскулачили и в Сибирь, а тут на пилсудчине, похоже, кулакам рай. Утром меня на подводе докинули до вокзала, и скоро я уже катил в поезде во Львов. Поезд был почище и покомфортабельнее  по сравнению с нашенскими, пассажиры одетее, а виды из окна очаровательные – сочно-изумрудные холмы и перелески. Народу было прилично, но никто не обращал на меня внимания, хотя мне казалось, что они сразу заметят во мне чужака. Во Львове я взял такси и поехал в центр. В глаза бросалась ужасная вежливость и мягкость в обращении: «Прошу пани, будьте такие добры пани» и прочее, как будто я какая-то важная персона.
С деньгами у меня проблем не было, их мне вручили в избытке на пару недель. В городе я поселился в гостиницу и пошёл прогуляться по улицам. После наших городов красота и чистота Львова поразили, тем более обилие товаров и лавок. Эх, с Маней и детишками здесь бы прогуляться. Только загляни в магазин, и приказчики сразу начинают прыгать вокруг тебя, как болонки, даже неудобно.
Зашёл в парикмахерскую и решил сделать себе красивую модную причёску. Старенький еврей-парикмахер засуетился, тем более услышав, что я говорю по-русски.
— Сразу видно, — пан офицер. В каких войсках, если не секрет,  служили? –
— Какие уж  секреты — в войсках  НКВД — как бы сострил я и надул щёки – старичок чуть со смеху не упал:
— Ой, и насмешили вы меня, пан офицер, от, насмешили, вот на кого так вы ни капельки непохожи так на большевика, по вашим пальцам сразу видно, что  вы и молотка в руках не держали, наверняка потомственный дворянин, на рояли вас наверняка в детстве играть учили, что я русских офицеров не стриг? Уж я то понимаю в людях, кого здесь не перевидал только –
— Да вы что, я на заводе целый год гайки этими руками крутил до ГПУ –
Тут уж парикмахер аж чуть на пол со смеху не рухнул, всплеснул руками и хохотал так, аж машинка в руке задрожала. Но постриг отменно – «взгляните  в зеркало». Я взглянул и обомлел, никогда я ещё не был так здорово подстрижен, как просто фон-барон какой-то. Ещё и затылок показал, у нас такого никогда не было. Тут он ещё плеснул мне на голову ароматной пеной и давай массаж головы делать. И всё это вместе обошлось мне в 2 злотых, а в бумажнике ещё как минимум 300 лежало. Да, с деньгами при капитализме, видимо, действительно, жить было неплохо. Поражали витрины магазинов, обилие товаров и рекламы. Не удержался и зашёл в сосисочную, ах, какой аромат сосисок, окороков и колбас. Тут же мне принесли дымящиеся краковские сосиски с яичницей и зеленью. А после кофе со сливками и пирожными я пришёл в такое приятное расположение духа, что испугался, как бы не переродиться. Так пожалел, что Маня с ребятишками не со мной – на часок, хотя бы, их сюда в эту сосисочную, вот бы порадовались. Погулял ещё часа два по городу,  затем поймал такси, уехал в отель, принял душ, зашторил окна и улёгся на чистые простыни. «Хороша шпионская жизнь…», подумал я и уснул без задних ног.
Проснулся далеко за полдень, оделся, впервые в жизни, в шикарный костюм, туфли, побрился, причесался, погарцевал перед зеркалом, и опять на улицу выполнять свои служебные обязанности, иду себе фланирую, прохожим улыбаюсь. В запасе ещё пару часов до темноты. Замечаю за собой хвост, значит, это наши меня курируют, больше некому. Знать бы, что не наши, можно было бы скандал с дракой в центре города учинить, — всё равно в тюрьму садиться. Значит, придётся устроить концерт в более интересном месте. И я зашёл в ресторан Павиньол. Это был большой ресторан мест на сто, с площадкой для музыкантов. Заказал я от души — салат с грибочками и осетрину, о которой только читал в классической литературе и всегда мечтал попробовать, короче самого что ни на есть буржуазного, когда ещё придётся, ну и сотню нашей пролетарской для храбрости. Пока я наслаждался аристократическими блюдами, пришли музыканты и стали настраивать инструменты. Для начала я принял  грамм пятьдесят и почувствовал себя, как дома. Постепенно набирался народ, столики занимались. А я сижу и на всех изучающее поглядываю. Народ встречается со мною глазами и тут же их отводит. «Не моргайте, кролики, не на допросе» — думаю. Оркестр грянул польку. Мне стало совсем весело, и я даже начал слегка дирижировать.
Тут за столик ко мне подсаживается молоденькая пара лет под двадцать пять, она симпатичная блондинка, а он такой небольшой, стройный, светло русый и кудряш. Стали знакомиться, я опять представился офицером НКВД, а они, как и парикмахер, давай хохотать, хлопать меня по плечам и поднимать большой палец кверху. Мы выпили за знакомство, я водки, а ребята вина и мне пришлось таки честно признаться, что я всего-навсего русский граф, проматывающий своё наследство, удачно вывезенное в Польшу перед самой революцией. Это их явно удовлетворило. «Прав, значит,  Геббельс, что ложь должна быть чудовищной, чтобы в неё поверили» Сесть в тюрьму явно было не так просто, как мы это представляли себе в Москве. Я уже слегка опьянел, но лезть в драку не хотелось, да и вообще, почему бы не погулять ещё пару дней, ведь деньги ещё не кончились, а крайний срок моего попадания в тюрьму был оговорён на 30 августа, а было ещё только 28-е. В это время блондинка-Милена пригласила меня на танго. Это я умел, мы с Маней не зря в Тростянце танцам обучались, но эта Милена танцевала вообще, как богиня. Все, казалось, любовались нами, но в середине танца подошёл Янек, остановил нас, и сказал, что ему надо срочно куда-то сбегать минут на пять и попросил меня не спускать глаз с Милены, так как вокруг много разных приставал. Я сказал, что за Милену он может быть спокоен, и мы дотанцевали это танго до конца и вернулись к столу. Милена налила вина и предложила выпить за храброго графа-большевика, мы выпили, но тут она увидела какую-то знакомую и отошла с ней поболтать. Я на минуту зашёл в туалет, а когда, вернулся за столик, то Милены не обнаружил, я подождал минут десять, потом ещё десять,  но ни Янека, ни Милены не было. Тогда я вскочил и пошёл к выходу, проверить, не болтают ли они на улице. В это время ко мне подскочил официант «Вы, по-моему, забыли оплатить ваш счёт, мистер – всего 20 злотых» «Ах, какие проблемы!» воскликнул я и полез рукой во внутренний карман. Портмоне не было. Я обшарил все свои карманы – ни банкноты. Вот те и сладкая буржуазная жизнь, вот те и ещё пару дней на свободе. Деньги кончились гораздо быстрее, чем я ожидал. «У тебя, что здесь, ресторан или воровской притон! Меня обокрали!”.
Официант, видно, не разумея русского, вцепился клещом в мой рукав. Он стоял так удобно, что я не удержался и выдал ему хук левой в челюсть. Хук удался, челюсть хрустнула и официант упал публике в ноги. И тут кто-то резко вывернул мне руку, так что мне пришлось лечь грудью на стол и прекратить сопротивление, стало ясно, что попал на приём к профессионалу. Им оказался местный ресторанный вышибала отнюдь не зря получающий свою зарплату. Он отвёл меня, прекратившего рыпаться, в фойе, куда тут же зашёл полицейский, надел на меня наручники и повёл в часть. Видно всё это было у них давно отработано и обкатано.
Так как я слабо понимал по-польски, они отвезли меня в тюрьму недалеко от центра и, как я понял, сказали, что переводчика пришлют завтра. В приёмнике меня заставили раздеться, осмотрели, обшарили и повели в камеру. Дверь со скрипом  распахнулась и я вошёл. Камера была неслабой, светлой, метров пятнадцать квадратных, с высоким потолком, не то что у нас в НКВД или тюрьмах. Через довольно большое зарешёченное окно было видно небо и верхний этаж здания напротив. «Благодать – даже и тюрьмы здесь, как санатории» — удивился я.
В камере, пахнувшей одеколоном, было светло, за столом с газетою в руках сидел небольшой, средних лет костистый, худощавый мужчина с морщинистым нервным лицом и седыми висками. Устремив на меня свои печальные голубые глаза, он сказал «Давайте, знакомится, — штабс-капитан  Нелидов Александр Сергеевич» Я прошёл, пожал ему руку и сказал: «поручик Фролов, русский эмигрант, деникинский офицер»

10. Потомок Отрепьева

«А тот ли ты, за кого себя выдаёшь?»
М. Загоскин. Юрий Милославский.

Тут я ещё раз взглянул на Нелидова и узнал, — ведь такие лица хорошо запоминаются. Бледный, высокий, морщинистый, выпуклый лоб и большие светло-серые глаза, тоскливо и напряжённо смотрящие сквозь тебя куда-то вдаль. Да это он заходил к нам в дом в 1918-м, когда деникинcкий солдат пытался забрать у отца с бельевой верёвки выстиранные портянки. Нелидов проходил по улице, увидел это безобразие, крикнул на солдата, и тот бросился вон, затем он прошёл в дом, его золотые погоны сияли под солнечными лучами, весело падавшими через наше окно, посмотрел на меня, десятилетнего пацана, уронил голову и зарыдал, приговаривая: «Почему я не маленький?». Мне было его так жалко, я впервые видел, как плачут взрослые дяди. Отец налил ему рюмку водки, он выпил, посмотрел мне в глаза, погладил по голове, попрощался и вышел. Потом я ещё пару раз  видел его в деникинской контрразведке, куда бегал передавать записочки от нашей соседки её золотопогонному кавалеру.  «А вообще  мы давно уже с вами знакомы» сказал я Нелидову, и он удивлённо поднял глаза. «Вы были у нас в доме в восемнадцатом в Екатеринославе, в Султановке на Андрюшинской, солдата прогнали, который хотел забрать у отца  портянки, неужели не помните, отец вам ещё рюмку водки налил, а вы плакали»
«Да, плакал, плакал, молодой человек, ведь я потерял своё детство, всю свою прошлую жизнь, тут и камень заплачет, а вы тот маленький мальчик и есть?»
— Нет, я его брат, Роман. Роман Фролов, ветеринар артиллерийской батареи в корпусе генерала Слащёва –
— А, так вы Рома, как я рад, как я рад, помните, мы с вами ещё в окопе водку под обстрелом пили, не забыли поди? –
— Ну да как же! –
О чёрт, да он знал моего брата Романа – это меня весьма смутило, хотя мы с Пашей прорабатывали и такой вариант. А Нелидов всё углублялся в воспоминания:
— Конечно, запомнили —  обстрел-то  был какой жуткий? –
— Ну-да! – ответил я, не моргнув и глазом, как подобает настоящему разведчику.
— Вам, помните, ещё тогда кисть левой руки оторвало, где она, кстати? –
Так значит Роману, моему бедному братику, руку оторвало? Какая беда. Я даже на миг забыл о своей роли:
— Так, значит, Роме руку оторвало!? —
— Какому Роме? – нагло усмехаясь, смотрел мне прямо в глаза Нелидов.
Ах, гад, издевается, не зная что ответить, я просто сжал свою левую руку в  кулак и сунул  под нос Нелидову:
— А это не хочешь?! —
— А, приросла? То-то думаю! Значит вы, действительно Рома, деникинский офицер из корпуса Слащёва? –
— Говорю же вам! –
— Вы, конечно, и правда, Романа мне чем-то напоминаете, хотите угадаю ваше настоящее имя? –
— Какое ещё настоящее? – с деланным удивлением спросил я, а что мне ещё оставалось?
— Вот щас и поймём. Серёжа? Нет, не Серёжа… Володя? И не Володя. Саша – да нет, не Саша. Николай, нет, вижу, не Николай. Тогда, может быть, Андрюша? – и он посмотрел на меня как-то не без издёвки. У меня от этого его взгляда даже глаз задёргался, — такого со мной ещё не бывало.  Нелидов сверлил меня своими блеклыми, простокишными, ироничными глазами:
— Ну, здравствуй, Андрюша, здравствуй, сероглазый король!  А кстати в  НКВД теперь всех принимают, у кого пролетарское происхождение? —
О, чёрт, ситуация опять стала мне чем-то напоминать допрос в кабинете  Скрыловецкого, в глотке даже стало сохнуть, и я уже машинально стал прикидывать, как бы ухватить Нелидова за горло, но вспомнил строжайший запрет Судоплатова на любые действия против этого субчика  и отступился.
— Да, ты, Андрюха, расслабься, я тебе не враг, я тебя, наоборот, попытаюсь выручить, если нас освободят немцы, скажу, что вместе против красных воевали, ты не тревожься –
Я понял, что дальше скрывать от него мою боевую биографию бесполезно, тем более, что он продолжал:
— Ну, и зачем тебя ко мне подсадили? Ой, стоп, раз уж так получилось, давай-ка вначале   одеколончику вмажем, а то без этого не разберёмся, вишь,  как всё тесно переплелось в этом мире —
— Отлично – улыбнулся я уже менее напряжённо, так как хоть какой-то  временный выход нашёлся, хоть какая-то соломинка, чтобы ухватиться. Нелидов полез в тумбочку, достал флакон одеколона местного разлива  «Маршал Пилсудский», плеснул в наши алюминиевые кружки и выразительно воскликнул:
— Шпионы  всех стран объединяйтесь! Ты, надеюсь, не возражаешь?
Я кивнул головой. А что мне оставалось делать? Не предлагать же пить за здоровье товарища Сталина.
Мы выпили, не скажу, что было приятно, с учётом парфюмерного эффекта по всем внутренностям, но в разведке и не к такому надо быть готовым, как учила нас Эмма Судоплатова ещё в нашем харьковском ГПУ.
— А всё-таки какова судьба моего брата, Александр Сергеевич? Ему, и правда, руку оторвало? — вопрос о судьбе брата ещё с гражданской войны мучил нашу семью.
— Не могу сказать, не помню я никакого Романа Фролова. Он, что, действительно, у нас служил? –
— Его в Харькове мобилизовали, когда ваши его заняли. Он к тому времени только окончил ветеринарное училище, вот ваши его и послали служить ветеринаром  батареи –
— То есть не доброволец, мобилизованный, мы из-за них и проиграли. Тем более не знаю —
От этого его признания у меня  просто челюсть отвисла,  получается, что он меня, как мальчишку, купил, что-ли? Как же я сплоховал, ни на чём раскололся. Нелидов взглянул на мою дурацкую мину и расхохотался:
— Да, раньше у вас в ЧК посильнее ребята были, евреи особенно — тысячелетиями наживали опыт всяких подпольных операций-махинаций, уловочек, в том числе и в России, вот те сами кого хочешь за нос водили. Да только Сталину вашему они теперь, Андрюша, без надобности – сделали своё дело, могут уходить. Ему теперь новая опора нужна, пусть потупее, зато надёжная, чтобы под самого не подкопались. Вот он вас и напринимал, детей рабочих, до изжоги. С вами проще работать и ему и нам. С теми бы этот номер с братом Ромой не прошёл,  а ты скушал, это ж всё элементарные приёмчики проверки на вшивость, ими, голубчик,  любой уголовник в совершенстве владеет. Чему только вас в ваших гэпеушных школах учат? –
— Так я не учился, я сразу впрягся в практическую работу –
— Людей-то много настрелял по подвалам?-
— Это всё вражеская пропаганда насчёт подвалов. Какой же дурак будет людей по подвалам стрелять? Чтобы потом трупы наверх таскать? –
— А где? –
— Вот поведут на расстрел, узнаете – пошутил я.
Нелидов сразу как-то съёжился. Чтобы скрасить это его негативное впечатление, я продолжил:
— Вообще-то, я людей стрелять не люблю, мне больше их заводить и воспитывать нравится. Что может быть лучше детского лепета, к примеру? –
— А у тебя их сколько? –
— Пока двое, но мечтаю о пяти-шести —
— Лучшего тоста и быть не может, особенно в нашу, Андрюха, суровую эпоху лязга и хрипа стальных динозавров, когда эти крошки особенно беззащитны. Давай за детей! Чтоб их как можно больше уцелело, и чтобы они не были такими дураками, как мы с тобой… –
Мы выпили, меня опять немного скривило, кой-как выправился лицом, а Нелидову хоть бы что. Будто всю жизнь одеколоном заправлялся:
— Ну и чего хотят от меня в НКВД СССР? Зачем вас, Андрюша, всё-таки ко мне подсадили? Просто умираю от любопытства! —
— Да так ни зачем, просто, чтобы вам компанию составить, вдруг вам поговорить не с кем, а со мной пожалуйста, об чём угодно. А мне всё велено на заметку брать, каждую вашу мысль на лету подхватывать –
— О, так вы-то как раз мне и нужны, прямо как ангел с небес! А то ведь никто слушать не хочет, — ни Абвер, ни англичане, ни поляки. А у меня мысли, Андрюша, как вши у солдата – всё время из головы лезут и в огромадных количествах, ни стряхнуть  на кого, ни поделиться, — всю ночь спать не дают, окаянные, голова от них прямо раскалывается. Ай, спасибо НКВД, вот угодили, вот напарничка мне подбросили. Не в тягость, как говорится, а в радость. Мне ведь скрывать нечего, да и пить одному скучно, тем более одеколон. А у тебя поди задание  меня спаивать и пьяный бред мой записывать, поди и одеколон ваши в камеру для этого поставляют –
Я аж обомлел, всё он, чёрт старый, как рентгеном, насквозь видит, вот бы и мне так научиться. Нелидов с усмешкой  смотрел на меня:
— Давай-ка подлей, чего сидишь, ты ж на работе. Задание дали? Выполняй! Пей со стариком, и я тебе всё как на духу выложу, мне скрывать не резон, в могилу уносить что-ли? А ты слушай  и на ус мотай – повышение по службе заработаешь, может —
Я плеснул, мы выпили, поморщились, и Нелидов продолжил:
— Да, Андрюша, вам повезло, с таким кадром судьба свела! Как на остров сокровищ попали. Ведь я же царского рода, а не хвост собачий! – и Нелидов хлопнул себя кулаком по широкой костистой груди.
— Какого ещё царского?! Мы ж их  всех, вроде, перебили? –
— Вы Романовых перебили, а я по Гришки Отрепьева линии, Романовы у нас корону в своё время перешибли вместе со светлым будущим России. Если бы мы тогда остались у власти, то Россия стала б Америкой, а Америка медвежьим углом. Там бы революции происходили, а не у нас. Мы, Нелидовы, почти до 19-века были Отрепьевыми  в наказание за поддержку нашего Гришки, гнобили нас, последними к столу допускали, и только  почти через 200 лет после смерти нашего Димитрия нам  прощение за наше, якобы, окаянство вышло. И нам вновь разрешили носить нашу древнюю фамилию и герб. Гришка он Нелидовым был, а Отрепьевым прозывался. Так что я Гришкин, что ни на есть наследник, и вся  моя жизнь его светлым обликом озарена. Дело его великое продолжить стараюсь –
— Это в том плане, что  вместе с захватчиками  Родину топтать? –  спросил я деланно-простодушно.
— Топтать, мой друг,  топтать, иначе, мой друг, из под Сталина табуретку не выдернешь  –
Полезла таки из него контра, эх, дать бы по физиономии, так запрет.
— А чем же это вам наша Родина не угодила? –
— Да всем – обобрала до нитки, лишила милого нашего поместья, семейного уюта, положения в обществе, теперь вот у немцев и англичан побираться вынужден на старости лет. Нет для меня больше Родины, во сне только снится, ах, как сладко снится, Андрюша. В поместье я – на реке или в лесу гуляю, с женой любимой, детишками, молодой, здоровый, обеспеченный, а проснёшься – и нет ничего… – и Нелидов горестно махнул рукой.
— А с предком моим Григорием как Русь поступила? Ведь он был лучшим из всех правителей за всю её убогую хорошими людьми историю. Добрейшим, умнейшим, снисхдительнейшим и храбрейшим. Кто может с ним сравниться? А они его, упавшего, раненного, до смерти кольями забили – и у Нелидова подбородок чуть затрясся, но он усилием воли сдержался.
— Так что я теперь человек международный, без иллюзий, принадлежу одной науке и преимущественно философии, а уж весь мой военный анализ, который вас так интересует, из всех этих моих  философских построений и вытекает –
— Так ведь кроме марксизма нет других верных философий и быть не может. Всё что основано не на марксизме – то, просто, чушь и реакция! Неужели вы этого не знаете? —
— Вот тут я бы с вами не согласился –
— А в чём?! –
— Марксизм — гипотеза научная, но неверная, потому как слишком узко пытается обосновать развитие общества, исходя только из его собственных внутренних законов, без учёта развития Вселенной в предыдущие пятнадцать миллиардов лет -–
— Ага, марксизм, значит, неверная гипотеза, а у вас верная. А ведь всё в мире теперь идёт в соответствии с нашим марксистко-ленинским учением о неизбежном обострении   борьбы между антагонистическими классами, как этого можно не замечать, не понимаю?! Да и какие-такие ошибки могут быть у марксизма? Кому нужны эти ваши какие-то пятнадцать миллиардов лет – тогда и человека-то не было! —
— Да, пойми ты, — всё во Вселенной подчиняется одному закону, и когда был человек, и когда не было. А закон этот прост  — всего одно крохотное  уравнение, и оно верно, как для образования первых атомов водорода, так и для развития сегодняшней и завтрашней политической ситуации. Наша с тобой встреча и разговор – тоже частица и следствие этого универсального  количественного закона. А твой марксизм, как и все другие философские гипотезы – просто наборы  рассуждений на тему о том, что происходит  в человеческом обществе, что людям хорошо и что плохо, и как построить общественную жизнь, чтобы всем хорошо было, мол, без войн там и эксплуатации. А не об этом нужно заботиться —
— А о чём? Мы как раз считаем, что  о людях, а не об атомах водорода, надо заботится, чтобы народ хорошо жил, чтобы эксплуатации человека человеком не было, войн никаких при Коммунизме. Что может быть лучше?! –
— Да не будет никакого коммунизма, пойми, это утопия! —

11. Закон Божий

«Взрывной волной несколько возов
сбросило с моста в реку,
и беженцы-крестьяне
потеряли всё своё  добро»
Алексей Толстой. Хождение по мукам.

Я видел перед собой явно какого-то зарвавшегося болтуна, пьяницу и реакционера. Как это коммунизма не будет? Да у нас любой пионер знает, что будет. Как можно в коммунизм не верить? К этому ж весь Мир идёт. Вон угнетённые колонизаторами народы, или в Китае? Везде ж создаются и укрепляются компартии и смотрят с восхищением на наши кремлёвские звёзды. Откуда они не видны? Датчанам и тем понятно, вон как Биструп рисует. Да мы столько уже сил, столько жизней на это положили.
Мне вон в Тростянце, как только прислали  представителем НКВД,  поручили, как молодому, крестьян на колхозные поля по утрам выгонять. Которые не хотели – силой. А что делать? Как с голодом иначе бороться? Как рабочий класс кормить, если не посеять, не прополоть, урожай не убрать? А эти черти, ведь не хотят, кроме как для себя, хлеб сеять, эгоисты несознательные и стихийные мелкие буржуазники. И что, их уговаривать? Так ведь и уговаривали на собраниях и по радио. И что – они по доброй воле в поля что-ли дружными рядами? Как не так! И у всех причины, чтобы уклониться от сева на общество, на свою же родную страну  — один молод, другой стар, у третьего спина болит, у четвёртой дитя годовалое, понимаешь. А без хлеба рабочие семьи в городах жить могут? Так почему не поделиться? Одно ж дело делаем. Я сам из-за этих несознательных крестьян чуть ноги не протянул во время голода на Украине. А индустриализацию без хлеба проводить можно? Социализм построить можно? Армию содержать можно? А враг не дремлет, враг у ворот. А ведь не все сознательные.  Бывало, какая-нибудь мать молодая кричит на тебя, чуть в глаза не вцепляется: «А с ребёнком моим ты, что-ли сидеть будешь?!» А я что могу сделать, приказ всех в поле гнать без изъятия – достаю пистолет и говорю ей: «Считаю до трёх» Она тут же успокаивается, привязывает ребёнка за ногу, оставляет ему на полу хлеба и мокрую тряпку сосать от жажды и со всеми в поле. Очень, конечно, неприятно, тем более всегда детей любил, но решение Партии, тем более глубоко понятное, и как не исполнить? А если все решения Партии не исполнять? Пропадём!
Но я свято верил, что мы это всё для построения коммунизма делаем, чтобы тот-же ребёнок, который теперь тряпку сосёт, жил бы при коммунизме и его дети уже ничего б, кроме леденцов не сосали, чтобы ни войн, ни голода, ни эксплуатации человека человеком не было б. Чтобы жизнь была мировая. Разве ж плохо? И для этого  я их в поле и гонял. И вот на тебе – ничего этого, говорит Нелидов, не будет. То есть зря, выходит, я крестьян в поле гонял? Ну разве не негодяй? Это при крепостном праве было другое дело, там их на помещика спину гнуть заставляли, а он их труд присваивал, а мы ж их труд не присваивали, мы ж для ихних же детей школы строим, машино-тракторные станции, а не эти бесполезные храмы. Сильно я на этого Нелидова рассердился, но всё-таки я сдержал себя:
— Как это можно предсказать развитие  общества количественно? –
— Не представляет сложности —
— Формула, что ли какая у вас есть? –
— Имеется –
Поди и Гришка Отрепьев был так же нахален и самоуверен, потому и кончил соответственно. Да слушать-то надо, я на работе, какую бы чушь он ни нёс. Придётся записывать. Я всё-таки изобразил к его теории интерес:
— Ну и в чём же эта ваша универсальная формула? —
— Сначала о начальных и граничных условиях. Мир – это наша Вселенная и ничего другого в нём нет –
— Понятно –
— Наша Вселенная непрерывно расширяется из точки, в результате Большого взрыва, случившегося 15-20 миллиардов лет назад –
— Слышал о таком, и что? —
— Дальше элементарно —  Большой взрыв рождает элементарные частицы, частицы летают со скоростью света, соударяются и укрупняются, появляются ядра, атомы, молекулы, вещества, космические тела, солнечные системы, в том числе наша, Земля, вода, океаны, жизнь, растения и животные и, наконец, мы, которые делают вещи. Делать вещи – это наш главный инстинкт, как у паука перерабатывать мух в паутину. Но в отличие от паука, который ткёт всегда одно и тоже, мы делаем разные вещи, всё более сложные и всё в большем количестве. Для этого приходится всё быстрее шевелить мозгами и лапками. Именно вещи на данном этапе и усложняют Вселенную по очень простой формуле:

Э = к*lg(T), где Э – порядок сложности Вселенной или логарифм числа её возможных состояний, или её статистическая энтропия, кому как угодно, а Т – время

— Это, Андрюша, и есть Закон Божий –
— Так ведь самого-то Бога нет! –
— Бога, может, и нет, а Закон Божий есть и этому закону подчиняется всё во в Вселенной. Для того сила гравитация только и возникла, что без неё ни человека бы, ни вещей не создать. Есть и она в этой формуле в скрытом виде. Всё под эту формулу во Вселенной подогнано и подмято, и никак нельзя, чтобы она не исполнялась –
— Что-то слишком просто у вас. Маркс считает, и мы вместе с ним считаем, что Мир развивается по спирали, от низшего к высшему –
— Да засуньте вы эту спираль себе в одно место. Мир куда проще, чем кажется. Чтобы его понять и прочувствовать не нужны третий глаз, четвёртое ухо или пятое колесо в телеге. Не нужна даже третья координата, вполне достаточно двух. Мир в совокупности гораздо проще любой его части. Это как бурная река в целом в мильоны раз проще любого её  вихря, строение которого всегда уникально и в точности невоспроизводимо. А рассчитать и предсказать силу и скорость реки в целом в любом сечении, не представляет проблемы. Страны и нации в потоке истории это как отдельные участки бурной реки, крутящиеся в любые стороны, возникающие и исчезающие, поглощающие друг друга и дробящиеся. Но чтобы понять их движение, прошлое и будущее, вы должны знать как двигается общий поток. От общего к частному, только так, а не откуда-то из середины. Если нет у вас понимания развития Вселенной, то ничего нет – вы слепой. Что толку изучать тогда историю России и хоть каких стран? Это как за отдельными брызгами реки не видеть или слона в кунсткамере не разглядеть —
— А нам-то  что от всех ваших рассуждений? –
— Да хоть бы понять, что мы живём в детереминированном мире, что темп прогресса задан заранее и мы не можем им руководить, к примеру, понизить, о чём мечтают ретрограды всего Мира, да и многие утописты заодно. Время любых крупных изобретений заранее известно и предопределено, танка там или лошадиной подковы. Но не известно, кто изобретёт и какому народу прежде всего пойдёт на пользу, а  кому на вред, и  какие жертвы для этого понадобятся. Развитие требует жертв! Политик, это тот, кто создаёт своему народу более комфортные условия развития, перекладывая большую часть издержек на плечи других народов. То есть, изобретёте не вы, тогда это сделают другие, а вы останетесь в дураках да ещё с набитой мордой, так как передовой неизбежно доставляет отстающему дискомфорт, в соответствии с формулой: одному пышки, а другому шишки –
— Так об этом и Сталин говорит, если мы не догоним Запад за две пятилетки – нас сомнут –
— И правильно говорит –
— А мы считаем, что целью любого развития являются люди и их потребности, а не вещи. Всё во имя человека, всё во благо человека, это наш лозунг –
— Ну и неверно! –
— А что тогда верно? —
— Всё во имя вещей, всё во благо вещей!-
— Каких вещей? –я всё меньше понимал его демагогию.
— Да вон – и Нелидов стал тыкать пальцем  на стол, табуретки, лампочку, карандаш, унитаз.
«Перепил» — решил я: «ну точно белая горячка началась» и попробовал сменить тему:
— Так, что вы на основе этого графика и в будущее заглянуть можете? –
— А для чего ж он ещё? В прошлое заглянуть и дурак может —
— Война, к примеру,  когда начнётся? –
— Послезавтра с утреца –
— Как, новая мировая война послезавтра начнётся!? – я встревожился не на шутку, торчу тут с этим идиотом, а лучше бы к семье поближе держаться.
— Можешь не записывать, для ваших это не секрет, они всё прекрасно знают, они с фюрером в сговоре –
— Так зачем же они на это идут? – я окончательно ничего не понимал, то ли это действительно у него горячка, то ли в самом деле что-то знает.
— Молодец, для себя спрашиваешь, не для протокола, ценю за этот вопрос. Зачем идут? Хотят столкнуть его с Западом, это же ваша голубая мечта. Ленин спал и видел, как бы вам стравить империалистов, а потом на их костях мировую революцию сделать. То же и Сталин со товарищи. Тем более у Польши с Англией и Францией союзные договора, и дав Гитлеру добро на удар по Польше, Сталин автоматом втравливает его в войну с Англией и Францией, о чём, вы ленинцы, и мечтаете. Ленин и о первой Мировой мечтал, как о манне небесной и не ошибся. То есть война с послезавтрашнего дня вам гарантирована, молодой человек –
— А нельзя ли как-то без этого обойтись, ведь при сегодняшней технике весь мир раздолбить могут, опять десятки миллионов убитых и раненных, ведь только двадцать лет назад всё это проходили, у нас  только жизнь после революции начала налаживаться, и всё опять к чертям что-ли? –
— Никак не обойтись, Андрюша, пришло время разбрасывать камни, опаздывает наш век с развитием тяжёлых машин, догонять надо, а без войны, как заставишь этих подлых людишек поднапрячься? Ведь точка на Великой Прямой в заданном месте, которое мы сейчас с тобой знаем, не может быть не поставлена. Стало быть под эту точку придётся прогнуться и очень сильно, сомнём друг друга неизбежно, так как утрамбовываться будем уже не кавалерией с шашками, а тяжёлыми машинами с земли, неба и моря. Многие не уцелеют. Поэтому-то Земля сейчас буквально и беременна тяжёлыми машинами и технологическими цепочками их производства. А выпустили из чрева тяжёлую машину – ей сразу надо рыть, сносить, нестись по рельсам или по небу, плыть по морю. Ей простор надобен,  покой ей смерть, она не может ждать, она морально стареет, склепали её – и в дело. А что может ей простор дать, как не война? Что может лучше и быстрее помочь понять, как такую машину усовершенствовать, как создать ещё лучшую на её основе, как не страх перед поражением, перед гибелью, перед концом своей нации? Вот и начнёт Земля-матушка извергать тяжёлые машины из своего чрева, начнёт их метать, как кета икру, увидишь, как покатятся они, как загудят, заухают, залязгают по всей планете,  какой, доселе невиданный, гул и грохот стоять будет по всей Европе, по земле русской, как будто из булгаковских роковых яиц стальные гады, один мощнее другого, вылупились, и всё-всё пространство заполонят и вытопчут до горизонта – гениален был Мишка Булгаков – всё предвидел —
Нелидов был явно воодушевлён, глаза его сверкали, он улыбался, голос звучал торжественно и гулко.
— А как это остановить? – спросил я удивляясь его странным мыслям и предсказаниям.
— Никак –  можно только способствовать, я и стараюсь. Войне можно только помогать, тогда она окончится поскорее. А кончится она только тогда, когда родятся новые могучие машины, гораздо более функциональные, то есть с большим количеством допустимых состояний или степеней свободы.  А для этого простор тяжёлым машинам надобен, для того, чтобы себя ещё сложнее, ещё совершеннее сделать, от колесницы до танка, от стрелы до бомбардировщика, от пироги до подлодки, вот кто истинные хозяева Вселенной, а мы, человечишки, Андрюша, так –  слизь одна, биосреда, белковая масса. Служи вещам, Андрей, а не людям, и найдёшь в этом глубочайшее удовлетворение. Нет существ благодарней, чем вещи, и неблагодарней, чем люди —
— То есть вы считаете, что весь прогресс от войн? –
— Прогресса питается конфликтом, для конфликта должен быть повод, для повода ксенофобия, иначе никак. В Австралии в 18 веке было 500 племён аборигенов, говорящих каждое на своём, совершенно непонятном для других языке. А почему это они друг друга не понимали? Да потому, что так ненавидели, что и общаться западло считали. Начисто истребляли друг друга и даже вещи не трогали из ненависти – такой запрет назывался табу. Вот вам история наших предков. Ксенофобия у них была от природы вставлена, как и инстинкт страха. А  страх это основа прогресса. Без него никак, это инстинкт инстинктов. Даже за жадностью стоит страх, страх остаться без вещей, поэтому надо копить их про запас, ни с чем не считаясь. Плюшкин – это страх остаться не при вещах. За любовью страх остаться без потомства. Страх заставляет нас напрягаться умственно и физически так, что мы в военное время совершаем технологические прыжки на века —
— Но эти аборигены они ведь так дикарями и остались?  Где же прогресс? Надо не воевать было, а вместе сообща поля возделывать —
— Неужели ты всерьёз вслед за Энгельсом думаешь, что обезьяна подняла впервые палку с земли, чтобы достать яблоко? Будто б обезьяна без палки это яблоко достать не могла. Нет, Андрюша, обезьяна впервые подняла палку с земли только для того, чтобы стукнуть ей по башке свою соседку, чтобы та отошла от яблони и получить всё дерево целиком. Вот в чём суть, а не в доставании. А та, кому досталось по голове, или её родня, кто был при этом, тоже сразу репу зачесали и стали сразу что-то искать, чтоб защититься. Голоду и страху ни человека, ни животное учить не надо, они от рождения. Без них прогресс невозможен. Вот они истоки всех войн и всего прогресса вещей плюс ксенофобия – обезьяна, поднявшая палку, чтобы ударить соседку и стала человеком, а палка вещью. Вот оно чудо – палка стала вещью! Без вещей нет человека, а вот вещь на определённом этапе обойдётся и без него. Стало быть она главнее! Вот в чём суть, Андрюша – ищите вещь! —
— А вот при социализме мы и хотим навсегда избавится от этого вашего преклонения перед вещами. У нас наоборот вещи только для того и существуют, чтобы делать жизнь людей лучше, освобождать им свободное время для умственного развития, общения с семьёй, физкультуры и походов в кино, а не для того, чтобы  всучивать их на рынке и обогащаться, а иначе зачем ещё они нам нужны? –
— Мы считаем! Так ведь вещи и есть добро в высшем философском, этическом смысле, а их отсутствие – зло. Исстари народы так и понимали, это  ж во всех языках сидит: «Переехал со своим добром» или «лишился всего своего добра» каково-c? По английски вещи – гудс, а по-немецки – гут. Вещи и добро изначально и выражались одним словом. Добро и есть вещи. А вещи и есть добро. Хотите служить добру – служите вещам: машинам, металлургическим печам, танкам, самолётам. У кого больше вещей, тот и добрей, тот более гуд или гут! У кого меньше – злей. В широком, понятно, смысле. Добро первоначально и означало только вещь, а противоположность добра – зло, их отсутствие. Поэтому, когда говорят, что в Мире идёт борьба добра со злом, имеется ввиду (независимо от взглядов говорящего), что идёт борьба за быстрое создание новых вещей в противовес медленному. Ни за что другое борьба не идёт, все войны работают исключительно, как катализатор прогресса, побуждая человека думать о вещах. Кто делает вещи лучшие, тот и прав, тот и побеждает. И никакой другой правды не существует.
— Нет существует – наша правда, правда рабочих и крестьян, правда партии Большевиков, правда Ленина и Маркса. И это для на свято! —
— Ничего не свято! Да вы, большевики, только и делаете, что молитесь на вещи, вы даже церковь для этого упразднили, чтоб ничего, чтоб никто не отвлекал вас  от служения её величеству тяжёлой индустрии, да вас как раз тяжёлые машины и поработили полностью. Вы им всё крестьянство скормили, всё разнообразие русской жизни, все сословия. Ваш Сталин и есть раболепный приказчик тяжёлых машин, слуга стальных динозавров, а вы все вообще, как он выражается, винтики. Ведь Сталин все соки, все жилы, все мозги из народа выжимает, только, чтобы развить тяжёлую индустрию, тракторам, танкам, кораблям, самолётам, подводным лодкам угодить. Он друзей своих, пол родни, жену любимую танкам под гусеницы, как в набежавшую волну, побросал. Он миллионы крестьян только на Украине тракторам с детьми малыми запихал под гусеницы, и всё ради того, чтобы горные, сталеплавильные, тракторные и танковые заводы на выручку от продажи за рубеж их хлеба по всей стране построить и с немецкими машинами на встречных курсах во всю силу схлестнуться. Вот как вам начихать на вещи! Да у вас там давно натуральная диктатура тяжёлых машин, вы там все под гусеницами бульдозера сидите и кричите, что это именно то место, где так вольно дышит человек. Не зря даже и псевдоним у вашего Джугашвили Сталин, а не Травкин там, Сенцов, Кобылёнков или Бабочкин – хотя такие фамилии были бы куда менее приметны для полиции в своё время —
— А что в этом плохого, в нашей индустриализации? –
— Да ничего – восхитительно, восхитительно! Я в восторге оттого, что у вас происходит, вы ж один из главных источников мирового прогресса, — по крестьянским полям железных коней запустили, из уцелевших ихних сопливых детей инженеров клепаете, математиков, машинистов, лётчиков, а ведь в гражданскую, казалось, погибла Россия – сожрут её крестьяне, так и будут лаптями от блох  отбиваться. А вы им кукиш под нос вместо земли и марш пахать с утра до вечера без всяких жалоб. Не мог я, грешным делом, не позлорадствовать, ведь эти жадные твари наше поместье разграбили и пожгли. Не зря ведь русская поговорка гласит, что дай мужику волю, он и Бога слопает –
— Вот вы тут СССР восхищаетесь и нашей политикой, а сами на немцев работаете, нехорошо получается, давайте к нам! – решил я незаметно перейти к его вербовке.
— Да ни на каких немцев я не работаю, Гитлер – дурак с инициативой, жалкая кукла, инвалид войны в лапах тяжёлых машин. Он весь в прошлом, весь одержим дикими средневековыми предрассудками и мечтаниями о каких-то ариях, шамбалах, валькириях и прочей ерунде для полоумных. Психопат захватил на время всю мощь современности и пытается прорваться  в средние века.  Ему, видите ли, евреи мешают с их универсальными магазинами, джазами, банковским делом, социальными теориями, шахматами и прочими, с его точки зрения, плодами ужасного заговора. Вот убрать их и назад в далёкое прошлое с его благородной простотой и спартанскими традициями. Развитие взад – вот его розовая мечта. А ваша – в бок. Этим и отличаетесь. Гитлер это Дон-Кихот со свастикой на рукаве, с дикой яростью набрасывающийся на ветряные мыльницы прогресса. Если бы евреи ему даже супероружие предложили, он бы их в концлагерь тут же бы загнал и про супероружие не вспомнил. Не нужно ему,  как и нашей дуре — Лизке Романовой «от убийц Христа никакой корысти», хотя ему и на Христа наплевать. Ему не вещи, ему эмоции – главное. Отомстить за своё унижение в прошлой войне, за то, что у него глаз дёргается. Этим он и привлёк миллионы выделившихся из побеждённой и униженной, но не до конца, нации таких же тупорылых эмоционалов в свои ряды. У Гитлера одна мечта – разрушить основы современной цивилизации и создать нечто в его плане идеальное и неизменное – какой-то новый тысячелетний порядок без перемешивания наций и рас. И для этого он готов пожертвовать всеми немцами и своей собственной шкурой, точно также, как и вы для построения Коммунизма. А ни то ни другое Вселенной не нужно и будет предано отторжению –
— Но почему тогда народ за ним идёт? –
— Потому что мир так устроен. На самом деле люди не за свои интересы борются, а план по развитию вещей выполняют. Для этого нужна война, для войны нужны стороны, — две или больше. Вот они и появляются. Народ, казавшийся вполне здравомыслящим, заражается, вдруг, какой-нибудь совершенно идиотской, десятки раз уже опровергнутой самой жизнью идеей,  на ней сплачивается, для того только, чтобы сыграть свою роль мишени и получить в морду. Если надо поглупеть – народ глупеет и очень быстро, не важно на какой высокой стадии мышления он до того находился. Место умных, вообще-то,  давно уже занято англо-саксами. Теперь по ходу пьесы нужны хулиганы и бандиты, они и появляются. Они должны создать большую, крепкую, агрессивную мишень для хороших парней,  которую те, поднапрягшись и истекая кровью  по ходу действия, всё равно в конце разобьют. Голливуд же  хэппи энд не придумал, а из жизни взял. Ведь и в жизни хорошие парни в конце концов всегда побеждают. При этом, эти хорошие парни вполне могут и помогать плохим в создании их государств-мишеней, как городошники строят свои городки, исключительно для того, чтобы разгромить.  Так и быков кормят и тренируют к корриде, чтобы сопротивление оказали, а не сразу пали на колени. Вот вам и вся теоретическая политология, как на ладони. А вытекает из той же формулы – раз два и готово! –
— А пирожки с помощью вашей формулы печь нельзя? – не удержался я, чтобы не съязвить.
— Нет – ответил Нелидов спокойно.
— А когда Гитлера раздолбим, то за кого возьмёмся? –
— Да за вас и возьмёмся, не за англо-саксов же. Вы тоже мишень со всеми её атрибутами –
У меня аж голова от его рассуждений и одеколона закружилась, и я решил лучше опять на него в плане вербовки навалиться:
— Так давайте к нам, товарищ Нелидов, думаю, у нас тоже деньги для вас найдутся, наши вас ценят, к тому же Родина, воздух другой, как говорится: «И дым Отечества…». Да и династия Романовых вам напакостила – узурпировала престол, который по праву должен был принадлежать вам – решил я подлить масла в огонь.
— Нет, что-то мы с вами уж слишком разфилософстовались. Раз так, то у  меня и к вам  есть серьёзный вопрос –
Я весь насторожился, подумал, если что секретное начнёт выспрашивать, то ни за что не скажу.
— А вы знаете, Андрюша, эту вашу замечательную воровскую песенку:
«Потом его отдали войскам НКВД,
С тех пор его по тюрьмам, я не встречал нигде»? – пропел Нелидов немного гундосым, но приятным голосом.
— Так это ж моя любимая! –- Меня благодарили власти, жал руку прокурор….-
— Так, давайте,  нальём и споём! – радостно воскликнул Нелидов.
И мы с Нелидовым стали петь, прищёлкивать пальцами и даже пустились в пляс.
Потом рухнули на тюфяки и я отрубился в самом распрекрасном настроении и даже с чувством выполненного долга.

12. Конкретика графа Нелидова

«Считают, что Мир очень сложно устроен.
Но это не так»
Д. Дефо. Моль Флендерс.

Продрыхли мы порядочно, во сне я скакал на лошади, которая несла меня прямо на лес, и я не мог её остановить, и мне ничего не оставалось делать, как встать на седло, подпрыгнуть и воспарить, как птица прямо перед мчащимися на меня ветками сосен, подняться над верхушками деревьев и полететь в опускающемся сумраке над тёмными аллеями. Я был  в восторге, что на этот раз мне это удалось не во сне (во сне я летал постоянно), а наяву, и так захотелось поделиться радостью полёта с прохаживающимися внизу парочками, что я  закричал им с высоты каким-то восторженным, металлическим, как гвоздём по стеклу криком, даже не криком, а оглушительным клёкотом дикой птицы, желая  их ещё и малость припугнуть, ради смеха. Парочки вздрагивали, останавливались, со страхом смотрели в небо, тыкали в меня пальцами, а я продолжал обращать на себя их внимание, когда вдруг  услышал голос:
— Ты чё орёшь! Андрюха, кончай орать, ты чё, сдурел, а ещё чекист, как тебя, такого желторотого вообще на дело послали, ты ж во сне всё своё НКВД провалишь – тряс меня за плечи Нелидов.
Ч-ч-чёрт, опять сон! Эх, такая радость полёта и своего неограниченного могущества и снова не на яву. Я вскочил:
– это всё ваш одеколон, штабс-капитан, я никогда раньше не кричал во сне –
— Да что ты там такое увидел, крик такой ужасный, как гвоздём по стеклу —
— Представляете, орлом ночью над влюблёнными парочками воспарил  –
— Хорошо, что не коровой – и мы оба покатились со смеху.
В это время в окно постучали – обед. Нам выдали по миске пшённой каши с печенью и куском ржаного хлеба и по кружке жидкого чая. «Опять эта чёртова печень!» возмутился Нелидов:
—  что, неужели и в ваших тюрьмах её дают, тогда не удивляюсь тому, что Тухачевский и Антонов-Авсеенко сами во всём сознались и на суде каялись…-
— У нас в тюрьмах её не дают,  в неё дают – усмехнулся я и вспомнил, как долго было больно дышать после того как Крюков сунул мне сапогом под рёбра. Всё-таки неплохо в польской тюрьме, очень даже по-человечески, вот с кого пример брать надо, а они, наверняка, унаследовали это ещё от царской России.
Но для моего доклада пора уже было переходить к конкретным вопросам о немецкой стратегии и тактике, слабым местам и о том, что бы мы могли им противопоставить.
— А что, Александр Сергеевич, как нам лучше отразить немцев, если нападут? –
— Прежде всего, не забывать про водку  –
— Немцев спаивать  что-ли? –
— Да не их – своих солдат и офицеров спиртным обеспечивать —
— Шутите так? –
— Вот и вы туда же, так  нередко спрашивают в разговоре со мной немцы и англичане, а я, между тем, вполне серьёзно –
— Ну  как такое всерьёз заявлять, Александр Сергеевич? – спросил я, обидевшись.
— Ещё как серьёзно, Андрюша, вон Николашка не воспринял всерьёз и погубил Россию, а ведь я писал ему с фронта, просил, умолял срочно отменить сухой закон и на фронте и в тылу. Распутин меня, кстати, поддерживал, умнейший был человек, царство ему небесное –
— Да зачем же сухой закон отменять было, разве можно допускать пьянство на фронте? —
— На фронте, первее всего, трезвость нельзя допускать. О чем говорит, как не об этом весь опыт прошлой Мировой войны?  Именно сухой закон, принятый дураком Николаем, и привёл нас к полному краху, а водка на фронте, внедрённая ещё Петром воистину Великим, стала одним из факторов наших грандиозных умопомрачительных завоеваний и самого создания Российской Империи. Ввели сухой закон, и на тебе революционную агитацию в армии, братание, штыки в землю и Ленина в пломбированном вагоне. Трезвый солдат он ведь головой начинает думать, а у него там рожь с картошкой и опилками напополам – гремучая смесь. Трезвому солдату, особенно, когда он озверел от окопных вшей, что угодно в башку вбить можно, особенно против отправивших его на войну правящих классов. А дай выпить – песни попоют, подерутся, на жизнь пожалуются, злоба и схлынет. А так копится.
Поэтому, самое первое – бесперебойное снабжение армии водкой в военное время, наравне с боеприпасами, питанием и одеждой. На войне лучше перепить, чем недопить, не наступайте два раза на одни и те же грабли! Пьяных враг перебить может, а трезвые сами с ним сговорятся, особенно при позиционной войне.
Помните – трезвость косит солдата на фронте хуже чумы и холеры. Пусть пьют, иначе немцы бросят на вас миллионы листовок «Штык в землю, хорош умирать за жидов и комиссаров!» и вам крыть нечем – тут же весь фронт разложат. Мы это в Первую Мировую в полном объёме прошли —
Я просто устал слушать всю эту галиматью. Это тюрьма или сумасшедший дом? – хотелось мне крикнуть через окошко в двери охраннику. И кому это там у нас  в голову пришло, что он какой-то там аналитик и чё-то вообще понимает. Что тут записывать, что передавать? Только время теряю. Обыкновенный алкаш и гонит всякий бред, как в белой горячке, а мне слушать и записывать – это только для антиалкогольной пропаганды может какой-то интерес представить – ни для кого более. Жаль, что его немцы не слушают и советы его не принимают, а то б спились, и облегчили б нам задачу.
Он рассуждал ещё о чём-то, но я уже не слушал, думал о своём, вспоминал детство, Екатеринослав, деревню, деда, как там они? Никаких известий, дед, поди, умер, лет-то ему много, он ещё крепостное право застал – кнутом был выдран у помещика в усадьбе. Не любил дед господ и священников, и когда речь заходила на религиозные темы, всегда говорил: «Я знаю, что такое попы…». Что он там такое знал, он не рассказывал, но интонация и выражение лица были такими, что ни один из его сыновей и внуков не стал верующим, и все мы держались от церкви как можно дальше. Казалось бы, совсем незначащая фраза, а как в душу запала. И вся сила была в протяжном, гундосом, глуховато звучащем « я зна-а-аю» за которым чувствовались какой-то исчерпывающий  и многовековой опыт, вековая русская правда, делавшая полностью бессмысленным любые уточняющие вопросы.
Нелидов совсем заврался о каком-то таком времени, когда история кончится, типа появится Супервещь и человечество выйдет на пенсию, то есть для развития  Вселенной оно уже не будет нужно и что из этого может выйти,  но я прервал  этот бред и решил хоть что-то  полезного извлечь из этого гения русской мысли:
— Так что ещё нам может помочь в случае войны? – я ожидал хоть что-то разумное услышать от этого человека.
— Евреев в Сибирь переселяйте  –
Ага, уже и до своего белогвардейского антисемитизма докатился, а что ж ещё было от него ожидать?
— Это почему же? – запальчиво сказал я – а вот, если, к примеру, у меня жена еврейка? Она что виновата, что родилась у еврейской мамы и еврейского папы? За что её и моих детей в Сибирь? – я прямо задохнулся от злости, не зря батько Махно и Будённый крушили это белогвардейскую сволоту.
— Так вы же их этим от смерти спасёте, они где сейчас? –
«Так я тебе и скажу» — подумал я и ответил в общем:
— Ну, на западе Украины –
— Их там убьют, Гитлер готовит полное уничтожение евреев на оккупированных территориях, при первой же возможности переводитесь за Урал. Украину  не отстоять, её придётся отдать, до Волги немцы вполне способны дойти, поэтому все поволжские немцы также должны быть переселены за Урал, так как это очень богатый  человеческий ресурс для Гитлера –
Нет, на антисемита, он вроде  не был похож, но паникёр точно.
— Да что за паника, кто их пустит  на Украину! Что, отдать немцам Киев, мать городов русских, да мы костьми ляжем! –
— Ляжете, не ляжете, а отдадите, он слишком близко к границе, немцы могут быть там уже через месяц после начала войны –
«О боже!» — подумал я – «как такой бред начальству посылать?»
— Да откуда вы можете знать, когда немцы там будут? –
— Очень просто, по расчётам, снабжать вермахт до Киева топливом, оружием и всем остальным проблемы не составит, проблемы у них начнутся уже после Смоленска, ближе к Москве – вся ваша задача не пускать их к столице до снежного покрова, а там они сами встанут –
— Ага – это уже было конкретней, и я даже записал основное, как нас тренировали, в кармане, но Нелидов заметил:
— Да что вы прячетесь, пишите на столе, я ж понимаю – задание, я вам тут на целый роман надиктую –
— Эхе, хе, хе, Александр Сергеевич, боюсь ваш роман будет не на ту тему, намылят мне за ваши советы шею по первое число –
—  И ты Брут!  Вы, я что-то вижу, Андрюша, меня не лучше понимаете, чем  англичане и немцы, а я то рассчитывал  –
— Да как же тут понимать, когда вы рекомендуете спаивать солдат и отдать врагу Украину. Думаете за такие советы мне благодарность объявят? Мы для чего тогда и  революцию делали? –
— Революцию вы делали, чтобы вывернуть населению карманы и отдать всё до копейки тяжёлым машинам, и деньги и жилы из крестьян вытянуть, лишь бы обеспечить тяжёлую индустрию! Вы привели в деревню трактора, чтоб они там людей вместе  с лошадьми съели. А внешняя, человеческая причина, толчок, повод – повальная трезвость на фронте и в тылу, без этих ужасов, революция могла бы вполне победить не у нас, а в той же Германии. Да ещё бы дурак-Романов с евреями бы до войны, как ему советовал Столыпин, поладил, может и не пришлось бы им с вами его скидывать. Эх, были бы Отрепьевы, а не Романовы у власти, может Англия бы была у нас в России, а Россия в Англии, ведь общее развития мира в любом варианте в любой исторический миг одно и тоже.  Если бы вырвалась вперёд Россия, отстала бы Англия, и наоборот. Точно также как деревья в лесу, устремляясь к солнцу, затеняют друг друга. Да что локти кусать,  давайте-ка лучше ещё немного мозг стимульнём, и вы, может быть, наконец, меня, Андрюша, поймёте –
— То есть, чтобы я тоже вместе  с вами в белую горячку впал? Нет, уж Александр Сергеевич, больше я пить не буду и вам не дам – давай-ка объясняться на трезвую голову –
— Ещё чего… – сразу надувшись, сказал Нелидов, лёг на койку и отвернулся.
«Ничего пусть подуется, зато мозги подсохнут, может чего полезного из него  вытяну».
Но ничего нового в следующие дни я от Нелидова так и не дождался, он замкнулся, ушёл в себя и говорил со мной безо всякого интереса.
«Ну и чёрт с ним!» — решил я и записал подробно все наши с ним в первый день разговоры, для доклада вполне достаточно, а теперь главное быть при нём и передать  в надёжные руки, слушать же всякий бред необязательно.

13. Последний день старой Европы

«Довольно странное затишье»
В. Шекспир. Ричард III.

А утром первого сентября, Нелидов весь, вдруг, как-то оживился, выбрался из-под одеяла, налил себе в кружку одеколона и, торжественно смотря на меня, поднял её, как в тосте. От его слов и выражения лица у меня по телу поползли мурашки. Он стал весь как-то серо-величественен и сказал: «Я пью за то, чтобы мы с вами уцелели в предстоящей великой схватке вещей»  Он выпил и я спросил:
«Так что, по-вашему, Германия всё таки нападёт на Польшу?»
— Непременно!  –
«Надо бы предупредить наших» – мелькнуло у меня в голове
Нелидов легко прочитал мою мысль:
— Ваших мы с Гитлером давно  предупредили –
— Что за шутки? –
— Какие ещё шутки, молодой человек, в такие дни. Просто ваши с немцами в сговоре —
— В это я никак не могу поверить, это клевета! –
— Вы ещё мало жили на Земле! Какая клевета, сговорились как миленькие – скоро увидите, может ещё  вместе нападут –
— Но смысл?-
— Смысл и для тех и для других. Этот план с втягиванием Сталина в союз, ведь, моя идея. Я её проработал и изложил Канарису ещё полгода назад, тот принёс её Гитлеру, и Гитлер, подумав, одобрил –
— И кому это что даёт? –
— Гитлер в результате получает единственную возможность начать Вторую Мировую. Ведь без нейтралитета и даже дружбы с СССР ему  ничего не светит. Представьте, если бы СССР встал на сторону Польши вместе с её союзниками Францией и Англией. Гитлера задавили б раз и навсегда, пусть немного бы и  потрепыхался. Но это лишило бы Сталина их любимой с Лениным мечты, чтобы империалисты сами между собой передрались. Ленин ведь даже войну Англии с американцами из-за рынков сбыта и источников сырья предсказывал. По-другому коммунизм во всём мире не построишь. Весь расчёт ваших, что каждая война между империалистами приблизит торжество Коммунизма. Я и посоветовал Гитлеру сыграть на этом. Весь расчёт Гитлера в том, что, Сталин, страстно желая втянуть империалистов во взаимный разгром, по примеру первой Мировой, не сможет не заглотить эту приманку. А он и не смог, такой уж сорт рыбы. Вот так Гитлер и поймает Сталина на прибалтийского и польского червячков –
— А может это, наоборот, Сталин поймал Гитлера на приманку  –
— Нет, друг мой, наш план состоял в том, чтобы поделить с СССР Польшу и отдать ему прибалтов, таким образом отодвинуть его границы подальше от Москвы, Волги и Урала, удлинив коммуникации и затруднив снабжение войск, а, потом, подождав, пока СССР сосредоточит основные войска и технику на границе с оккупированной немцами Польше и Прибалтике, атаковать его по центру и с флангов, разгромить и пленить большую часть личного состава и уничтожить самолёты, танки и тяжёлую артиллерию. Это единственный шанс Германии овладеть европейской частью России вплоть до Волги и Москвы. Ведь с Англией можно и не справиться, тогда он повернёт на Восток —
— Удивительно – вы консультируете одновременно и немцев и нас и всех искренне –
— Ещё и англичан, я ж вам говорил, что это моя страсть – я всем готов объяснять устройство мира, да слушать не хотят – и вы тоже  –
— Я марксист, мы у  Маркса с Лениным ищем ответы на все вопросы! –
— И на половой тоже? –
Это меня насмешило, я даже не смог на него рассердиться.
— Головастый был Маркс – он понял часть проблемы на весьма ограниченном отрезке времени и думал, что понял всё –
Меня раздражало хвастовство Нелидова:
— Ладно умничать – у него трудов целый шкаф, а у вас? –
Он посмотрел на меня с недоумением и замолк. «То-то» — подумал я.
На другое утро тюрьма загудела. Стало ясно – Нелидов был точен – немцы  атаковали Польшу. Англия и Франция объявила Германии войну. СССР встал на защиту Германии, — Молотов немедленно назвал начавшуюся войну Англии и Франции  против Германии империалистической агрессией. «Вот дурачье — заглотили нелидовскую наживку» подумал я, но всё же ещё надеялся, что наши строят немцам капкан и скоро перейдут на сторону Франции и Англии. Это поставило бы Гитлера в полный тупик – воевать сходу на два фронта на территории Польши, а в союзниках кроме чахоточных Италии и Румынии никого. Однако Нелидов в пух и прах разбил мои, появившиеся было, надежды:
— Нет, друг мой, и не надейтесь. Вселенная развивается гиперболически или по логарифмической восходящей прямой. Сейчас весь прогресс сосредоточен в тяжёлых машинах и вокруг них. По любым расчётам прогресс машин в сороковых должен в несколько раз превысить темпы их развития в тридцатых. Ничем кроме страха и кромешного ужаса этого не добиться. Людей и деньги нужно пинками загнать в машиностроительные цеха. Ни рынок, ни план на это неспособны. Нужен Великий страх – страх не успеть, страх промедлить по сравнению с врагом. Великий  страх рождает великие усилия, физические и умственные. Великие усилия рождают великий прогресс. Великий прогресс ставит точку на Великой Прямой. Никак иначе. А для великого прогресса нужна велика война и целиком задействованная финансовая и военная мощь США, иначе заданного скачка в развитии тяжёлых машин не достичь. А не достичь нельзя, он изначально задан. То есть тяжёлые машины ради своих нужд заставят нас с вами воевать на полную катушку, пока не увеличим их мощь до запланированной Вселенной –
— Так может всё-таки попытаться убедить Сталина в переходе на сторону Польши и её союзников? –
— Я ж только что показал вам, что это невозможно даже теоретически. Сталин отвергнет такой вариант, а для вас лично это стопроцентный риск, вас тут же зачислят в английские шпионы, у них и сомнения не будет в том, что я вас перевербовал —
«Надо осторожнее, а то и вправду перевербует» — решил я.
— Тщетно останавливать Мировую войну, она не из пальца высосана. Большая война предопределена совокупной волей вещей. Если Сталин бы внемлил вашему совету, и встал бы на сторону Польши, то война не смогла бы и двух лет продлиться и вмешательство США было бы необязательным. А они должны быть втянуты, из-за этого вещи и затевают  весь этот сыр-бор.
Видите эту кружку, этот стакан, ножку кровати, карандаш?  Видите, как неотступно они нас окружают? А эта стальная дверь с окном, камни стен, решётка на окне? Вот они настоящие агенты влияния, а не мы с вами. Они неотступно и непрерывно следят за нами всегда и отовсюду, они нами командуют. Мы только воображаем себя агентами, а сами мальчики на побегушках. Ваш Корней Чуковский гениально показал истинное соотношение сил в своём, якобы для детей, «Мой-до-дыре», зашифрованной блестящей метафоре. Шекспир с его Гамлетом по сравнении с этим произведением мальчишка, так как ищет истоки добра и зла среди людей, а их там и близко нет –
Нелидов взял в руки стакан и кружку и поднёс к моему лицу – Вот она Мировая Закулиса, а не где этот дурак Ильин в придачу с Гитлером ищут –
— А кто такой Ильин? –
— Один ужасно напуганный прогрессом обыватель, ищущий от страха перед вами пятый угол и выдающий через это себя за мыслителя. Дон Кихот был его в сто крат умнее, так как атаковал в первую очередь не людей, а мельницы, так как именно мельницы были катализаторами торговли, которая и разрушала меркантилизмом все рыцарские устои и хоронило на глазах само рыцарство и идеализм. Именно ветряные мельницы развалили средневековый рыцарский идеализм, который так рвётся восстановить Гитлер, так как они открыли путь к механизации трудоёмких процессов и сделались бабушками печатных станков, которые и дали полный ход меркантилизму и секуляризму. Вещи крутят Миром. Ищите вещь, служите ей, остальное приложится. А людей можно любить или нет, но служить им – ещё не хватало.
Вот что, к примеру, евреи сейчас делают? В Польше богу молятся, а у вас Сталину прислуживают. Нашли кому молиться и кому прислуживать. Бог ещё никого ни разу не защитил, он на стороне больших батальонов. Вот чем заняться бы евреям уже давно. Экономическая мощь и способность совершенствовать вещи у них огромные. Но деньгами и молитвами от грабителя не защитишься. Если бы они с таким же усердием, как Богу и Золотому тельцу, молились бы его величеству Оружию, разве были бы у них сегодняшние проблемы? Они бы были у их противников. Зря они не признали Марса, греки их очень об этом просили. Тот, кто противится приносить  жертвы Марсу, сам ею становится.  А ждать какого-то мессию, который избавит от гонений и разделять мясное с молочным, когда на них надвигается гитлеровская Германия, не шибко в плане безопасности перспективно. Не нравятся гонения – избавьте себя от них. Но давно уже им пора молиться богу оружия, сколько можно надеяться на дядю, который, к тому же, далеко не всегда  честных правил? Ведь они уже две тысячи лет отлынивали под предлогом утери Родины от создания своих собственных вооружённых сил –
— Но у них не было равноправия! –
— Равноправие не дают, а берут! Прежде всего нужно завоевать возможность погибнуть с оружием в руках. Если вы её завоевали, то и  униженному положению конец –
— Но где может быть лучше евреям, чем в СССР? У нас они всюду ведущие места занимают. Пользуются любовью и уважением. Антисемитизм у нас преследуется по закону, как тяжкое преступление, я сам лично одному главному инженеру спиртзавода семь лет за антисемитизм, как из пушки, влепил, а ведь там даже ничего кроме слов не было, никаких действий. А если везде социализм будет, а потом коммунизм, то не будет антагонистических классов, а, следовательно, никакого национализма, никакого антисемитизма, все люди будут, как братья, трудиться на благо общества, а общество проявлять заботу о них. Разве ж плохо?-
— Хорошо на бумаге. А мы  знаем, что в тридцатых у вас прошла компанию против заевреивания кадров, и что она была поддержана населением –
— Да я и сам её поддерживал, она была вовсе не против евреев,  а лишь против того, чтобы их в органах было слишком много. У нас в Харьковском ГПУ, когда я пришёл, процентов семьдесят, наверное, и это был перебор. Не скрою, меня это, как русского, заедало. Было бы столько же украинцев там или поляков тоже бы заедало. То есть не в евреях дело, а в их количестве. Просто в революцию они были очень активны, в подавляющем большинстве их беднота сочувствовала красным, поэтому им больше всего и доверяли. Но всё-таки они же очень родственные, своим помогают, друг друга тянут, с одной стороны в этом ничего плохого, а с другой нам обидно –
— Всё дело именно в этом всё-таки. Ведь в первую мировую в Германии к евреям прекрасно относились, не сравнить с Россией, именно немецкая армия была в первую очередь защитницей евреев на Украине от погромов. А потом появился Гитлер и сказал, что евреи всё-таки слишком активно везде лезут и все проблемы, в том числе и Германии из-за них. Где гарантия, что ваш товарищ Сталин в один прекрасный день не встанет на этот же путь? –
— Да чепуха! Мы последовательные интернационалисты. Для нас национальность не имеет значения –
— Ну, ну… —
— Удастся ли нам всё-таки сломать хребет Гитлеру? –
— Безусловно! Он идиот, он хочет создать сверчеловеков, а такие не нужны природе, как и сверхобезъяны. Цель природы не сверхчеловек, не сверхобезъяна, не сверхмуравей, а Супервещь. Победит не у кого крепче люди, а у кого лучше вещи, а пока вы будете вместе с англосаксами и евреями, то у него нет шансов. Вот если вы окажетесь против них, то не будет шансов уже у вас, так как они лучше понимают, как создать наиболее благоприятную среду для  ускоренного развития вещей —
— Так, а что нам с вами в этой обстановке делать?-
— Ждать и договариваться –
—  О чём ? —
— Как о чём – если немцы нас освободят, то я замолвлю за вас словечко, а, если наши, вернее, ваши, то вы.

14. Потом его отдали войскам НКВД…

«Утром проснулся в хорошем настроении…»
Из дневника Николая Второго.

В разговорах ни о чём просидел я с Нелидовым ещё три недели. Известия о начавшейся войне мы получали только на прогулках, от сидевших здесь же украинских националистов, притом самые неутешительные. Меня ужаснул немецкий погром в Бромберге, где озверевшие поляки в ответ на нападение Германии убили, как минимум, полторы тысячи мирных немцев, своих сограждан, чисто  по национальному признаку, убивали всех – женщин, стариков и детей – это дало Гитлеру прекрасный шанс оправдать своё нападение на Польшу необходимостью защиты мирного немецкого населения от полного уничтожения. Украинские националисты откровенно радовались и ждали прихода немецких освободителей «Львив – будэ наш!» восклицали они, на что я им показывал дулю в кармане.
Вечером семнадцатого сентября на прогулке они смотрели на нас злобно и выглядели понурыми, с нами не разговаривали, но из доносившихся с их  стороны голосов я понял, что: »москали пидступили к Львиву» Нелидов тоже весь насторожился, помрачнел и сказал после прогулки во время ужина: «Ну что, от вас, похоже, мне  не ускользнуть. В НКВД меня расстреляют»
— Да ну что вы, и пальцем не тронут, у нас всё больше своих стреляют, а вы считаетесь ценным экземпляром старого офицера и вас постараются перевербовать, только вы уж, пожалуйста, не упрямьтесь –
— Вашими бы устами мёд пить. Мне не до упрямства, молодой человек. —
Вообще он мне начинал нравится – отнюдь не противный старикашка, никакой не махровый антисоветчик или антисемит, как этого можно было бы ожидать. Да и в рассказах его много интересного, хотя и не слаб завираться. За что его расстреливать, тем более у нас в последнее время энтузиазм в этом вопросе, к счастью, вообще поутих.
— Из вас бы вышел прекрасный лектор по истории в школе или даже вузе, надо вам только исторический материализмом овладеть –
— Постараюсь, только вы уж меня порекомендуйте –
— Я дам о вас самый лучший отзыв, только обещайте Маркса с Энгельсом и Лениным почитать и перестать ерепениться –
— Уже перестаю, я умереть не боюсь, но мне ужасно интересно понаблюдать за войной, это ведь будет самая интересная война в истории человечества  и пропустить её из-за какой-то там пули… Что может быть обиднее для профессионального военного? –
— Да не волнуйтесь, не пропустите! —
Днём 18 сентября после прогулки на которой украинские самостийники ходили уже молча, дверь нашей камеры открылась и я, вдруг, увидел на пороге Пашу Судоплатова собственной персоной. «Ну что засиделся?»  обнял он меня, потом подал Нелидову руку: «Андрей»
— Опять, Андрей? – удивился Нелидов – ведь вы не Андрей? –
воскликнул он и тыкнул в меня пальцем: — вот настоящий Андрей.
— Замаял, он, Паша, меня игрой в имена! –
— Вот я и говорю, что он не Андрей – засмеялся Нелидов.
Паша недовольно посмотрел на меня, я даже осёкся, понял что сдал его. Да, разведка не тётка, много внимания требует.
— Ну что, собирайтесь, Александр Сергеевич, в Москву поедем! – сухо сказал Судоплатов.
— А раньше у вас говорили в штаб к Духонину –
— Да ну что вы, вы у нас почти гость заморский, мы о вас и от англичан и от немцев и от поляков очень много хорошего слышали. Так что надеемся на сотрудничество. Уверяю, вам ничего не грозит, мы переводим вас в Москву —
— Вы знаете, мне и тут неплохо –
— Нет, нет, у нас в Москве вам будет гораздо лучше, вам будут предоставлены прекрасные условия, номер люкс и прогулки по Москве-реке, там у вас будут все шансы выйти на свободу при сотрудничестве с нами. Пошли-ка Андрей, надо поговорить –
Я взял свои записи, махнул Нелидову и вышел.
— Ну что, как самочувствие? Тебе от Мани и деток большой привет, у них всё нормально –
— Отлично! –
—  Удалось его  расположить? Как он тебе показался? Узнал что-то важное? –
— Да, вроде, мы с ним подружились. Старикан неплохой, всех насквозь видит, меня сразу раскусил, недаром потомок самого Отрепьева. Запираться не стал, мне, говорит, всё равно на кого работать, лишь бы выпить давали и слушали. Мне тут пришлось с ним одеколон глушить –
— Заметно. Заговариваться стал. Никогда впредь не раскрывай настоящие имена агентов, мало, что он твоё как-то узнал, так теперь и моё. Ну да ладно, слово не воробей. Информацию то у него выкачал? —
— Двадцать листов исписал, пытался найти хоть что-то полезное, но мысли и представление у него о мире и обстановке совсем другие, чем у нас, понять его сложно, рекомендации просто странные, как бы не провокация –
— Так он  всё-таки дал свои соображения по Германии? –
— Ещё бы, мы даже и песни пели –
— Катюшу, что ли? –
— Нет, «потом его отдали войскам НКВД» – пропел я Судоплатову и тот расхохотался – ну ты даёшь. Кого-нибудь ещё из интересных заключённых видел? –
— Тут сидят украинские националисты, трое, точно гады ползучие,   надо их накрыть –
— Отлично, арестуем, наверняка бендеровцы, идём к начальнику тюрьмы, я, может быть, их и лично знаю, я  ж одно время был у них заместителем наместника ОУН по Украине.

15. В освобождённом Львове.

“Было ваше, стало наше»
Л. Пантелеев. Республика ШКИД.

Утром 20-го сентября  уже в новенькой форме войск НКВД заглянул я в ту самую парикмахерскую к  Соломону. Он узнал меня и остолбенел: «Так, стало быть, вы не шутили!». «Какие шутки, приятель!» — ответил я строго и, расхохотавшись, дружески шлёпнул его по плечу – «давай, придай мне военный вид, а то зарос тут по вашим тюрьмам». Соломон стриг меня и удивлялся: «Нет, ну вы подумайте – ничего не боятся, приезжают в Польшу и говорят – мы из НКВД, вот это новости» «Хорош удивляться» — сказал я ему «скажите-ка лучше, кого из Дефензивы знаете?»
— А что, уже и списочек нужен? —
— И поскорее –
— А  мне что за это будет?-
— А что вам надо?-
— Хочу в Киев, отправьте меня в Киев, нас пятнадцать человек – я, жена, пятеро детей, их мужья-жёны и внуки —
— Но почему в Киев?-
— Хороший город. И немцы туда не дойдут –
— Какие немцы, Львов теперь наш, чего вам бояться? –
— То хорошо, что Львов ваш, пан офицер, а только пустите меня в Киев —
— Я что царь, что-ли, в города пускать? Купите билеты, да едьте, вам что, запрещают что-ли? –
— А то я не знаю ваших порадков, шо там у вас без прописки ни шагу. Не нужен вам списочек,  драйн кин копф. За стрижку с вас три злотых –
— Готовьте список,  я с начальством насчёт Киева поговорю, а вы тут разговоры слушайте, сами на тему наводите – потом расскажете. Среди евреев тоже – чем живут, чем дышат, как к нам относятся. Давай, брат, помогай. Хотите, чтобы Львов к СССР отошёл?-
— Ой, хочу, — мы немцев боимся, поляков боимся, а хуже всех украинцев  боимся, они с немцами и поляками друг друга ненавидят, а нас все втроём. Ох, дрянные времена пришли, пан офицер –
— А  что, при Пилсудском лучше было? –
— Та лучше, конечно, тот хоть собак на нас не спускал, а теперь куда же, слышали что в Бромбереге случилось? –
— Слыхал –
— Так то поляки немцев побили, женщин, стариков, детей, тысячи. За что? За Гитлера? А они причём? Если уже немцев не побоялись побить, то нас тем более, за тех Гитлер заступится, а за нас кто? Теперь Гитлер точно скажет, что поляков евреи подбили на погром, как будто поляков подбивать надо. Сам же Гитлер их своим нападением и подбил, а свалят на нас, на нас всегда сваливают. Мы и революции и войны делаем, и мировые кризисы, и цены поднимаем, тогда скажите мне, что делают другие? Нашей же божьей матери молятся, а нас бьют. Украинцы побьют, за то шо мы полякам против них помогали, поляки за то, шо мы ихнего Христа распяли, а немцы за то, шо такой нации на свете вообще  и быть не должно. Все обвиняют нас, что мы повсюду лезем и своих тянем, а шо Гитлер не лезет, шо Сталин не лезет, Британская империя шо не лезет? Нет, по ихнему, они все скромно сидят, одни мы лезем. Я парикмахер и то куда-то лезу. А куда я лезу? Куда, скажите парикмахер лезть может? На полку за одеколоном? Ну шо за люди такие, где их логика, даже раздражает порой, ведь вы поймите, мы это уже две тысячи лет терпим, две тысячи! Какой тут народ не устанет? А мы терпим. И шо, нам спасибо сказать хотят? Нет одни огульные обвинения! Обвиняют, шо мы везде своих тянем, так  по их логике, шо своим мешать  надо? Обвиняют, обвиняют, во всём обвиняют. Сами себе в душу наплюют, а потом на евреев валят. И шо, я не прав? – я просто наслаждался его местечковыми шолом-алейхемскими оборотами и логикой, если его перековать, то может принести нам ещё много пользы и я решил поагитировать:
— Та надо от буржуев избавляться, понимаете, разом во всех странах. Ведь это же они одни народы на другие в своих интересах натравливают. А пролетариату это надо? Та нет – пролетариату лишь бы жить хорошо, та шоб работа была. Разве плохо? А все войны от эксплуататорских классов и вся эта межнациональная рознь,  то они всё придумывают, чтобы от себя отвести гнев рабочих, а будет во всём мире одна власть рабочих и крестьян – ничего этого не будет, никакой вражды, никаких государств – от каждого по способностям, каждому по потребностям, разве ж плохо? —
— Та я возражаю? Только как  в плане евреев, можно будет им в синагогу ходить или нет? –
— Та на кой чёрт же время терять? Вы шо не знаете, что бога нет? Чего ему молиться? Вот вы молитесь, а вас притесняют и убивают. Спасёт вас ваш Бог от Гитлера? Сами же не верите — меня вас спасти просите, а не бога.  К чему такая отсталость? —
— Так шо, и товарищ Каганович в синагогу не ходит? –
— Он, что, по-вашему, идиот, что ли? Ему что ли делать нечего? Вот он всё бросит и айда об пол лбом стучать —
— Да это не у нас в синагоге, это у них в костёле лбом-то об пол бьют, мы сидим себе мирно, ничем не стукаем, сами зайдите, проверьте –
— Та хрен с ним, разрешат вашим старикам в синагогах молиться –
— Тогда совсем другое дело, если разрешат. Я и сам шибко не верю, а традиция, детей надо на чём-то воспитывать. Ну та ладно, помогите нам попасть в Киев и будет вам список, такой список, шо ни одного лишнего в нём не будет, хоть всех враз за решётку –
— Ну и молодец, а я постараюсь помочь вам с вашим Киевом –
Мы знали, что на Дефензиву работало немало евреев, их-то и собирались перевербовать, в первую очередь для защиты наших интересов на Западной Украине и в Польше.
Довольный жизнью, собой, и даже Сталиным, портреты которого уже мелькали здесь и там, я шёл  по центральному  львовскому бульвару в расположившийся на улице  всё ещё  Пилсудского штаб Красной Армии и был остановлен двумя молодыми  симпатичными польками. Переглядываясь, играя глазками и пересмеиваясь, они спросили меня: «Пан офицер, не могли бы вы открыть рот?» спросила одна. Я удивился: » На зубных врачей учитесь что ли?» «Да нет, а всё же откройте». Я таки  открыл, а  сам опасаюсь,  не фанатички ли католические, может,  яду из клизмы в рот плеснут, кто их знает.
— Наврал таки отец Стефан — сказала одна из них  и пожала плечами.
— Чего наврал? – удивился я.
– Да у нас ксёндз Стефан говорит, чтоб к вам, советским, не подходить и не разговаривать с вашим братом, что грех это, что у вас  из-за  безбожия  нёбо чёрное —
— Вот попы  врут – расхохотался я – не верьте ему, бога нет, вот чтоб провалиться мне на этом месте! –
Польки испуганно переглянулись, посмотрели на небо, но, видя, что я не провалился, рассмеялись:
— А мы сами думаем, такой красивый пан офицер, а нёбо чёрное, решили проверить –
— А чего нас бояться? Кстати, как его найти этого вашего отца Стефана, хочу и ему нёбо показать, шо б знал! —
— Та вон за углом в костёле, завтра утром будет служить, вы уж покажите ему — и опять засмеялись.
— Да уж я покажу, покажу ему, на всю жизнь запомнит! – и, тоже весело смеясь, пошёл дальше, потом остановился, сел на скамеечку, достал блокнотик, и включил отца Стефана в список.
Было ясно, что чистить и чистить нам эту Западную Украину, так как никто уже не скрывал, что она должна стать частью СССР.
Жили мы во Львове на удивление чудесно, ни проблем, ни эксцессов. Население встречало с крайним радушием. За неделю я с помощью Соломона подготовил список из 22 фамилий и адресов сотрудников Дефензивы и других реакционно-настроенных деятелей. Проверка показала, что Соломон не промахнулся, сведения собрал хорошие, без него это бы на целый месяц работы оперативной группе хватило. Одно плохо, он не включил туда ни одного еврея, только поляков. Я пытался пенять ему на это, ведь не мог же не знать он и дефензивных евреев, да упёрся старик, не знаю и всё. Даже на испуг не поддался. Я его за это зауважал, но вместо Киева достал ему направление в Алма-Ату, что его несказанно огорчило, зато, как потом оказалось,  спасло ему и его семье жизнь.
Я с удовольствием и совершенно свободно гулял по Львову в своей форме и был очень горд за мою Родину, Советский Союз, вот и этот прекрасный город и его окрестности тоже стал нашим и без единого выстрела, одним живым примером. Встал бы Ильич – вот бы порадовался! И к Сталину я проникался всё большим уважением и признательностью. Его ошибки и даже преступления, за которые я так костерил его про себя в минуты гнева, казались из нашего теперь красного  Львова уже куда менее значимыми. А колхозы, а тяжёлая индустрия, а система образования — это ж какую махину под его руководством мы подняли из руин – теперь и немцы, гроза Европы, рады заключить с нами мирное соглашение. К тому же я знал, что  Англия с Францией объявили Германии войну, уже бомбят друг друга, то есть Сталину всё-таки удалось столкнуть империалистов лбами. Значит он всё-таки гениален, не зря же все кругом говорят, его программа работает и вообще он, возможно, способен обеспечить нам мирную жизнь, пока эти империалисты душат друг друга. А как без вождя? Это как солдатам без командующего. За кем-то идти надо. А, если идти, так в ногу, как может идти каждый сам по себе?
Ну что может противопоставить Сталину этот алкоголик Нелидов? Водку с церковью, да переселением евреев в Сибирь? Не лучше ли туда немцев переселить из Берлина и французов с Парижа, а в этих культурных столицах, наоборот, разместить наших ребят и девчат, к примеру, из Сибири и брянщины? Ведь присоединение Львова ещё недавно казалось невозможным. Нет, марксизм-ленинизм  – это вещь! Ведь всё предугадали классики. А кто лучший марксист у нас, как не товарищ Сталин? Никто – разве, что Молотов, у того, говорят, как зайдёшь в кабинет, так сразу в глаза бросается  чистый полированный стол, а на нём книга Энгельса о происхождении семьи, собственности и государства. Вот голова! Так и тот подчиняется Сталину, а не наоборот. Те же пятилетние планы под чьим руководством разработаны и выполнены? Под Нелидова что-ли? А ну его в баню с его вещами, только время потерял. Чушь какая-то. Не учился он в наших вузах, не знает он ни исторического, ни диалектического материализма,  не разобрался даже в теории классовой борьбы, о которой у нас каждый школьник знает, а туда же рассуждать. Язык без  костей, вот и рассуждает, а ты попробуй в ногу со временем шагать. Зря им наши заинтересовались – бесплодное старорежимное чучело и только,  стоящее к тому же  на чисто  мещанских бухаринских обывательских позициях, мол вещи главное, барахло главное, а не люди, не рабочий класс. Нет, Александр Сергеевич, не вещи, не барахло, не железки главное, а идеи, коммунизм, классовая борьба, за них можно идти в бой и умирать, те же декабристы, за вещи что-ли обрекли себя на муки? Да у них этих вещей выше крыши было. Так нет ведь – свободу хотели дать народу, чтоб по справедливости. Почему, если я родился, к примеру, в семье крестьянина, а ты в дворянской я должен на тебя работать? А? Все должны сами на себя и на общество работать, это же ясно.
Или почему, если я родился у еврейской мамы, то должен ходить с опущенной головой и не иметь права жить в Киеве, хотя я и гражданин Российской Империи? При этом не я в неё просился, а она меня в себя оккупировала. Это что, справедливо? А я с детства не терпел всякой несправедливости и национализма. Во те же украинцы –  зачем они со своим языком лезут? Да и разве ж это язык? Ну немецкий язык, ну английский, ну французский – это я понимаю. Но какой дурак будет физику на украинском учить – это ведь глупость. Так, нет, ведь и до этого дойти пытаются. У нас в классе украинцы ещё при царском режиме поляка травили, а я не давал в обиду и даже морды им за него бил. Вот зачем им украинский язык? Что они всюду с ним, как чёрт с ладаном, носятся? Украинизация, украинизация! Одна потеря времени, лучше математикой, физикой заниматься. Ведь русский язык гораздо лучше. Ну о каком ещё языке можно сказать – велик и могуч? Разве такое об украинском скажешь? Да это и не язык, а говор. Ну что можно на украинском языке сказать, что выразить? Вон поедьте в тамбовскую область, там вообще вместо молнии молонья говорят. И что теперь физику на  тамбовском учить? Разве ж можно читать на украинском Чехова, Пушкина и Толстого, чтоб не смеяться? Гоголь, что на украинском писал? А учебник физики? Я ж проходил. Это ж издевательство!  Фотограф у них и тот мордопляс, а стул пидсральник, это ж надо! В классе интересные девочки, а тут слова такие при них слушать приходится, я аж краской до ушей заливался.
А вещи эти нелидовские – ерунда, как и деньги. Вот он мне толковал, что автомобили сейчас важны, что Америка центр мирового автомобилестроения, что они – эти автомобили мировой прогресс и определяют, а по-моему – всё это чушь,  я их, эти автомобили, терпеть не могу, сидишь в нём скрюченный с поджатыми коленками, газами дышишь, и что хорошего? То-ли дело общественный транспорт – это дело, встанешь во весь рост, ни бензина тебе в лицо, ни скрючиваться не надо – спрыгнул с подножки и пошёл, и на дорогах свободней. Вот за чем будущее. Правильно, что у нас личные машины запрещены – куда газа на улицах меньше, надо будет и во Львове запретить, а то, видишь, снуют, буржуйчики в костюмчиках. Ничего доберётся до вас товарищ Сталин, поставит всё на службу большинству. А как иначе? Меньшинство всегда должно подчиняться большинству, — что все в ногу, а один не в ногу, что-ли? И куда уйдём? То-то! —
С такими гордыми мыслями бродил я  по теперь уже нашим  львовским улицам, любуясь их красотой и всё больше чувствуя себя хозяином – было австрийское, польское, — стало  наше. А всяких этих украинских самостийников  мы передавим, да и белополяков тоже, кому они нужны? Евреев львовских тоже малость подраскулачим, а то многие вконец зажрались, им самим ни к чему, да и завидовать меньше им будут, пусть свои таланты в работе покажут – на фабриках там, в больницах или у нас в органах, ведь умеют же когда надо – вот и карты в руки. А то всё бизнес-шмизнес – нездоровое это дело.
В штабе мне сообщили, что к нам в плен сдалась очень большая группа польских офицеров и интеллигенции, отступающая от немцев и что я должен поучаствовать в их  фильтрации на предмет сотрудничества с нами. Этим я прозанимался до октября, профильтровал несколько сотен, пытался беседовать по душам,  приобщать к нашим идеалам, но  быстро понял, что они глубоко чуждые нам люди – махровые католики и контрреволюционеры и,  даже самые мягкие с виду, наотрез отказывались работать информаторами. Так наверх и доложил.
В последний день моей львовской командировки выпал весьма забавный случай.  Гуляю я опять по городу, иду мимо главного собора, и, вдруг, прямо при мне, пожилая и хорошо одетая полька бух на колени, прямо на мостовую, и смотрит куда-то вверх на крыши домов,  исступлённо крестится и тыкает пальцем вверх. Смотрю и я, думаю, террорист может залёг или кто, но никого не видно. «Дура какая-то!» — думаю. А она всё смотрит туда и громко на всю улицу причитает и крестится : «Матка боська, матка боська! » Тут к нам какая-то девушка подходит и тоже брык на колени и креститься,  и обе на эту крышу смотрят –«чудо, чудо!» — кричат. Тут какой-то мужчина подбежал, там старушка, ещё женщина типа горничной, молодой человек, — и все бух на колени, пялятся на крышу и крестятся. Я лишь смотрю и удивляюсь, человек до пятидесяти уже набежало.  Гляжу вверх, не моргаю  – ну ни шиша на этой крыше нет, крыша, как крыша, какая там, к чёрту, матерь божья и что ей вообще там делать? Снег скидывать и то не надо, не выпал пока снег во Львове. Тут вижу наш молоденький офицерик катит, я ему показываю пальцем на молящихся и кручу пальцем у виска: «Смотри на этих идиотов –  им  божья матерь на крыше привиделась! Ха-ха-ха! Вот дурачьё!»
— Кажется – креститься надо, вот и крестятся –  улыбнулся лейтенант и тоже со смехом смотрит на поляков:
— Вот темнота! – говорю.
— Ничего, перекуём! – усмехнулся бравый лейтенантик и пошёл себе лёгонькой пружинистой походочкой дальше.
«С такими, как он, ребятами, мы весь мир перекуём» — подумалось мне. Да, вот удивительно, на дворе двадцатый век, а в капиталистической Европе ещё средневековье, как всё-таки далеко мы от них всего за двадцать лет  ушагали. Вот, Ленин! Вот, Маркс! Без них бы и у нас полстраны такими же идиотами были. Да и Сталин железной рукой прививает научный атеизм, даром что в духовной семинарии учился, ликбезы всюду, кружки просвещения, библиотеки, дворцы пионеров – а тут у них, у дураков, божья мать по крышам шастает, делать ей больше  нечего. Хотя сами здания красивые, засмотришься. На этой основе очень даже хорошую жизнь здесь народу устроить можно, только от буржуазии освободить и врагов всяких. Зря Соломон паникует. Теперь это наше, советское, а своё мы никому  не отдадим, пусть только сунутся. Ещё и у немцев отрежем.
А поляков перевоспитаем. Научим в едином с нами строю ходить и мыслить. Не шибко они что-то со времён Тараса Бульбы  поумнели, всё перед боженькой на коленях штаны протирают. Ничего, мы им откроем курсы марксизма-ленинизма, мы даже казахов просветили, те тоже в темноте жили, а сейчас у них  впервые за всю историю собственная интеллигенция завелась, из юрт в квартиры переехала, научные статьи пишут! Казахи – и научные статьи! Это которые мясо в котлах варили! И разве марксизм-ленинизм не чудо? Это тебе не по крыше всякой хренотени ползать.
Да и вообще сколько всего хорошего Советская власть людям делает, той же молодёжи. Кем бы я был без Советской власти? А ксёндзов местных за шкирку и в колхоз или в шахту –  пусть бездельники пашут, а то обманывают неграмотных людей, держат в темноте и живут, как паразиты, пьют из трудящихся соки – нёбо, у нас, вишь, чёрное – как бы у самого не почернело.
И, хотя, мне в целом  пребывание в Польше понравилось,  но подошло к концу и я с радостью готовился домой. Боже мой, как я соскучился по Мане и детям. Меня поблагодарили за службу, пожали руку и послали обратно в Скоморохи на прежнюю должность в том же звании пом. оперуполномоченного.  Для себя я находил в этом положении одни плюсы —  маленьким человечком куда безопаснее, а, главное, что страна родная твёрдой поступью идёт вперёд и мои внуки, а, может быть и дети, имеют шанс пожить при коммунизме. Вот бы здорово! Да и сейчас отлично – впереди простая сытная, счастливая,  деревенская жизнь в Скоморохах – кинотеатр и танцплощадка под открытым небом, возможность проводить много времени с моими милыми женой и детьми. Даже системно марксизмом  захотелось позаниматься, Капитал с карандашом проработать, Энгельса прочитать уже для себя, а не к экзаменам, писателей, классиков русских почитать, всё ж таки не хватает грамотёнки, а то дети скоро вырастут и начнут вопросы задавать, надо к этому серьёзно готовиться, чтобы тоже стали б, как и я, убеждёнными коммунистами. Школа школой, но воспитание в семье – первое дело. Да и чтоб не скучно им было разговаривать с родителями, чтобы долго шагать вместе с ними в ногу.
О судьбе Нелидова и Судоплатова никакой информации ко мне не поступало. И только, когда я узнал из газет и радио об убийстве в Мексике Троцкого, мне стало ясно по некоторым намёкам сослуживцев, что без Паши там не обошлось, так  как оно потом и оказалось. Было обидно, конечно, что он меня туда не взял, уж не знаю, почему. Интересно бы, конечно, в такой операции поучаствовать, но, может быть, ещё представится такая возможность. Хотя Троцкого я, конечно, очень уважал, его имя гремело на ряду с Лениным в революцию и гражданку. О Сталине мы и понятия не имели. Но теперь Троцкий встал на вражеские позиции и, раз поручили убить, нечего отнекиваться, тем более это же шанс посмотреть Мексику, а по-другому и не получилось бы, нет у нас возможности съездить по международному туризму.

16. Перед войной

«Жить стало лучше, жить стало веселее»
И. Сталин. Из речи.

Окончание 39-го, весь 40-ой и первая половина 41-го прошли для нас в Скоморохах очень удачно и мирно. Дети росли, становились  забавными. Лара  была такой серьёзной девочкой, если что не по ней,  кричала: “тикай!». Юрка рос весёлым смышлёным парнишкой, я постоянно устраивал с ними дома всякие игры, они ползали по мне, хохотали. Страшное время репрессий постепенно не то что забылось, но отдалилось настолько, что казалось нереальным – каким-то всеобщим временным  помешательством, какой-то волной массового психоза, прокатившейся по стране сверху вниз, начиная от Сталина и кончая нашим колхозным сторожем, написавшем доноc на агронома, искренне подозревая последнего  в  шпионаже на том основании, что тот летом носил тёмные очки от солнца, и , будучи с  детства латышом, говорил с лёгким акцентом.
Часто мы слушали речи Гитлера по моему новенькому ламповому приёмнику. Маня, прекрасно зная идиш,  понимала и переводила их полностью, а я частично. Не скажу что нас эти речи так уж и шокировали, во многом его позиции были схожи с советскими – Гитлер клеймил колонизаторов, эксплуататоров и всяческих западных плутократов и их лакеев и призывал народы, носящие проклятое клеймо британской колонизации, сбросить его и освободиться. Нападки на евреев, воспринимались нами больше всё-таки, как нападки на евреев-эксплуататоров, а не на трудящихся. Тем более и у нас в 30-х шла борьба с заевреиванием кадров, и это  никому, даже самим всё ещё многочисленным евреям, работавшим в органах не казалось чем-то против них направленным, некоторые из них так и говорили: «Слишком уж много здесь нашего брата развелось, раньше у русских рабочих и крестьян грамотёшки не хватало, а теперь надо их побольше в органы принимать, всё-таки это и их страна » Никакой национальной вражды и деления у нас в то время не было. Жаль, конечно, что эти чёртовы поляки не дали нам пройти к Чехословакии  в 1938-м, а так бы не было никакой этой позорной мюнхенской сделки. Они боялись, что если нас пустить на их территорию, мы её и прихватим. Правильно, конечно,  боялись,  но всё равно сволочи.
Одним словом, договор о дружбе с Германией не вызвал по моим ощущениям и нашим данным, которыми я владел, каких-то сильно отрицательных эмоций в народе, к тому же скоро стало ясно, что главной целью нашего с немцами договора  было мирное освобождение братьев-славян  от буржуазной эксплуатации и возвращение их в семью братских народов теперь уже СССР. Ну и вообще всякая оттяжка войны, всякое замирение, были в радость, мы и без того настрадались в первую мировую и гражданскую,  и в вызванные ими голод, тиф, репрессии и беспризорщину. Да и жуткий харьковский голод был за спиной. Хотелось просто немножко пожить, подышать, повозиться с детьми и такой шанс, вроде бы, появлялся. Репрессии ушли в прошлое, никаких массовых расстрелов, снова спокойная работа, никто не принуждает бить и унижать арестованных. С приходом Берии всё это, как рукой, сняло. Объясняли, что всё это Ежов натворил, хотя, я  особо не верил, тем более знал от очевидца и приятеля по НКВД Серёжи Косинцева, как обстояло дело на XVIII съезде партии, где Сталин поднял вопрос о необоснованных репрессиях партийных кадров. Серёжа попал на съезд в качестве нелегального охранника-информатора. Его задачей было следить не только за всем подозрительным, но также и за тем, кто встаёт последним при появлении вождя и кто первым перестаёт ему хлопать. Эти люди включались в круг подозрительных и за ними шло усиленное наблюдение. Когда наш вождь на съезде стал критиковать Ежова за репрессии, тот, по словам Серёжи,  не выдержал, встал и сказал: «Так я ж  ничего не делал без ваших указаний, товарищ Сталин и вы это прекрасно знаете!» Сталин ничего не сказал, а просто смерил этого карлика полным презрения взглядом, и зал всё понял, взорвался, заорал, затопал, зашикал на Ежова: «Не оправдывайся!», «Подлец!», «Вредитель!», «Ах, ты!», «Негодяй!», «Заткнись, предатель!» и тому подобными эпитетами. Уцелевшие в репрессиях и сами неслабо в них поучаствовавшие, сполна выдавали теперь Ежову за свой ужас, потерю родственников и друзей. Долго они молчали, щёлкали от страха зубами, ожидая ареста, не понимали, что происходит. А теперь всё поняли – это Ежов. И с удвоенной силой полюбили товарища Сталина, храбро спасающего их от рук этого ужасного кровавого карлика.
Жизнь после отставки Ежова и подписания договора с Германией, действительно, становилась всё лучше  и  веселее и только наиболее недоброжелательные по отношению к Советской власти прибавляли к крылатой фразе Сталина: »Жизнь стала лучше, жизнь стала веселее» своё ёрническое «шея стала тоньше, но зато длиннее». Это меня в первый раз насмешило, но после я всегда одёргивал таких шутников и, порой, весьма резко, так что надолго в рот воды набирали, хотя и никого не привлёк.
К Сталину отношение моё всё улучшалось, в первую очередь из-за того, что в стране шёл бурный промышленный рост, магазины изобиловали недорогими продуктами, в больших количествах начали появляться воспитанные советской властью специалисты – инженеры, агрономы, учёные. Создавались новые, на мировом уровне, самолёты и танки. Безработица  и беспризорщина ушли в прошлое. Мои родители, прежде неграмотные, научились читать и писать в Ликбезе. А чего стоил один перелёт Чкалова и Громова вокруг земного шара, какой гордостью он наполнил наши сердца! Моя сестра Рая закончила курсы лётчиков и стала летать, и её огромный портрет бы выставлен на проспекте Карла Маркса в родном Днепропетровске. Брат Павел, бывший уголовник Пашка-Екатеринослав, в тюрьме был полностью перекован Советской властью и работал уже сам воспитателем в детской колонии, учил несовершеннолетних правонарушителей автомобильному делу. Сестра Аня работала бухгалтером в днепропетровском таксопарке.

17. Неприятные разговоры

«Косылёк-косылёк, какой косылёк, нацяльник?!»
Из кинофильма «Место встречи изменить нельзя»

Бывали иногда и неприятные разговоры, оставляющие тяжёлый осадок. Так, однажды, выпивали в небольшой тесной компании и с нами начальник  милиции. Все шутили, смеялись, а он сидел как-то молча. Пока не дошёл до кондиции. Потом дошёл, и тоже решил себя показать:
— А, вот, я вам сейчас расскажу смешной случай из нашей местной практики, как мы тут, в Скоморохах, с баптистами боролись – и многообещающе посмотрел на окружающих.
— Так их же всех арестовали и выслали пару лет назад за поджог, что ж тут смешного –  вступил в разговор директор местной школы — сколько сена, гады, колхозного спалили, всю деревню чуть со свету не сжили, а ещё смирению учат, — лицемеры —
— Та не в поджоге дело… А в том, кто его организовал, чтобы вас от этих гадов избавить, шоб, понимаешь, наших советских детей с пути не сбивали? – горячился выпивший начальник милиции и посмотрел с вызовом на директора школы.
— Как кто организовал? Разве ж не баптисты? – удивился директор.
— Да какие баптисты –  дождёшься от них, держи карман шире! Та я ж и организовал, а как ещё с такими скрытными и не разоблачившимися врагами народа бороться? –
— То есть как – удивился я – провокация?
— Да ты шо, Андрей, какая  ещё провокация?! Просто начальство  давай на меня жать, почему не арестовываешь баптистов? Везде вже арестовали и выслали, только у тебя одного. Они ж враги, это ясно,  а ты их поймать не можешь, или не хочешь? А я говорю, так как их поймать, они ж гады ползучие ничего не делают, никак себя не проявляют, зацепиться не за что – не нарушают, злыдни, законов, хоть сдохни. Как тут их нейтрализуешь, когда зацепиться не за что? А начальство, сами знаете, на меня  собак спустило, мол, по всему району вже от баптистов избавились, всех с поличным поймали,  ты один их у себя держишь. Вот пошлём самого на Север  в лагерь охранником, задницу морозить, тогда узнаешь, как нету зацепки. Неделя сроку, и чтобы духу их в селе не было.
Ну, и шо делать? Собрал я самых верных хлопцев, с которыми ещё в гражданскую партизанил, наших таких, настоящих, с революционной косточкой. Пришли мы ночью к местной пожарке, сломали фомкой замок, зашли, разобрали пожарную телегу, отломали бочку, сняли колёса, и всё это разбросали по огородам баптистов. Кому бочку, кому по колесу, но так,  шоб с улицы незаметно. А потом пошли и подожгли на окраине сарай с сеном. А оно как вспыхнет. Мы только по домам успели укрыться,  народ как завопил «Пожар, пожар!»  и за пожарной телегой, шоб тушить. А телеги нет, замок сломан. Во дела! Тогда нас будить бросились, а мы только по постелям успели. Ништо, оделись, лицо сполоснули и к народу на помощь. Народ шумит – ситуация страшная, огонь на кустарник перекинуться может, а сушь стояла. Бежим со всех ног к пожарке, а там кошмар – замок сломан, телега лежит перевёрнута без колёс и без бочки. Меня аж самого зло взяло. Шо думаю, вражины, делают? Ведь всё равно всё это из-за них. Село  спасать надо! Ну мы лопаты, вёдра и к сараям. Вся деревня по цепочке до речки встала и давай вёдрами наяривать, да землёй кидать. Я в первых рядах, ближе к огню, чёрный весь, кипячусь. Смотрю и хлопчики мои рядом. Сгорело сено до тла, зато огонь остановили, не дошёл до кустарника, спасли деревню, иначе бы худо, ой худо было б. Народ аж кипит против поджигателей, это ж какая сволочь нас всех с дитями поджечь хотела? Да мы их сейчас же найдём и на вилы! А я говорю, стоп, разойдись, я вам покажу к самосуду призывать. У нас Конституция теперь, кричу, и Советская власть, и всё должно быть только по закону. Утром разберёмся и найдём гадов, мы к вам для того и приставлены. С рассветом взяли понятых и пошли шугать по деревне, всех друг за другом обыскиваем, ничего не находим. Но не сдаёмся. Пришли к одному из баптистов, давай огород осматривать, и, вдруг, один из понятых в кустах колесо от пожарной телеги увидел. «А это шо?! Так вот кто всю деревню спалить хотел!»
А баптист только смотрит нам в глаза и ничего не говорит, типа: «Бог всё видит!» А шо он там  видит? А для них пострадать за веру ещё ж и лучше – первыми в рай попадут, иначе сколько там в очереди по ихней там вере стоять надо, да доказывать кто и откуда, а пострадал безвинно, и вот тебе пропуск в рай. Так шо ещё спасибо должны сказать, за то шо  я их в рай без очереди определил. Да ещё  народ от самосуда удержал, прямо кидались на них, извергов, – разорвали б. А я поднял наган да и бах в воздух, терпеть не могу беззакония.
Что характерно, — хоть я сам это колесо им подкидывал, а едва удержался, чтобы не дать этому, у кого нашли, в морду. Такое зло весте с народом накатило – думаю – не можно такое злодейство терпеть! Они ж всё равно как-то пакостили, да скрытно, вот и вынудили нас своей скрытностью. Я то знал, то куры дохнут,  коровы, случалось. Шо, они просто так будут дохнуть? До чего ж тяжело с врагами бороться, особенно с такими христосиками, какое там ударь по левой щеке, — только повернись к ним спиной – нож воткнут. Шо, разве не так? —
Все как-то сдавленно поддакнули и кивнули головой, один я смолчал, как-то не по себе стало. Это что ж за методы? Это так вот мы коммунизм строим? Я даже расстроился и ушёл, сославшись на детей. Долго не мог уснуть, но Мане ничего не сказал, зачем ей эти наши проблемы? А утром проснулся, как ни в чём не бывало, птички поют, голоса детские, жена любимая. А ну её всю эту политику к ляду, баре дерутся, у холопов чубы трещат. Главное, что дома, в семье всё отлично. Жена, детки замечательные, кушать есть что, ходить в чём. А что ещё надо?
И всё бы хорошо, да жуткая тень войны надвигалась, чувствовалась прямо в воздухе, у меня в этом сомнений не было, да и у моих сослуживцев тоже. Не знаю, что там считал Сталин в  Кремле, кто там его информировал, но в Скоморохах все признаки приближения войны были налицо, и никто не сомневался в её скором начале.

18. Война!

«Товарищи, граждане, братья и сёстры…»
И. Сталин. Из первого выступления о войне.

Мы постоянно ждали нападения, сначала в апреле, потом в мае, а когда устали ждать, оно разразилось. Как назло, Маня ещё купила на рынке и запекла индейку, хотя в прошлый раз, когда она купила индейку, то неудачно упала с велосипеда и сломала ногу. Да и я дурак, что не сказал ей сразу выкинуть эту чёртову индейку собакам. О, какая ошибка, ведь уже утром началась война.
В пять утра раздался телефонный звонок, я сразу похолодел – война! Так и оказалось. Меня стало подмораживать, хотя на улице стояла жара, так как я сразу понял, что прежней милой мирной жизни конец. Тут же появилась сильная злость и ненависть к немцам – зачем эти гады прервали мою счастливую семейную жизнь? Бить их и убивать беспощадно. Когда мы собрались на утреннюю оперативку, всегда недолюбливавший меня начальник нашего отделения Казакевич, вдруг сказал: «Обратите внимание – как побледнел товарищ Фролов. Нельзя так пугаться войны, мы наоборот должны проявлять бодрость духа и громить немцев. Так что товарищи, я прошу вас проявлять мужество, мы же военные, к тому же чекисты, не правда ли, товарищ Фролов?» В это время издалека впервые раздалось непередаваемо противное жужжание мессершмиттов. Как будто тысячи гигантских комаров прилетели кровь пить. Счастлив тот, кому не приходилось слышать этого звука.
Мы высыпали на улицу, мессершмитты шли со стороны Житомира, значит отбомбились, подумалось мне – хоть Скоморохи бомбить не будут. Но тут один из мессеров  отделился и полетел прямо на нас – раздалась пулемётная очередь – Казакевич тут же упал у крыльца и закрыл руками голову. Мы, прыгая через него, забежали за угол штаба дивизии. Мессер пронёсся над нашими головами и, пока мы смотрели ему вслед, развернулся и полетал снова на нас, мы опять за угол, он успел-таки обстрелять нас из пулемёта,  пули прошили штукатурку штаба, меня больно ударило осколком штукатурки в ухо. Так немец  гонял нас ещё несколько минут, видно, ради смеха, а потом улетел догонять своих стервятников. Когда мы, оживлённые первым боевым крещением,  возвращались в штаб, то обнаружили Казакевича всё так же лежащим в грязи под крылечком. «Можно вставать, товарищ, оперуполномоченный, немцы улетели» — сказал я, давясь от смеха. Казакевич вскочил: «А, что? Улетели?» — и начал протирать очки и отряхивать грязь с гимнастёрки и галифе, так как упал не в самое чистое место. «Вот теперь понятно, как проявлять мужество на войне» заметил я, походя, и все, кроме Козакечива, покатились со смеха. А тот так был растерян, что даже не нашёлся, чем  ответить. Впоследствии это сильно задержало моё продвижение в звании и награждение орденами и медалями, но не наступать же из-за этого на горло собственной песни.
Первым делом мы старались узнать, что происходит, но командир дивизии и сам ничего не знал, кроме того, что немцы бомбили Львов, Вильнюс, Ригу и Минск. Никаких приказов о начале боевых действий мы не получили. Дело пахло керосином. Дивизия была на ногах, зенитчики устанавливали и готовили батареи к отражению воздушных атак. Немцы, без сомнения, должны были заметить наш аэродром, то есть скоро начнут бомбить, надо спасать семьи. Взводу солдат было поручено немедленно собрать семьи военнослужащих и мирных жителей и поместить всех в бомбоубежище на краю села. Через полчаса нам сообщили по рации, что вход в бомбоубежище заложен брёвнами и они ведут расчистку. То есть, не смотря на всю нашу бдительность, диверсанты и шпионы как-то всё-таки просочились в Скоморохи и напакостили, причём, порядком, пытаясь нанести удар по нашим жёнам и детям. Дивизия вела дополнительную маскировку аэропорта.
И в это время высоко над нами загудело, но совсем не как в первый раз. Зенитчики готовили пушки, выбирали цели. Какие-то неизвестные самолёты летели на большой, очень удобной для зениток высоте, и  начали кружить, снижаясь над аэродромом. Вот, сволочи, ничего не бояться! Ведь бить по ним было одно  удовольствие, так как время на прицеливание было сколько угодно, тем более, что на наш огонь они почему-то не отвечали, видно заряды берегли для удара при снижении, но этого нельзя было допустить. На этот раз наши зенитчики повели огонь очень уверенно и эффективно, я даже испытывал за них гордость, и, о,  радость, – попадание, вражеский бомбардировщик  задымился и пошёл вниз, видно было как из него выпрыгнул лётчик и вскоре над полями забелел его парашют. Тут наши сбивают ещё один самолёт, а потом ещё  – три из двенадцати – дали же мы им перцу, всё меньше бомб упадёт на Житомир и Киев. Но остальные всё же прорвались. Казакевич тут же передал данные об этих самолётах в Житомир и  радостно сказал – там их добьют. Мы же, как особисты, сразу погнали на мотоцикле брать парашютиста, это будет первый увиденный мною  враг. Он уже был невысоко над землёй – метрах в двухстах, когда мы заметили наших сельских мужиков, бегущих к нему по полям с лопатами и вилами. «Убьют, дураки!» — закричал мой напарник и мы повели мотоцикл им наперерез. Было видно, что парашютист в воздухе что-то делает, типа пишет, и затем к нам вниз полетал кусок фанеры. Крестьяне схватили и стали удивлённо тыкать. Мы подлетели к ним моментально, я вырвал у них фанерку, так как понимал по-немецки, но текст был русский и матерный: «я свой, мать вашу!» Тут и парашютист приземлился,  повернулся к нам и давай материться на чём свет стоит: «Вы почему придурки долбанные по своим стреляете, вас под трибунал всех надо, мы летали Варшаву бомбить, вы что по своим, гады, стреляете, совсем с ума что-ли посходили? Кто отдал приказ стрелять!? Да вам Сталин головы оборвёт!» Я как кол проглотил, вот натворили. Но что оставалось делать, мы посадили его на мотоцикл и понеслись в штаб. Начальник особого отдела дивизии Казакевич, ожидал нас в радостном нетерпении: «Ага – давайте сюда немчуру, я  ему гаду в глаза хочу посмотреть! Где переводчик?» Пилот не стерпел: « Щас будет тебе переводчик, ах ты ….» и бросился на моего начальника с кулаками, я едва успел схатить его сзади и удержать. Казакевич подбежал к штабистам, крича: «Срочно звоните в Житомир – это наши Дэбэтриэфы». В это время в штаб с матюгами ворвался прикативший на мотоцикле полковник Дубошин: «Вы что, сволочи мои самолёты сбиваете!? Я ж их послал Варшаву бомбить и они возвращаются в Скоморохи на посадку! Вы что делаете, вас расстрелять всех надо! У них же бензина до Житомира не хватит!» Казакевич схватился за голову и выругался, и побежал звонить, предупреждать житомирских, чтоб не сбивали. Лётчик хмуро ругался: «Это что … за война, мать вашу, это кто нами руководит!?»
Слава богу, Казакевич успел таки дозвониться, и в Житомире всё поняли, бензина всё же хватило и недобитые наши лётчики сели. Дело оказалось в том, что ДБ3-эфы были строго засекречены и зенитчики и понятия не имели, как они выглядят, хотя и находились от них в двух километрах, вот как мы всё засекретили.
У меня и самого складывалось впечатление, что война началась для нас не очень удачно, но всё-таки никаких сомнений в победе я не испытывал, а только страшную злость на немцев и желание биться с ними до последнего. А тут и они, легки на помине объявились – самолётов пять-шесть откуда-то подлетело и давай нас бомбить. Я понёсся через пустырь в укрытие, раздался страшный взрыв слева, я инстинктивно побежал вправо, теперь шарахнуло справа, я влево, вдруг, чувствую, ноги мои подняло и лечу. Упал, а на меня земля, в нос, в рот набралась. Я кое-как её раздвинул и увидел как горит штаб и наш мотоцикл, как свечка. Рядом со мной смотрю кто-то из-под земли, как гриб, вылез, я ему помог разгрестись – смотрю Дубошин, весь чёрный, опалённый. Вылез, выплюнул землю, отсморкался и выругался: «Да они, мать их, у нас как у себя в огороде разгуливают».
Тут и другие наши подтянулись, все, слава богу, целые. Немцы улетели, то ли бомбы кончились, то ли бензин был на исходе. Через полчаса уже я был в бомбоубежище. Маня с детьми сразу бросились мне на шею. Они держались мужественно. К вечеру стало ясно, что немцы продвигаются стремительно, и семью надо срочно эвакуировать. На другой день все семьи военных получили право на немедленную эвакуацию. Я посадил своих в поезд, крепко всех перецеловал, и отправил в Днепропетровск к своим подальше от границы, будучи уверенным, что так далеко немцы не пройдут. А через сутки и мы получили приказ отступать на Умань.
Я получил задание проехать за нашими войсками через украинские деревни для того, чтобы узнать, что там творится, и поджечь хлеба, если где не горят. Немцы, по данным разведки, находились кое-где уже в двадцати-тридцати километрах. В первую деревню мы въехали часа через полтора. Мать честная, что это? На дорогу к нашему чёрному, заметному в степи издалека, мерседесу вышла группа селянок в чистеньких, красивых украинских костюмах, с рушниками, в руках хлеб да соль. Меня взорвало, я выскочил, выхватил пистолет и выстрелил в воздух. Они поняли свою ошибку, упали на колени и стали просить не убивать их. Державшая хлеб-соль видная красивая женщина лет сорока сказала мне: «А шо ж нам делать, вы ж, сынки нас одних бросаете, куды нам-то деваться». «А что – она права» — подумал я «как они могут воевать с немцами, если мы бежим, хотят задобрить, чтоб меньше натерпеться». «Ну знаете что – давайте-ка расходитесь по домам. Встречать их не надо, они, ничего, переживут как-нибудь, а мы скоро вернёмся и всё наладиться» сказал я и посмотрел строго на этих соглашателей. Те вроде бы стали расходиться, я засунул пистолет  в кобуру, сел в машину и поехал дальше. В другой деревне всё повторилось, отличием было то, что ко мне подошло несколько мужиков и стали просить помощи. «А чем я могу вам помочь?»
«Да понимаете, товарищ офицер, мы партейные, а есть у нас одна такая клятая баба. Так вот та баба и говорит – придут немцы, я вас, твари краснопузые всех выдам, и они вас повесят. Вот какая клятая баба. Давайте мы вам её покажем, только  вы уж её, расстреляйте, пожалуйста,» «Ага» — думаю «нашли дурака, откуда я знаю, за что они на неё зуб имеют, может так всё и есть, а, может, и наоборот. А потом спросят, за что это я расстрелял без суда и следствия мирную жительницу? Эти партейные возьмут и откажутся, мол ничего того не говорили. Знаю я вас чертей,  подставите кого угодно, только расслабься» Но вроде люди хорошие, как им помочь в такой беде, чтобы и самому потом в дураках не оказаться?
Я им и  говорю: «Расстреливать не имею права, мы, чекисты, нарушать законность не можем, нужна санкция хотя бы тройки или указание начальства. А вот, как бы я вам посоветовал поступить чисто по-человечески  — зайдите к ней с подарками, как-бы задобрить, или там прощение попросить,  поймайте момент, схватите за руки, повалите, возьмите лопату, отрубите ей голову и закопайте в лесу» Они даже рты пооткрывали: «А шо, так можно?»
« Так она ж вам опасна или брешете?»
Мужики перемигнулись – «А шо, товарищ из НКВД правду говорит. Давай так и сделаем, ты Грицко её вечером незаметно на огород вымани, мол деньгами хотим откупиться, она к тебе лучше относится, ты ей когда-то с хатой помог. А мы за баней схоронимся с лопатой-то. Вишь, товарищ офицер говорит, можно. Да и шо товарища офицера от войны отвлекать, а мы с ней тихо, по-суседски. И себя спасём и семьи»
И ободрённые мужики с энтузиазмом зашагали прочь. «Неправильно вообще-то» — подумал я – «без суда, а что делать?»
Поехали дальше, впереди канонада, но затихает, въезжаем в небольшой городишко, вон вокзал, повернули к нему узнать обстановку и тут, вот те на – немцы, я сразу узнал их, бывших союзничков, по формам, видел в Польше: два часовых стоят перед вокзалом, видно только что заняли город. Поворачивать поздно – обратят внимание, говорю шофёру: «Саня переворачивай пилотку, немцы». Перевернули мы пилотки, не торопясь проехали мимо них, я отдал небрежно им из машины фашистский салют, они, наоборот, чётко вскинули руки, мы проехали немного ещё, и я увидел своротку к лесу. Повернули, проскочили лесок и погнали полями в восточном направлении, через полчаса увидели наших, они окапывались на небольшой горке у деревни. Я рассказал командиру батальона и показал на карте немецкие позиции и мы поехали по направлению к Умани. День прошёл удачно – ведь, заметь нас немцы, мне оставалось бы только стреляться, я к этому и готовился – несколько пуль в них и пару себе, так как оставлять только один патрон мало – может быть осечка, а нашего брата особистов немцы, ой как не любили, уж даже не знаю за что, мы ведь с ними тогда ещё и познакомиться не успели.
Едем по Умани, вдруг слышу: — Андрей! – и вижу моего зятя Мишу Кирсенко, мужа сестры Раи, лётчика. Обнялись. Миша весь пылал гневом:
– Ворошилов — предатель, Будённый — предатель! К стенке их сволочей надо ставить! –
Я попытался его остановить: «Миша, ну разве можно такое говорить…»
— Какое говорить – сверху ж всё видно, мать твою,  как наши бегут – тысячами, только обмотки разматываются. Весь фронт развалился, толпами в плен сдаются! Сверху же всё видно – руки подняли и идут к немцам с белыми флагами –
— Ты, Миша, так всё равно не говори, не надо. Это не помогает. Ничего, мы соберёмся, мы им всё равно надаём –
— Только предателей вперёд искоренить надо! – но он постепенно успокаивался.
В Умани мы продержались недолго, немец жал нас, как прессом, и мы отступили на Полтаву.

19. Спасти семью!

«Пан или пропал»
Русская поговорка

В Полтаве я познакомился со своим новым начальником, Николаем Николаевичем Селивановским, который сходу сумел произвести на меня впечатление. Он в тот же день пригласил  меня поучаствовать в допросе экипажа сбитого нашими, на этот раз настоящего немецкого самолёта, которому удалось приземлиться, и особисты захватили лётчиков живыми и невредимыми. Я, понятно, пошёл с большим интересом вплотную посмотреть на врагов. Допрос проводили прямо во дворе деревенской мазанки. Селивановский сидел на лавке за столом, под вишней, рядом переводчик, по бокам мы. Привели лётчиков. Впервые увидел я пленных. На вид довольно ладные симпатичные парни, а один ну точно  наш, широкоскулый такой, ясноглазый. Селивановский попросил его  себя назвать, а затем сказать из какой они части и в каком месте у них аэродром. С виду наш русский парень ответил: «Я немецкий барон, я давал присягу на верность фюреру, я вам ничего не скажу». Селивановский встал, достал из кобуры пистолет, подошёл к немцу и выстрелил ему в грудь. Тот упал и задёргался в агонии на земле. Селивановский подошёл ко второму: «Ты расскажешь!». Но тот точно также вскинул руку в нацистском приветствии и отказался. Селивановский со словами: «как хочешь» так же спокойно выстрелил и в него, и тот упал рядом с уже затихающим первым. Третий оказался не лучше, вскоре и он лежал с товарищами. «Что ж это делается?» — думал я – «Это же нарушение женевской конвенции о пленных, это же полное беззаконие, так делать нельзя…» А с другой стороны, что делать? Вроде бы и нельзя так, а для нашей армии эти сведения необходимы. Ведь не для собственного же удовольствия  Селивановский в них стреляет. Они на нас напали, не мы на них, они бомбят наши города, убивают мирных жителей. Но всё равно так нельзя, конвенции надо соблюдать, а то далеко зайти можно. Четвёртый из немцев, типичный фашист с узким лицом и жёстким взглядом,   сказал: «Я вам всё расскажу, эти трое — аристократы, один барон, а те два помещичьи сынки. А я школьный учитель и всегда коммунистам сочувствовал, мне за Гитлера умирать не с чего, я вам всё расскажу и покажу». И он действительно всё нам рассказал и показал на карте их аэродром. Тут же эти данные Селивановский передал в штаб командующего фронтом Будённого и вскоре наши этот аэродром накрыли вместе со всеми самолётами и почти всё уничтожили. А учителя отправили в лагерь военнопленных с отличной характеристикой и рекомендацией к использованию в сотрудничестве против фашистов. Но, не смотря на эффективную работу Селивановского, я так и не принял этих элементов беззакония по отношению к пленным и сам решил в расстрелах пленных, по мере возможности, не участвовать. Но лично к Селивановскому я проникся симпатией. Это был высокий, стройный, с причёской под бобрик, симпатичный и интеллигентный мужчина. Работать под его началом было приятно, он не придирался по мелочам, не кричал на подчинённых и не паниковал в трудную минуту, а, наоборот, внушал уверенность и проявлял уважение и доверие.
Нашей главной задачей было подавить всяческую панику и слухи и не давать немецким шпионам и диверсантам просачиваться в тыл под видом отступающих и вышедших из окружения  военнослужащих и дезорганизовать его. Не менее важным было получение информации о том, что вообще происходит в войсках и на фронте, включая положение на карте и все данные о противнике. Пока ситуация обещающей не выглядела – немец пёр вперёд, не смотря на наше отчаянное сопротивление. В город ежедневно стекались тысячи беженцев и вышедших из окружения военнослужащих. Их  надо было срочно отфильтровывать, установить, что они подлинные, а не подставлены немцами из числа перевербованных военнопленных, что тогда встречалось уже  нередко.
Восьмого сентября утром по дороге в штаб мне кто-то крикнул: «Андрей!». Это был мой киевский сослуживец Н. Он сказал: «Я видел твоих вчера в Кременчуге — и Маню и детей!». Я аж похолодел, ведь немцы уже могут быть там. Тут же бросился к Селивановскому: «Товарищ генерал, прошу выделить машину для срочной эвакуации моей семьи из Кременчуга!» Тот ответил: «Не имею права. Действуй под свою ответственность – я ничего не знаю». Я со всех ног к шофёру: «Каримов, бензин у тебя в баке есть?» «Только залил» «Давай ещё с собой пару канистр и гоним в Кременчуг – приказ начальника»
Мы взяли из гаража две канистры, запрыгнули в газик и погнали в Кременчуг. Через полтора часа тряски подъезжаем к Кременчугу. Картина жуткая и нерадостная – в городе бой,  пикируют немецкие бомбардировщики, бьёт артиллерия, везде  разрывы бомб и снарядов, пожары, дым. Сердце моё сжалось. Надо было во что ни стало успеть их спасти или погибнуть вместе. Нам уже было известно, что евреев немцы уничтожают или сгоняют в гетто, моих бы расстреляли дважды –  и как евреев и как семью особиста.
Неожиданно мы наткнулись на цепь наших матросиков, окапывающихся на выезде из города, молоденькие ребята с винтовочками, ну как могла противостоять их редкая цепь  немецким танкам? «В город нельзя! Там немцы!» — загородил нам дорогу их усатый начальник. Я достал своё особистское удостоверение и сказал: “У меня задание!» и был тут же пропущен. С пригорка было видно, что немецкие танки уже вползают в город, и наши бойцы отбивают их из последних сил, а по вокзалу немец бьёт прямой наводкой. «На вокзал!» скомандовал я шофёру. Каримов творил чудеса, уворачиваясь от воронок и разглядывая дорогу сквозь дым. Навстречу бежали мирные жители, матери с детьми, старики. Тут же у дороги раненные, убитые. Жуткая картина. Много среди убитых и военных и мирного населения. Но особенно почему-то запомнилась лошадь, взрывом ей оторвало зад, и она лежала, истекая кровью, и умирала молча, со смотрящими на дорогу полными смертной тоски глазами и упрёка людям за то, что они с ней сделали. Когда мы выскочили на платформу, обстрел усилился, раненные, которые здесь собрались в надежде на эвакуацию, перекатывались от взрывов снарядов то в одну, то в другую стороны, мелькали ошмётки их грязных, кровавых бинтов.
Где же наши, живы ли, как их найти среди такого кошмара. О себе я вовсе не думал и страха не было. И, вдруг, вижу сестрёнка моей жены, Роза, бежит среди всего этого ада с чайником в руке. Я к ней «Роза, где наши?!» «Они здесь в укрытии, я за водой выскочила, дети пить хотят!» и мы нырнули по вертикальной лестнице в небольшой привокзальный бункер. И тут я услышал голос: «Папка!», это кричала Лара. Я быстро обнял и поцеловал их всех и скомандовал – «За мной  наверх, быстро!». Я помог им выбраться на поверхность – это было чудо – все были живы и здоровы. Мы с Каримовым моментально запихали всех в газик – Маню с детьми, Розу, их родителей и погнали прочь.
Мы уже были на выезде, как снова налетели немецкие самолёты, машина, которая шла перед нами, вдруг подпрыгнула и загорелась, раздался мощный взрыв, слева на нас налетали самолёты. По моей команде мы все выскочили из машины и упали в ближайшую канаву, я закрыл детей своим телом. Самолёты промчались, мы бросились обратно к назад к машине, и тут я увидел, что к ней подбираются со всех сторон раненные, кто хромая, кто прыгая на одной ноге, кто на четвереньках и один уже залез в кабину и пытается тронуться с места, я с ужасом понял, что двигатель Каримов не заглушил. Я мигом поставил детей на обочине и бросился к машине со всех ног, она уже трогалась, когда я открыл дверь, оторвал раненного от руля,  и вышвырнул его на обочину, затем на ходу запрыгнул, спихнул ногой вползающего с другой стороны  окровавленного солдата, остановил машину, выскочил, выхватил пистолет, выстрелил вверх и с криком: «вон отсюда, перестреляю!»  наставил пистолет на раненных. Те остановились в своих поползновениях. «Чего стоите?» — закричал я Мане с Каримовым, который тоже почему-то открыл рот: «быстро в машину!». Пока я стоял наизготовке с пистолетом, они все, с перепугу, моментально загрузились. Каримов вскочил за руль и мы вновь помчались по дороге. Мы лихо обогнули горящую вместе с пассажирами машину и  вырвались за город. Вскоре проскочили опять ту же цепь молоденьких матросиков с винтовочками, которые собирались ценой своих жизней хотя бы  минут на десять-пятнадцать, а задержать немцев и прикрыть отступающих. У всех у них были матери, может быть невесты, браться и сёстры – грустное дело война. Я посмотрел на них, как бы прощаясь с каждым – вряд ли кому из них суждено уцелеть в этой мясорубке. Канонада усиливалась, видно было, как подходили новые немецкие части, ползли в город жуткие, как стальные динозавры, серые немецкие танки. И тут я с ужасом услышал, как лопнула рессора. Мы были всего километрах в трёх от той жиденькой цепи наших матросиков и было ясно, что немцы много времени нам не дадут. «Я сейчас подправлю!» — крикнул Каримов и выскочил с топором, подбежал к дереву, ловко несколькими ударами отсёк приличную ветку, запихал над задним колесом и примотал проволокой. «Доедем, только можно, товарищ Фролов, я глушитель сниму, а то страшно» «Ну конечно, делай как тебе удобней, довези, главное!»
— Ничего, проскочим! – весело крикнул Каримов, снял глушитель и, действительно, гораздо тише стало ухать справа и слева и больше не казалось, что каждый снаряд летит прямо в нас. Я обернулся на Лару и Юру, оба сидели молча с серьёзными глазами, но не плакали.
— Ничего ребятки, скоро будем дома! – успокоил я их чем мог, а сам думал: «да досталось детям по полной, вот Гитлер проклятый, попадись он мне»
Разрывы снарядов отдалялись и постепенно перешли в далёкую канонаду, и до Полтавы мы добрались вполне благополучно, не считая страшную болтанку по разъезженной танками дороге.
20. Как я чуть было не  расстрелял командира дивизии

«Глупость указаний компенсируется только
их плохим исполнением»
Н. Карамзин. История государства российского.

Машину остановили перед штабом и я сразу побежал докладывать о своём возвращении Селивановскому. Он очень обрадовался, что мне удалось спасти семью и был крайне удивлён, что немцы штурмуют Кременчуг. Он тут же повёл меня доложить  Будённому. Семён Михайлович встретил меня недовольным тоном:
«Вы, что, лично были в Кременчуге и видели там немецкие танки?»
«Так точно, товарищ командующий»
«А откуда же они там взялись, по данным нашей разведки, они туда ещё  и близко не могли подойти» сказал Будённый и с сомнением посмотрел на меня – «Вы ничего не путаете?»
«Нет, я  видел немецкие танки и пехоту в городе, как вас сейчас, товарищ командующий, они уже центр заняли и выходили к окраинам»
«Позовите Дубошина», распорядился Будённый и через минуту командир авиационной дивизии был уже в кабинете. «Пошлите лётчиков проверить обстановку в Кременчуге, и немедленно сообщите мне при их возвращении, а то вот лейтенант говорит, что Кременчуг немцы взяли» Мы с Селивановским занялись оформлением документов на срочную эвакуацию семьи. Через полчаса меня вызвали опять к Будённому. Тот, увидев меня, закричал: «Вы паникёр! Я вас под трибунал отдам! Лётчики только что прилетели из Кременчуга, никаких немцев там и близко нет, никаких там ваших боёв, там одни наши части и полная тишина!» Я дождался, когда он перестанет орать и  ответил: «Чепуха, враньё!» Будённый с гневом и удивлением смотрел на меня: «Как враньё? Вы что себе позволяете?!» «Ваши лётчики над другим городом летали, пошлите нормальных лётчиков и они дадут верную информацию» — заявил я со всей своей уверенностью. Будённый заколебался и вновь вызвал Дубошина: «Пошлите других лётчиков, надо перепроверить…» и, подозрительно глядя на меня, буркнул: «Но, если и на этот раз они не найдут там немцев – вы за это ответите по законам военного времени!» Мы с Селивановским опять вышли, и, не зная своей участи, я бросился к семье для того, чтобы немедленно организовать их отправку в тыл, чтобы тут со мной ни случилось. Немцы должны были уже занять Кременчуг и, не исключено, уже двигаются по направлению к нам. Полтаву нам не удержать – это ясно, поэтому, главное, спасти семью. Мне удалось в течение часа посадить их всех в поезд, я их всех расцеловал, как в последний раз, они махали мне в окно, я бежал за поездом. Тут ко мне подбежал начальник станции и сказал, что меня срочно к телефону. Мы зашли в здание вокзала, говорил Селивановский:
«Товарищ Фролов? Так, слушайте, тут такое дело – все ваши данные полностью подтвердились, Будённый приказал расстрелять командира дивизии Дубошина» — это Селивановский проговорил чуть со смешком: «я поручаю это вам. Понятно?» «Так точно, товарищ генерал!» — и я тут же стал набирать Дубошина: «Дубошина срочно к телефону!»
— Дубошин слушает! —
— Это лейтенант особого отдела Фролов звонит. Чтобы  духа вашего в части через пятнадцать минут не было! —
— Как вы смеете так разговаривать с командиром дивизии!? Вы за это ответите! —
— Я тебе, мать твою, щас, отвечу! Ты куда послал свои долбаные самолёты? Тебе что, жить надоело?!  Найду  через пятнадцать минут – пеняй на себя! —
—  А? Что? Понял…-
Я перезвонил чрез полчаса, но ординарец не смог его найти. «Ну и слава богу» — решил я и не ошибся. Через три дня мне позвонил Будённый:
— Здравствуйте, товарищ Фролов! Вы Дубошина расстреляли? —
— Нет, товарищ командующий, я не смог его найти —
— Ну вот и хорошо – разыщите  там его по своим каналам, он нам, знаете, очень нужен,  тут как раз срочный вопрос надо решать, а без него никак, он, всё-таки хороший специалист в авиации. Вы уж найдите его, пожалуйста, и доставьте в штаб, как можно скорее –
Я тут же позвонил нашим лётчикам и  велел передать Дубошину, что опасность миновала, и ему надо срочно явиться в штаб на совещание. В дальнейшем никаких проблем между Будённым и Дубошиным не возникало, при этом Дубошин попивал основательно и держался по отношению ко мне недоброжелательно, явно обидевшись на мой тон – вот и делай после этого добро людям. А разговаривай я с ним по-другому, он мог бы и не исчезнуть, и пришлось бы его расстреливать,  ещё только этого мне  не хватало.
Вообще истеричность и крики «расстрелять!» были весьма характерны для целого ряда наших командиров во время войны. Я же всегда выполнял только те указания, за которые не пришлось бы потом отвечать, а от остального уклонялся. Лучше пострадать за неисполнительность, чем переусердствовать, тем более в такой стране, как наша, отсюда, может, русская лень и пошла. А идти на поводу у дураков-начальников – последнее дело. В том же, что нами нередко руководят идиоты, я убеждался всё больше и больше, поднимаясь по служебной лестнице, и понимая, что умными все кажутся только снизу, а как встанешь вровень – так такие же Васьки, как и сам. Просто, когда ты наверху,  ответственность, легче спустить вниз, вот и весь секрет. Чем выше забираешься, тем меньше ответственности, меньше на тебя орут или критикуют, а больше головой кивают и поддакивают, от этого умным и кажешься. Потом и сам начинаешь верить. Легче же всех было товарищу Сталину – у того все, кроме него, были крайними, то есть его личная ответственность была нулевой, и, если бы даже пришлось стреляться в случае поражения в войне, то последнему, после всех. И судить его, кроме истории, было решительно некому и некак.

21. В отступлении. Золотая середина. Я Цанава!

«Мы им  покажем  кузькину мать!»
Н.С.  Хрущёв. Избранное

На этот раз мои эвакуировались очень удачно, не смотря на несколько налётов на поезд немецкой авиации, удалились на безопасное расстояние от линии фронта и доехали аж до Уфы, куда для них и было получено эвакуационное направление. Маня получила работу секретаря в райкоме партии у Игнатьева, дети были под присмотром её родителей, жили они на улице Чернышевского в новеньком деревянном доме с хороши огородом.
Немцы подошли к Полтаве и бойцы мрачно шутили: «Погорим, как швед под Полтавой!»
Мы бежали, разрушая заводы и уничтожая посевы. В это время звонит мне начальник одной из тюрем: «Что делать с заключёнными? Уголовников выпустил, а из политических  два осталось: полковник и священник»
— Сам решай по обстановке —
— Нет, мне велели позвонить вам –
«Чёрт бы его побрал!» — я прекрасно понимал, что отпустить обоих нельзя – точно кто-то уйдёт  к немцам, и отвечай по полной. Тот же начальник тюрьмы на меня б сослался,  а за мной и так попустительство врагам в своё время числилось. С другой стороны, расстреливать обоих жалковато, и я решил выбрать золотую середину, чтобы никому обидно б не было, и самому не пострадать:
— Давай так – одного расстреляй, другого отпусти —
— А кого расстрелять? –
— Да какая, хрен, разница!? – он меня раздражал, как маленький, ничего без няньки не может – ну полковника расстреляй, а священника отпусти  или наоборот! –
— Ага, понял! Только кого всё-таки из них расстрелять полковника или священника?–
— Ты что, маленький что-ли?! Ну, расстреляй полковника! И давай  к нам, а то немцы, пока рассусоливаешь,  тебя самого расстреляют – но тут мне, почему-то, полковника жалко стало, и я крикнул в трубку: — Или давай-ка лучше расстреляй священника, от них всё равно толку нету, а полковника отпусти! Понял? —  но тот уже положил трубку
Мы отступили в Воронеж и готовились к обороне. Моим непосредственным начальником стал Лаврентий Цанава, человек в своём роде необычный. Вот, к примеру, лежим мы в блиндаже между налётами немецкой авиации. Тихо, слышна только дальняя канонада, в это время слышу по радио говорит Левитан: «Наши войска после упорного сопротивления оставили город Киев»  Цанава тут же говорит: «Скажьи, вот чтё ти сейчас слищял?». Я, как и все, больше всего опасался тогда прослыть паникёром, и отвечал: «Товарищ генерал, я слышал то же самое, что и вы»
«Н –э-э-э-т! Ты скажи, что ты сейчас слищял?»
«Так я слышал, товарищ генерал, в точности то же самое, что и вы слышали…»
«Н-э-э-т. Ти не бойся, ти мнэ скажи, что ты сейчас слищял?»
Я понял, что не отстанет, и сказал: «Мне показалось, что как будто бы я слышал, что вроде бы наша доблестная Красная армия  после упорных и тяжёлых боёв, оказав героическое сопротивление врагу и нанеся ему существенный урон, так, ну-да, наша доблестная Красная армия после упорных и героических боёв…»
— Да не надо мне про бои, чтё ти в конце слышал? –
— В самом конце? –
— Слюшай не тяни время, ти сам понимаешь о чём я спрашиваю –
Я понял, что не выкрутится:
— Вы меня спрашиваете, не слышал ли я по радио, что наши доблестные войска после упорного и героического сопротивления врагу как будто бы, как мне показалось, оставили город Киев? –
— Вот и я это слищял! — теперь уже с полной уверенностью заявил генерал Цанава.
Другой, характеризующий его эпизод,  был  ещё ярче и уже под Сталинградом, в самый разгар великой битвы. Раздеваясь перед баней, генерал Цанава поймал на себе вошь. Всего одну, но поймал. Это его очень взволновало. Он позвал ординарца и сказал ему при мне, держа вошь на ладони – «Ти видишь эту вошь?»
— Да –
— Возьми её, посади в спичечный коробок и отвези  в медицинскую лабораторию на ту сторону Волги – пусть проверят, не тифозная ли? —
— Есть, товарищ, генерал – отвезти вошь в лабораторию! –
— Это твоё боевое задание! —
Ординарец достал спичечный коробок, аккуратно выложил в карман спички, посадил в него вошь и пошёл выполнять задание. Надо было ехать днём на машине, и риск нападения на неё немецкой авиации был велик – они охотились за каждым транспортом. Но приказ генерала нельзя было не выполнить. Часа чрез два ординарец вернулся – волосы и ресницы были чуть опалены, на лице тоскливое и виноватое выражение. «Ты что это, как истукан стоишь? Я тебя жду, понимаешь, как на иголках сижу, а ты там часами где-то шляешься» — воззрился на него Цанава – «что врачи сказали – тифозная она или нет?» «Виноват, товарищ генерал, попал под обстрел – вошь убежала» «Как убежала, почему убежала – ты куда смотрел!? Ты почему не выполнил приказ командира!» «Виноват, товарищ генерал!»
— Да я тебя, бездельника, в окопы пошлю, я тебя в штрафную роту отдам – ты боевое задание не выполнил, а если она тифозная? —
И он действительно отослал парня на передовую, хорошо что ещё не в штрафную роту. А я подумал – беда какой парень несообразительный попался, любую бы вошь принёс в лабораторию, благо на нём самом их сколько угодно, а уж занять вшей  у любого встречного солдата и того проще. Надо же быть таким недотёпой, так вот и погибнет из-за своей глупости.
Самодурства у Цанавы хватало: он любил прежде чем дать кому-то  нагоняй, спрашивать:
— Вот ти мне скажи, кто я такой? —
— Вы генерал Красной Армии –
-Н-э-э-э-т! Скажи кто я такой? –
— Вы начальник особого отдела фронта –
— Нэ-э-э-э-т? Ты что не знаешь, кто я такой? —
— Виноват, товарищ генерал —
– Сейчас я тебе скажу, кто я такой. Я Л. Ца-а-а-нава! А ты, кто такой? –
— Майор Звездин –
— Н-э-э-э-т, твоя фамилия не Звездин!  –
— Как не Звездин, вот моё удостоверение! –
— Что мне твоё удостоверение, у тебя другая фамилия! –
— Как другая фамилия? –
— У тебя на букву П фамилия! –
Изумлённый Звездин хлопает, ничего не понимая, глазами. Цанава наслаждается паузой и продолжает:
— Твоя настоящая фамилия – Провокатор! – Вот твоя фамилия! – Трое суток ареста! –
— За что, товарищ генерал? –
— Пять суток ареста! –
— Есть, товарищ, генерал –
— Иди и на всю жизнь заруби себе на носу – я Л. Цанава!
Но я никогда ему спуску не давал, под него не подстраивался, и никаких проблем во взаимоотношениях у меня с ним не возникало.
Один раз в этот период мне удалось спастись от верной гибели. Постоянно шли совершенно идиотские слухи, что якобы немецкие агенты во время бомбёжек подсвечивают фонариками, вызывают огонь на себя. В дальнейшем это, понятно, не подтвердилось. Но тогда в Воронеже в ноябре 1941-го наши военные были этим ещё сильно озабочены. Как-то ночью меня вызвал Селивановский и говорит: «Андрей Петрович давайте я сейчас возьму лётчика – небо ясное и полетаем вместе, посмотрим не светят ли где фонариками – они ведь примут нас за немецкий самолёт». Мы поехали на машине к аэродрому. Очень плотно, через каждые 100-200 метров, висели аэростаты.
Когда уже стали подходить к самолёту, я сказал – «лично я считаю, это всё глупости, наши солдатики со страху эти сказки сочиняют  с местными жителями, якобы то тут, то там подсветку видели – какой же дурак станет вызывать огонь на себя, ради каких-таких целей – чтобы ему бомбой по башке засветило что-ли? Мало чего там нашим дуракам ночью померещится,  а мы из-за этого в трос можем врезаться»
— Вы думаете, что всё это слухи? – в голосе Селивановского чувствовалась нерешительность и это было хорошим знаком.
— А давайте спросим у лётчика – предложил я.
Мы позвали лётчика:
— Вы когда-нибудь видели, как внизу подсвечивают фонариками, наводя немецкие самолёты —
— Слышать-то слышал, а сам не видел –
— А от кого слышали, от лётчиков?-
— Не, от повара в столовой –
Мы с Селивановским засмеялись.
— А что, опасно летать над городом в такой обстановке?-
-Да как не опасно – тросы кругом, не ровен час, крылом зацепишь – лётчику явно тоже было неохота лететь.
— Ну что, Андрей Петрович, тогда наверное, правда, зачем рисковать, поедем-ка лучше домой –
Я с радостью согласился.
И теперь, даже во время войны, в звании меня не поднимали и к орденам не представляли. Отчего так? Но главное, что был жив и здоров. Вообще я заметил, что нашему поколению на фронте гораздо легче всё-таки приходилось – все почти какие-нибудь офицеры, начальники. А вот те, кому восемнадцать-двадцать просто на глазах таяли – ведь почти все в окопах рядовыми солдатиками да матросиками. А немец бьёт – ох, как бьёт, проклятый. Наш брат тоже, конечно, может погибнуть, обстрелы, бомбёжки мощные, да и прорывы немцев, а ведь ты в одиночку с шофёром между частями ездишь. Но шансов всё-таки куда меньше.

22. Правота Нелидова

«Как собака на цепи тяжёлой
Тявкает за лесом пулемёт,
И жужат шрапнели, словно пчёлы,
Собирая ярко-красный мёд

И воистину светло и свято
Дело величавое войны,
Серафимы ясны и крылаты
За плечами воинов видны»
Н. Гумилёв

Не раз и не два вспоминал я слова Нелидова, когда видел вблизи атаку немецких танков или самолётов. Вот лежишь в окопе, а на тебя ползут эти гады, гусеницами лязгают. И не верится, что это не они, а те маленькие человечки, которые в них, всё это затеяли в своих интересах. Какие это у них интересы? Сгореть в танке заживо? Ведь бьют их наши по-страшному, из 76-ти миллиметровой пушечки, в упор – бах и горит танк, словно свечка. Выскакивают все в огне танкисты, катаются по земле, а наши их бах из винтовочек и пулемётов и нету. Или это, как говорят у нас, в интересах реакционно-фашистских кругов? В Гитлера что-ли интересах? Да какой у него шанс – всё равно не возьмёт нас, поймаем его и за ноги повесим, в чём тут интерес – висеть головой вниз, когда внутренности через рот лезут? Земля им наша нужна? Да на кой чёрт, у них на своей урожайность вчетверо больше.
Рабов из нас сделать? Ага, видали таких рабов, чуть не за каждым надо с пистолетом бегать и понужать, да смотреть, чтобы колоски со своей бабой не пёр, а то государство без штанов оставит. Это ж сколько охранников надо, где эффективность, фюрер? На таком  высокопроизводительном,  в кавычках, труде ещё Древний Рим погорел. Куда лучше  тракторов настрогать с их-то немецкими способностями, чем тупарей-надсмотрщиков плодить.
Никакой выгоды ни для немецкого народа, ни для немецкой верхушки, ни лично для Гитлера здесь нет. Нет в этой войне ничьих, кроме вещей,  интересов. Прав был Нелидов – упустили мы свой шанс немцам в союзе с поляками, французами и англичанами в тридцать девятом нащёлкать. Слишком сложную Сталин тогда комбинацию хотел разыграть для победы социализма  во всём мире, да только Гитлер прочитал её от и до и поймал на противоходе.
Нет тут что-то другое, что-то гораздо большее заставляет нашего брата устраивать войны и стрелять друг в друга, чем интересы личностей и классов. Толстой всё пытался это выразить в «Войне и мире», но куда-то не туда ушёл – впал в фатализм и всё разгадку на небе искал. А там пар и воздух. Сколько ни смотрел в облака мой тёзка Андрюша Болконский – ничего так и не высмотрел, единственно что понял, что ничего не понимает, особенно почему французы на Россию прут, с тем и помер. Ничего кроме разных религиозных глупостей нашим предкам от смотрения в небо в башку не приходило. Всё им мерещилось, что какой-то хрен сидит там и всем управляет, а время от времени ещё и  дождиком  писает, если хорошо попросят, вот вам и вся мудрость древних, чтобы они там ни писали в своих книгах. Нечему нас древним учить,  сами ни    хрена не знали,  верили,  что   этот здоровенный лоб, Посейдон, сидит на дне морском и руками машет, чтобы шторм   сделать. Вот вам их уровень сознания. Они и лошадь-то подковать не умели, а мы танки из пушек пробиваем, так нам ли у них учиться?
Да даже, если в этого боженьку верить, то управляет-то он довольно хреново. Вот почему за теми раненными не прислал стаю ангелов с крылышками, чтоб на руках унесли их от немецких пуль и плена, а заставил меня их кой-как перевязанных, в крови и грязи, выпинывать из машины на верную гибель в немецком плену? Ах, он им потом на небе воздаст? А меня в ад отправит и потомков моих до седьмого колена накажет? Вот напужал! Мы тогда, выходит, с немцами добро этим раненным сделали, помогли в рай попасть, что-ли? Какие дураки всё-таки, кто в бога верит. Хитрец по ихнему получается этот боженька, ох, хитрец и бездельник, сидит тишком, как в театре и смотрит на сцену свысока, как мы тут друг друга лупим и всякие неприятности делаем, переживает, как гимназистка на спектакле, то платок к глазам поднесёт, то хохочет, знает, что всё это не по настоящему, а только в жизни, а задёрнет занавес и давай судить, рядить, кто как играл. Там у него в небесной канцелярии получается точняк как у нас в НКВД – за каждым следят, каждого подслушивают, каждому дело шьют его ангелы-архангелы, вот потеха. И в это верят. Смехота одно и дикарство. Раньше дикари вокруг костра кувыркались, теперь эти лбы крестят. И в чём разница?
Прав Нелидов – вещей ради работаем и кровь проливаем, хотят они совершенствоваться и сталкивают нас ради этого лбами, пьют нашу кровь и плоть, лишь бы свои технические характеристики улучшить. Мы для них кто – планктон, они наше мясо,  кости, нервы и все эти мозговые извилины перерабатывают в свои новые, более совершенные, могучие органы. И в прямом и переносном смысле наматывают нас на гусеницы прогресса.
Мы, ведь, и сами так со всей природой поступаем – разводим, убиваем и жрём. Мы для них тоже, что коровы для нас. Радиоприёмники, газеты и книги вселяют в нас противоположные по заряду идеи, пишущие машинки, телефоны и телеграфы собирают нас в кучи, вагоны перевозят к фронту, винтовки, пушки, танки, самолёты и музыкальные инструменты ведут в бой. В результате мы мёртвые, контуженные, искалеченные, а они только улучшили свои характеристики, впившись, как пьявки в мозги наших инженеров и политиков и через них управляя миром. Вот кто истинный наш поработитель и господин, и этого господина мы уже никогда не сбросим. А раз так надо служить ему верой и правдой. Ведь как покажется ему что ленимся, он войнами нас и начнёт настёгивать – шевелитесь черти, придумайте мне ещё какой-нибудь двигатель, чтоб я ездил, плавал и летал ещё быстрее, пулемёт, чтобы точнее стрелял, рацию, чтобы между всеми основными вещами связь установить и координацию усилий, топлива, масла там новые, оптические приборы, чтоб лучше видеть. Вот за что мы кровь проливаем. Не Толстой был прав, а Гёте со своим: «люди гибнут за метал», именно не за злато, а за метал, точнее за груду металла.
Без войны народ бы плоховато об улучшении оружия заботился, всё на жратву б налегал, да б в театры ходил, а как припрёт, так и все усилия только на это. Щас вон как лихо заводы разбираем и в тыл, а кто раньше мешал, без спешки в Сибирь отправить? Вот и пришла война-матушка пинка дать.  Не было бы счастья, как говорится… Вот бы научиться в мирное время так вооружения развивать, да как? Хрен ведь кто лишний рубль из зарплаты отчислит, пока война сама к нему в карман не залезет. Война пока лучший испытательный стенд, чтобы найти и отобрать наиболее передовые и перспективные признаки вещей и отказаться от худших, лучший катализатор прогресса. К тому же нигде, как на войне не сконцентрируешь силы и мозги гигантских групп населения на рывок в развитии вещей и, прежде всего, оружия.
Но всё это ужасно жестоко по отношению к человеку. Вот только с их, вещей, позиций мы не люди, а биомасса, сплошная среда, никто ведь при гидравлических расчётах не интересуется траекториями отдельных молекул воды, кого они волнуют, так и вещь не замечает отдельных людей, мы все для неё на одно лицо, всё равно, как для нас китайцы, вот они и пихаются об нас, раздвигают, фильтруются сквозь нашу биомассу, как хотят, иногда до половины сминая в своих шестернях и гусеницах. Это только у верующих бог сидит на небе и в дела каждого вникает, в тарелки и те заглядывает, ага скоромного в пост сожрал, отхлещут тебе это черти палками по спине после смерти. Смешно ведь сказать — эти Гитлер и Геббельс на нас войска своих головорезов гонят именем Всевышнего, храмы на оккупированных территориях открывают, наши недобитые беляки Христа о помощи этим маньякам молят. Боже мой, сколько же дураков на белом свете.
Вот когда, наконец, начали доходить до меня идеи Нелидова. Как я жалел, что не общался, не расспрашивал его жадно обо всём на свете, догадался как-то, допёр, чёрт пьяный, на каких китах весь мир держится, на каком таком фундаменте наша Вселенная, как на дрожжах, усложняется.
Но рассуждай, не рассуждай, навалиться надо нашей биомассой на немецкую и запихать ихнюю под гусеницы прогресса, а не чтоб они нашу. Эх, правил бы нами вместо этого Сталина штабс-капитан Нелидов, всё бы по-другому пошло. Жалко тогда мы Гришку Отрепьева кольями порешили – дельный был мужик, эх мы, дурачьё… Ну да задним умом каждый крепок. Одно радует – я всеми клеточками организма чувствую, что не погибну, вернусь к Мане и детям в орденах и медалях, но не вручают пока, гады, хоть  тресни. Вон Тихонову дали, и Федотову дали, а чем они лучше?

23. Начало перелома и последняя встреча с Нелидовым. Конец Света. Дамы с собачками.

«И полетит какая-то хренотень по небу,
И поползёт по земле,
И пойдёт брат на брата…»
Писание. Вольный пересказ.

К октябрю сорок первого обстановка стабилизировалась, мы ещё отступали, но паники уже не было, появился опыт и умение держать прочную оборону. Немцы, всё ещё наступая, несли тяжёлые потери и уже потеряли около полмиллиона солдат по нашим агентурным данным. Мы, понятно, потеряли  больше, гораздо больше убитыми, искалеченными и пленными – но основные потери пришлись на июнь и июль, когда мы беспорядочно бежали и были полностью смяты неожиданно мощным, динамичным и моторизованным ударом врага. Никто до войны не ожидал такого превосходства мотора над человеком. Конечно, всем было и после первой мировой понятно, что тяжёлые орудия и авиация – это не шутка. Но никто не думал, что их мобильной комбинацией можно просто смести  и обратить в беспорядочное бегство огромную, неплохо вооружённую и готовую сражаться до последнего армию. Надо признать, ход Е2-Е4 немцам удался и застал нас врасплох.
Мы в НКВД прекрасно знали и полностью доверяли шифровке, полученной ещё в мае из Германии: »Театр военных действий против СССР полностью подготовлен. Приказ о вторжении в СССР может быть получен вермахтом в любую минуту». Но мы были уверенны, что вступим в войну гораздо успешней и, конечно, и мысли не допускали о паническом бегстве или миллионе сдавшихся в плен в первый же месяц. Но жизнь сурово перечеркнула все наши ожидания. Тем не менее, я никогда не терял уверенности, что в конечном итоге мы победим и абсолютное большинство солдат и офицеров, судя по постоянно получаемой информации от наших агентов в частях, тоже. Понятно, что было огромное количество обескураженных, оглушённых, контуженных да и запаниковавших, особенно из частей, попавших в окружение и оставшихся без патронов, питания и медикаментов.  Даже Сталин две недели молчал, собирался с мыслями. Потом, чуток, видимо оклемался и  назвал нас всех даже   братьями и сёстрами. Видно, Гитлер, всё-таки, здорово переполошил  старика.  Да и как не напугаться, когда со всех сторон идёт информация о бегстве, оставленных городах, сотнях тысяч убитых и массовой сдаче в плен и переходе на строну врага. Но свою запоздалую речь Сталин всё-таки подготовил неплохо и она, безусловно вселила уверенность в миллионы сердец – крепкий таки оказался орешек. Но по настоящему радовало  –  что я спас семью, хрен их теперь Гитлер в Уфе достанет, пусть ещё в Москву-то войдёт. Здесь мы ему готовили грандиозное побоище.
Отовсюду в столицу подтянули зенитки, на потайных аэродромах замаскированы были тысячи истребителей, в воздухе аэростаты, на улицах и в частях наш брат особист – только пикни или не соблюди дисциплину, не говоря о том, чтобы перебросить в Москву агентов для получения информации о дислокации объектов и командования, тем более диверсантов, тех моментально выявляли, допрашивали и пускали в расход.
Шла мощная эвакуация заводов и работников в тыл, это надо было тоже всё секретить и прикрывать от проникновения врагов и от вражеской пропаганды. А она велась день и ночь неустанно: «Штык в землю!», «У комиссара и жида морда просит кирпича» и прочие перлы разлетались миллионами листовок над нашими окопами и городами. Надо было следить, чтобы не передавали друг другу и не зачитывались – немцы рассчитывали на дураков, а у нас недостатка в них не было. Но нелидовские советы, видно, дошли до ушей руководства – водка рекой хлынула на фронт, и, к моему, удивлению, принесла только пользу – и грела и веселила и от вражеской пропаганды отвлекала. А воевать не мешала – на свежем воздухе, да ещё под обстрелом народ быстро трезвел. Ну а мы, особисты, крепко взяли народ в клещи, везде внедрили своих осведомителей и резко усложнили возможность сговориться и бежать к немцам или уклониться от боя. Здесь Сталин потрудился неплохо, он прекрасно в своё время видел царившую в старой России расхлябанность в войсках и тыле и не допустил и следа от этого состояния. Он ведь самолично тогда занимался разложением русских войск и теперь разработал очень эффективные меры по противодействию этому процессу, который он хорошо знал с другой стороны. И я отдавался этой интересной, опасной и нужной работе на фронте всей душой. Здесь у нас с вождём не было разногласий.
В ноябре к нам в Воронеж приехали маршал Тимошенко и командующий фронтом Хрущёв – проверять оборону, порядок, настроения в войсках и боеготовность. Я занимался их охраной и даже сфотографировался с ними и командующими нашей армией на память. В октябре, перед их приездом,  Селивановский направил меня в командировку в Москву в Отдел разведки по просьбе Судоплатова. Я думал, Паша меня к себе забирает для работу в тылу врага. Я об этом давно мечтал и ходатайствовал, так как многого от себя ожидал и очень хотел получить звезду Героя Советского Союза. Вот хотел и всё. Чем плохо – спросят у детей, кто твой папа, а они – Герой Советского Союза. А где его быстрее получить, как не в разведке? Конечно, можно и погибнуть, но мне в это никогда не верилось. Поселился я в офицерском общежитии ЦДКа, так как Судоплатовых в городе не оказалось. Хмурым ноябрьским утром пробирался на машине по заснеженным дорогам на Лубянку, где меня проводили прямо в кабинет Зои Рыбкиной. Войдя, увидел её в военной форме, мирно беседующей с моим старым знакомым, Нелидовым. Я не ожидал его увидеть и даже обнял от радости. Видно было, что Нелидов не ждал от меня такого тепла, и был тронут. Зоя сказала: «Я срочно еду в командировку, а ты с ним поработай недельку, у него блестящие аналитические способности, записывай на этот раз все его идеи, какими бы бредовыми  они тебе ни казались, наверху разберутся, и надо как можно быстрее склонить его работать на нас не за страх, а за совесть – мне кажется это возможно,  он о тебе, кстати,   очень тепло отзывался, поэтому Павел Анатольевич порекомендовал отозвать тебя с фронта. Александр Сергеевич совершенно одинок и очень ценит человеческие отношения, а  тебе удалось внушить ему симпатию. В общем надо его окончательно завоевать, тем более, что он безусловно любит Россию. Наш план – перевести его на свободное положение в ближайшее время и подготовить для работы в Турции. Коньяк в сейфе без ограничения, лишь бы не во вред делу»
«Хорошо,  а как Павел с Эммой?»
— Все отлично, все в мыле, организуют партизанское движение и заброс наших людей в тыл к немцам, надеюсь их скоро увидеть – передам привет. А как твои? – и Зоя посмотрела на меня с тревогой.
— Не представляешь, как повезло – вывез, теперь в Уфе —
— Как здорово! Я сообщу ребятам, они очень обрадуются. А вот Борис у меня, к сожалению не успел своих из Одессы вывезти, теперь там немцы, и нет никаких сведений – просто ужасно —
Мы вернулись обратно в комнату и Зоя сказала Нелидову: «Андрей Петрович остаётся за меня, я на недельку уезжаю, а там увидим. Доверяйте ему во всём, тем более сидели вместе» Она пожала нам руки и вышла. При ней Нелидов держался как-то скованно, как школьник перед учителем, а как только вышла сразу расслабился:
— Андрей Петрович, а может, за встречу? А то я при Зое Ивановне очень стеснялся –
Я тоже весь аж загорелся после фронтовой обстановки и блиндажного быта:
— Ну, конечно, не одеколон же на Лубянке пить, ведь здесь вы почти что дома, а кстати вы откуда родом? –
— С брянщины, там у нас родовое поместье было –
— Да ведь и я оттуда, с Улемля –
— Ха, так мы земляки, поместье наше около Людиново было –
— Красивые места, был я там, лошадей пас у Болвы-реки –
— А щас там немцы, всё наверное разрушено и сожжено ещё при отступлении, а что осталось при наступлении добьют, а я так мечтал туда попасть, наш дом посмотреть, походить по родным местам, эх с ружьецом бы –
— Так вы считаете, что скоро наступать будем? –
— Ну скоро, не скоро, а через пару лет точно будете, немцам не продержаться, их англосаксы по страшному бомбить будут, чуть раскочегарят только авиационную промышленность –
— Приятно слышать, вы тем более часто угадываете –
— Я не угадываю, а анализирую. Я ж Сикорского лично знал, ещё в тридцать восьмом он сидел без работы и денег, сейчас, уверен, у него полно заказов – вот как работает закон Вселенной
— Ну и как убедили вы Зою Ивановну в вашей Великой Прямой? –
— Куда там, она марксистка ещё хуже вас –
— Что-то ваши с Кантом вещи в себе порядком разгулялись по небу и по суше, как бы их уже унять, а то всех перемелют, миллионы гибнут в этой мясорубке, какие прогнозы у вас  на ближайшее время, маэстро? —
— Клин можно вышибить только клином, нужно оружие на порядки более мощнее всего, которое есть, нужно им хлопнуть и заставить всё остальное заткнуться. Вот до этого оружия, до царь-бомбы и воевать будем. А оно, как явится, как воцарится, так и принесёт мир и покой  –
В эти дни мы досыта наговорились с Нелидовым, он проявил невиданную эрудицию и дал нам подробнейшие выкладки по технико-тактическим характеристикам основных немецких вооружений, особенно по топливоёмкости, затратам масел и износу, а также влиянию местности и погодных условий. Ещё более важным оказалось его глубокое знание немецких заводов по выработке синтетического топлива из угля, их месторасположение на карте, мощность и т.д. Всё это было затем передано союзникам для подготовки бомбардировок немецких городов и заводов. Очень важны были и его знания в плане демографической ситуации Германии в 20-ые годы для прогнозирования немецких резервов, как в тылу, так и на фронте. Было ясно, что здесь мы не сможем пока играть большой роли, зато союзники могут значительно подорвать механизм воспроизводства немецкого населения с воздуха, удерживая львиную долю немецкой авиации для защиты собственного населения и дополнительно подрывая этим их топливные ресурсы. Одной из главнейших задач по Нелидову было скорейшее втягивание в войну США, людские, топливные и экономические ресурсы которой были неистощимы. Исключительно интересно для меня было узнать, что немцы так и не смогли организовать непрерывную работу своих предприятий и, скорее всего, уже не смогут, так как Гитлер боится оттолкнуть этим население, к тому же у него до сих пор нет возможности настолько глубоко вмешиваться в деятельность частных предприятий, на которых и держится немецкая экономика. В этом Нелидов видел огромное преимущество нашей государственной собственности на средства производства в плане лёгкости их полной мобилизации на нужды войны.
Под конец нашего плодотворного общения я всё-таки не удержался задать вопрос, который давно уже сидел в моей голове:
— Ну а когда, всё-таки, можно ожидать приход этой вашей Супервещи? –
— Анализ демографической гиперболы или Великой Прямой, выражающей ход роста энтропии  Вселенной показывает, что не позднее 2075 году, то есть лет сто двадцать – сто тридцать у человечества для подготовки к этому событию есть –
— Но как  заметить её  приход?  —
— Очень  просто, начнётся экономический спад или стагнация, которая   не сменится ростом. Это значит, мавр сделал своё дело, мавр может уходить. И взгляд  юноши не будет отличаться от взгляда старика. У людей больше не будут появляться вопросы, наука отомрёт вслед за религией, рождаемость упадёт стремительно, женщинам больше не нужны будут дети, они все превратятся в дам с собачками. Но мы с вами везунчики, не доживём. Как ни ужасен мир сегодняшний, тот для нашего поколения был бы ещё страшнее. Там не будет ни войны, ни крови, но… это ещё хуже. Естественный отбор прекратится и вместе с ним мотивация. Люди из животных превратятся в растения и исчезнет различие в полах. Разговаривать станет решительно незачем, также и обниматься. Общение между людьми полностью утратит смысл. Дети перестанут рождаться, а старики умирать —
Бр-р-р, меня покоробило от нарисованной Нелидовым картины будущего, но на этот раз я аккуратно всё записал и передал Зое, по её возвращении. Затем тепло попрощался с Нелидовым и отправился обратно на фронт, по которому, как ни странно, очень соскучился.
Меня пытались оставить в Москве работать в Управлении, особенно настаивал мой старый приятель Мельников Дима, который был уже подполковником. «Нигде, Андрей, так не интересно работать, как в Москве» Но меня тянуло на фронт, там я чувствовал себя, как рыба в воде. Всё таки очень интересно и захватывающе строить сеть безопасности вблизи передовой, участвовать в сражениях и в подготовке к ним, и чувствовать, как ты становишься по-настоящему специалистом своего дела, всё глубже разбирающимся в положении на фронте и тем, как лучше выполнять, поставленные командованием перед тобою задачи. Уверенность в себе и удовлетворение от своей работы – великое дело.

24. Знакомство со Сталиным. Создание заградительных отрядов. Кто не ругает, тот не любит

«Во имя отца и сына и…»
Из молитвы.

Весной 1942-го года штаб военно-воздушных сил Юго-Западного фронта из Воронежа возвратился в город Валуйки, расположенный в ста двадцати километрах восточнее Харькова. Шли бои на земле и в небе. Как всем хотелось освободить вторую столицу Украины от фашистских извергов. Для подкрепления воздушных сил фронта прибыла боевая авиационная группа в составе двух полков, укомплектованная опытными лётчиками высшей квалификации. Командовал группой полковник Сталин. В день его прилёта командующий ВВС фронта Фёдор Яковлевич Фалалеев, посоветовавшись насчёт того, как лучше встретить полковника Сталина, решил послать на аэродром только одного офицера, майора связи на штабном виллисе. Солнце светило уже по-весеннему, гитлеровские стервятники не показывались, стояла непривычная тишина и это вызывало душевную тревогу. Фалалеев и ещё несколько офицеров стояли у здания  штаба, греясь на солнышке, когда подъехал виллис. Из него вышли тот, посланный встречать, майор связи и человек среднего роста в шинели, который подошёл к командиру и тихо представился: «полковник Сталин», потом точно так же подал руку и представился каждому из нас. Его отца я видел только на портретах и мне показалось, что у них было какое-то едва уловимое сходство в лицах.  В общем, Василий произвёл на меня тогда хорошее впечатление.
Вам когда-нибудь приходилось приземляться на попавший под бомбёжку аэродром? Если нет, откровенно скажу, — это занятие не из приятных, особенно, когда вы только что ушли на небесном тихоходе У-2 от мессершмтта. Зато как я гордился нашей подготовкой лётчиков – за год войны их мастерство достигло высот настоящего искусства. Сначала мой лётчик на бреющем полёте у самой земли не оставил никаких шансов преследующему нас мессершмтту, тот летал в три раза быстрее, и, понятно, у него практически не было времени чтобы прицелиться, так как он тут же проскакивал мимо, тем более, что летать на высоте ниже сотни метров мессеру категорически противопоказано, так как может легко задеть крылом любую горку. А мой лётчик на своём кукурузничке ещё и основательно повиливал. Меня порядком трясло и качало, но я успевал время от времени показывать немцу кукиш в иллюминатор. Как только он отстал, и мы вздохнули с облегчением и зашли на посадку, оказалось, что этот, расположенный вплотную к Сталинграду, аэродром попал под интенсивную бомбёжку – штук пятнадцать юнкерсов с противным визгом пикировали сверху и деловито поджигали стоящие на земле наши самолёты, а наши в это время лупили по ним, а стало быть, и по нам, из зениток. Дело для войны и особенно под Сталинградом обыденное, а всё равно неприятно. Лётчик хладнокровно, невзирая на факты, посадил кукурузник вплотную к горящим самолётам, мы выскочили и двинули короткими перебежками, чтобы отбежать подальше от самолётов, так как кроме них немцев ничего не интересовало. Отбежали метров на пятьдесят и, только я бросился на землю, как ещё не долетев до неё, почувствовал как кто-то меня поднимает за ноги и бросает головой вниз. Очнулся уже на земле, полузасыпанный глиной и со звоном в ушах. Понял, что это просто рядом прошла взрывная волна и слегка меня зацепила. «Вроде жив» — решил я, отгрёбся, встал и давай отряхиваться. А в это время над аэродромом разносилась стрельба от зенитных орудий вперемежку со взрывами от разрывов вражеских бомб и треском патронов из горящих наших боевых самолётов. Оглянувшись увидели, что и наш безотказный кукурузничек горит. Увидев, как горит наш самолётик,  я в который раз оценил то, что никогда не ограничивался только общевоинской физкультурой, а регулярно бегал, работал на турнике и занимался силовыми упражнениями. Правая нога стояла довольно прочно, зато левая как-бы затекла и была какой-то непослушной и ватной. Но крови на ней нигде не было, никаких порывов или порезов. Это меня обрадовало, так как расставаться с конечностями в возрасте Иисуса Христа не очень-то хотелось. Бомбёжка стихла – немцы разбомбили все самолёты и с чувством выполненного долга улетели без потерь. Про пакет я, понятно, особо не думал, ну дали мне перед вылетом для генерала какой-то пакет и дали,  –  не вскрывать же и не смотреть, что там написано.
А время горячее — август 1942-го. Опять отступаем, как и год назад. Немец выбил нас из Ростова и гонит к Волге. Но настроение уже гораздо лучше, та прошлогодняя уверенность в победе основывалась больше на желаемом, чем на действительном, а сейчас как у меня, так и у всей нашей армии появился опыт, умение и профессионализм в успешном ведении военных действий.
Я находился в расположении действующей армии, занимающей оборону на одном из участков Сталинградского фронта на Восточном берегу реки Дон с заданием:

1. Отобрать из сибиряков и сформировать четыре заградительных отряда.   Вооружить автоматами и двумя станковыми пулемётами каждый.
2. Расположить отряды сзади боевых порядков своих частей на участках, где предположительно может начаться наступление противника, чтобы воспрепятствовать возможному отступлению своих частей, согласно приказу Сталина.

Правда, я никогда не слышал и тем более не видел, чтобы заградительные отряды применяли оружие против своих отступающих частей. Наоборот они вместе с ними участвовали в боях с наступающим противником.
Так вот, лежим мы в поле, четверо офицеров одной стрелковой дивизии и обсуждаем, где целесообразнее всего расположить отряды. Подходит к нам военный, высокого роста с исхудавшим лицом, синеватыми кругами под глазами. Узнаём командира дивизии, но ещё в старом звании комбрига. Доложили, чем занимаемся. Он тоже прилёг, рассмотрел наши намётки дислоцирования отрядов на карте, поразмышлял немного и говорит:
«Лучше бы вам расположить отряды не сзади, а впереди частей дивизии, чтобы наши не бежали к немцам. Это меня больше беспокоит. Бежать, отступать в панике мы не собираемся, а вот к немцам пока ещё бегут»
Действительно, случаи измены имели место. Вот так и случилось, что на одном участке дивизии ночью к немцам сбежала группа солдат да ещё во главе с младшим офицером. Многочисленные немецкие листовки на русском языке: «Штык в землю» разбрасывались из самолётов в расположения наших частей, призывали под всякими предлогами и посулами переходить к ним.  Забрасывались и агенты из числа изменников Родины распространять пораженческие слухи, сеять панику. И находились такие уроды с пресмыкающимися сердцами, изменявшие своей стране.
О высказывании комбрига было доложено члену военного совета армии Хрущёву, а он сразу решил, что командира дивизии с таким настроением нельзя оставлять в этой должности, к тому же заметив: «Не напрасно он до сих пор ходит в звании комбрига, а не генерала»
Окончилась бомбёжка. Немного волоча ногу, выбрался на дорогу, и, подтрунивая над собою, с лёгкой усмешкой размышлял о том, что нога меня не совсем слушается то ли от лёгкой контузии, то ли с перепуга.  На попутной машине добрался до особого отдела фронта, располагавшегося в центре города. Запылённый, с проседью на висках в свои тридцать четыре года,  с седой щетинкой на лице сразу же явился к начальству доложить о выполненном задании по организации заградительных отрядов.
В кабинете начальника особого отдела фронта генерала Селивановского вижу, что он стоит, а за его столом сидит какой-то генерал-полковник с красиво посаженной головой и пышной шевелюрой. Не успел обратиться, как мой генерал представил меня и сказал:
— Докладывайте начальнику управления особых отделов Советской армии генерал-полковнику Абакумову –
Выслушав меня о формировании заградительных отрядов, Абакумов одобрительно подчеркнул, что они созданы по указанию товарища Сталина, и что эти мероприятия крайне важны в современных условиях.
Тут меня чёрт толкнул вручить привезённый секретный пакет своему начальнику, а он, не распечатывая, передал генерал-полковнику.
Абакумов вскрыл и начал читать донесение. Читал быстро, абзацами. Вижу на его щеках начинается нервное подёргивание, чего не мог не заметить и Селивановский, который хорошо знал, что это означает, и сразу же, под каким-то предлогом, вышел из кабинета, оставив нас наедине.
Закончив читать, генерал-полковник поднял голову и, не сводя своего взгляда с моих глаз, раздражённо заговорил:
— Один дурак, майор госбезопасности, пишет, что совершена измена, а другой седой дурак, привозит это донесение. А что вы сделали с виновниками, допустившими измену, почему не расстреляли оперуполномоченного полка? —
Я с чувством обиды тоже в упор смотрел на него, ведь я даже не знал содержания донесения. Смотрел на его чистую генеральскую форму, умытое, гладко выбритое лицо, и сопоставлял с собою: запылённым, неумытым, пережившим встряску на аэродроме, да и до этого едва ушедшем на бреющем полёте от преследования мессершмтта.
Я  ответил:
— В мои функции расстреливать не входило. Я там находился для выполнения, вы знаете, какого задания, а этим должен заниматься особый отдел армии —
— Какие тебе ещё нужны функции!? – вконец рассердившись, закричал Абакумов:
— Как это не входило в твои функции!? Ты уже седой, а не знаешь своих функций, ты представитель фронта, а не почтальон, вот я посажу тебя в канцелярию конверты клеить, а не заниматься оперативной работой! —
Перебиваю его:
— Разрешите доложить! –
— Что тебе разрешать докладывать? Вот ты едешь в командировку, а движение на дороге застопорено, образовалась пробка. Ты что не будешь рассасывать эту пробку и не считать это своей функцией? –
— Разрешите доложить – перебиваю его, видя, что он понемногу начинает выдыхаться, и говорю:
— Если я начну рассасывать пробки на дорогах, то никогда не доберусь до места назначения, так как у нас на дорогах везде бардак,  а кто моё дело будет выполнять – дядя или тётя?
Он с удивлением оглядел меня с головы до ног, и, несмотря на его крупное, крепко сбитое телосложение, легко встал из-за стола, подошёл ко мне, посмотрел в упор и сказал:
— Ты смотри, какой смелый! – И тут же, повернувшись к столу, нажал на кнопку звонка. В его движениях, пружинистой походке, мощном корпусе, гордо поднятой голове, пышной шевелюре было что-то царственно-львиное, даром что был сыном простого истопника. Как всё-таки глупа природа, допустив рождение маленького, плюгавенького Николашки в царской семье, а Виктора Абакумова в семье истопника, а не наоборот. Уж с этого бы при жизни никто б корону не скинул, всех бы наших революционеров в бараний рог свернул и в дорожную пыль превратил. Мои мысли перебил вошедший тут же заместитель начальника особых отделов фронта полковник Казакевич, державшийся рядом с Абакумовым несколько подобострастно.
— Как он у вас работает? – спросил, показывая на меня Абакумов.
У полковника глазки забегали, он замялся и наконец нашёл осторожно-уклончивую форму ответа:
— Если бы он плохо работал, то его, я думаю,  не держали бы в аппарате фронта —
Абакумов как будто забыл про меня и обратился к полковнику:
— Ты мне приготовил справку, которую я просил срочно сделать? –
— Нет – отвечал полковник – генерал Селивановский сказал, что пока не надо —
— Что-о-о?! Кто здесь старший – я, или твой Селивановский?! – взорвавшись закричал генерал-полковник – иди и сейчас же представь мне справку, а не представишь, я тебе покажу как не исполнять приказания в военное время!
Полковник, как-то по-заячьи выскочил из кабинета.
А Абакумов, улыбнувшись, подошёл ко мне и спросил:
— Сможешь доложить на карте, где проходит линия фронта? –
— Смогу —
— Сколько тебе нужно времени для подготовки? –
— Один час –
— Сорок минут. Иди – и на моих глазах засёк время.
Ровно через сорок минут, тщательно подготовившись, я ему доложил, где проходит линия фронта. Он быстро рассмотрел обозначенную линию на карте. Задумался. Затем, резко повернувшись, взял со стола донесение об измене и сказал:
— Прочтите донесение и составьте указание, и такое указание, которое  я бы сразу подписал. Надо перебросить наших людей за Дон к немцам с задачей найти изменника-офицера, доставить его живым или его голову. Только тогда можно считать, что с этим делом покончено –
Мы вместе с Селивановским, перебрав разные варианты, составили указание начальнику особого отдела армии с заделанной подписью Абакумова. Я занёс ему составленное указание, он прочитал и сказал:
— Написано, как я думал. Всё, вы свободны. –
После этого перепития с донесением о перебежчиках к немцам, осложнившем мои отношения с Абакумовым и полностью вытеснившим из моей головы мессершмтт и бомбёжку с контузией, я с чувством удовлетворения успокоился. К тому же узнал от Селивановского, что Абакумов прибыл в Сталинград вместе с секретарём ЦК Партии Маленковым и что он до сих пор потрясён крайне неприятным для него лично событием, как начальника контрразведки советской армии, а именно известием, что командарм 2-ой ударной армии Волховского фронта генерал-лейтенант Власов изменил Родине, не только добровольно сдавшись в плен, но и заявив о своём полном согласии вести борьбу вместе немцами за освобождение России от большевиков. А ведь кое-какие сигналы компрометирующего характера о Власове к нам поступали. Попав ещё осенью 1941-го года в окружение юго-западного фронта, Власов вышел из него, как будто обладая шапкой-невидимкой. Не мог ничего толком и доложить о судьбе членов военного совета фронта и его командующего.
При вторичном назначении Власова командиром армии, Абакумов не сумел воспрепятствовать этому, за что, безусловно, чувствовал моральную ответственность и грыз себя.
Мысленно посочувствовав Абакумову, я вспомнил, как осенью 1940-го, будучи делегатом окружной военно-партийной конференции  киевского военного округа, слушал в докладе командующего округом генерала армии Жукова самые похвальные отзывы о стрелковой дивизии и её командире Власове, которая одной из первых применила стрельбу боевыми снарядами во время манёвров и как весь зал этому дружно аплодировал.
И кто бы мог тогда подумать, что выступавший на конференции высокого роста, худощавый, в очках Власов,  больше походивший на интеллигента-просветителя, чем на волевого военного человека, сладко и тихо говорившего с трибуны, через полтора года окажется предателем Родины. И сколько людей до этого с ним близко сталкивались  и все они теперь внутренне, душевно, будут переживать, что не сумели вовремя рассмотреть его гнилую душу, которая не могла не начать разлагаться ещё задолго до начала войны. Ведь все его заявления о борьбе со сталинизмом просто смешны, никогда никаким врагом Сталину он не был и делал всё, вплоть до участия в репрессиях в армии, для поддержки сталинского режима. Теперь же, как и абсолютное большинство перебежчиков из бывших коммунистов, потерявших веру в победу и просто желавших сохранить жизнь, он записал себя в якобы давнего антикоммуниста и врага Сталина, а теперь ещё с немецкого голоса и врага  англичан и американцев и нёс уже с фашистской трибуны всякую чушь о нерушимой вековой дружбе между немецким и русским народом, явно позабыв про первую мировую и Александра Невского.
Перед отъездом в Москву Абакумов провёл совещание. В ходе оценки нашей работы сделал ряд замечаний и, по-видимому, чтобы избавиться от угрызений совести за нанесённое мне оскорбление в заключении сказал:
— Здесь одного вашего офицера я немного поругал – я встал, а он, сделав рукой жест «садитесь», продолжил – но он хороший работник, и не надо на меня обижаться. Нашего брата иногда надо не только по шерсти гладить, а иногда и против шерсти – во так –
И он провёл рукой по своей пышной шевелюре от лба к затылку и продолжил:
— Да и запомните – кто не ругает, тот не любит –
Через несколько дней немцы выбили нас из Ростова и мы продолжили бегство, только успевали поджигать хлеба. За их уничтожение я тоже был ответственен, вернее за курирование процесса, чтобы ничего немчуре не оставлять. И вот еду я на своей открытой эмке позади войск, всё горит, позади немцы и, вдруг, что за чудо, — на меня, в сторону немцев, едет на лошади одинокий красноармеец с винтовочкой в руках. Во всём контуре мелькнуло что-то родное и знакомое. Да это ж, Борис, мой соперник, который до меня ухаживал за Маней. Это было в тридцать четвёртом году, я служил в Кременчуге и был избран членом бюро горкома комсомола, а семнадцатилетняя Маня как-то отчитывалась на бюро, являясь секретарём комсомольской организации техникума. Выступала она здорово, умно, ярко, от души, в карман за словом не лезла, я был очарован. После заседания я задержался для разговора с секретарём бюро, а он подозвал её выяснить какой-то вопрос и, обращаясь ко мне, говорит:
— Андрей, знакомься с боевым секретарём комсомольской организации техникума, видишь, она в мужской спецовке, проходит практику на вагонном заводе электросварщиком –
Я, вроде шутя, заметил, что если она после окончания техникума останется работать электросварщиком, то для женщин эта специальность не подходит. Говорят, мол, что эта профессия лишает женщин возможности рожать детей.
Секретарь на это улыбнулся и сказал:
— Ну-ка, Маня, докажи ему, что это неправда и нарожай ему кучу детей –
Мы все рассмеялись, особенно звонким и раскатистым смехом она.  Но тут же к ней подошёл  молодой человек, это и был Борис, взял её под локоток и увёл. Но перед тем, как уйти, она обернулась и помахала мне рукой, глазки её при этом сияли весельем и задором. Я спросил секретаря:
— Она, что замуж за него собирается? –
— Да нет, пока, но ты поторапливайся, а то не успеешь –
Я и поторопился, через месяц она гуляла уже только со мной, а Борису дала отворот. Он очень переживал, как ей говорили подружки, но виду особо не показывал, и я был с ним в самых добрых отношениях, до нашего отъезда в Тростянец. И вот такая встреча. Я бросился к нему:
— Борис, ты куда? –
— Я еду бить немцев! Давай со мной, Андрей, вместе мы их остановим, у меня есть винтовка –
— Да ты, что, с ума сошёл, там танки Манштейна, там целые немецкие дивизии идут следом! –
Но тут я понял, что он действительно сошёл, так как он посмотрел на меня совершенно безумным взглядом и, сказав:
— Тогда я их один остановлю – и пришпорил коня.
Тут налетели немецкие самолёты, я бросился из машины в овраг.  Машину немцы, к счастью не подбили, а когда я вылез из оврага, то увидел вдалеке удаляющуюся на Запад фигурку одинокого всадника с винтовкой за плечами. Она мне напомнила Дон-Кихота перед его атакой на мельницы, но немецкие танки и пехота были в миллионы раз более серьёзным противником. »Прощай, Борис!» — подумал я, и ещё раз порадовался за Маню и наших детей, что избавил их от такого неудачливого отца и мужа. Какую всё-таки роль играет в жизни случай! Ну не загляни я тогда к секретарю комсомола с разговором и Манины дети могли уже потерять отца. Хотя без меня и моего НКВД ни её, ни их уже и в живых-то не было. Нам уже было хорошо известно, как немцы обходились с еврейским населением на оккупированных территориях.

25. Под Сталинградом. Неприятная встреча с Жуковым. Обращение с пленными. Весёлые розыгрыши.

«Но даже в такое тяжёлое время
мы находили время для шуток»
И.В. Сталин

Основной нашей задачей под Сталинградом было полностью засекретить  от немцев строительство нашей железнодорожной ветки через Волгу, обеспечившую к зиме бесперебойное снабжение наших войск боеприпасами, свежими силами, питанием, медикаментами и зимней одеждой. Понятно, мощные меры были предприняты для маскировки этой жизненно важной ветки и её прикрытию зенитками и авиацией в случае обнаружения. Но, первой задачей было не дать немцам получить никакой информации об этом огромном и быстро идущем строительстве, то есть прикрыть полностью стройку от немецкой агентуры и не допустить никаких перебежчиков из числа тех, кто знал об этой ветке. Для этого мы тут же стали более открыто строить другую, уже ложную, ветку, причём строить на полном серьёзе, те кто строил и понятия не имели, что это всего лишь отвлекающий маневр. Немцы эту ложную ветку вовсю бомбили, но и сами несли потери самолётов при этом немалые, и наши зенитчики и лётчики были уже не те, что в первые месяцы войны – они уже давно всему научились и сами могли поучить кого угодно. К этому времени у меня было уже шестнадцать заместителей, хотя я был ещё только майором госбезопасности. Заместители постоянно выезжали на разные участки фронта для выполнения моих приказов и заданий.
Одним из моих начальников в Сталинграде стал генерал Вадис. Как-то я услышал из его кабинета крики, я заглянул, на всякий случай, и вижу – Вадис отломил ножку от табуретки и бьёт ею по рёбрам пленного немецкого офицера, тот, бедняга, кричит и корчится от боли. Я вышел – мне стало не по себе, такое обращение с пленными мне совершенно претило, это было грубейшее и неоправданное никакими соображениями целесообразности нарушение международных конвенций. Было ясно, что это он делает из самых добрых побуждений, но по нормальному за это надо судить, неважно, как при этом ведут себя немцы по отношению к нам. Иначе так можно очень далеко зайти и не только по отношению к оккупантам. Что греха таить – нарушений и с нашей стороны хватало. Как-то выехал для проверки маскировки строительства нашей основной ветки и, вдруг, слышу выстрел, ещё выстрел – что такое, кто стреляет, немцев здесь нет и быть не может – всюду могучие заслоны. Подъезжаю – вижу пленные немцы укладывают рельсы, а в стороне лежат их несколько товарищей и смотрят застекленевшими глазами в небо, на одном даже гимнастёрка ещё дымится. Немцев охраняет наш солдатик с автоматом наперевес. Я к нему: —
— Это кто здесь стреляет? –
— Я, товарищ майор –
— Ты что, пленных расстреливаешь, что ли?-
— А что, они, сволочи, едва ноги волочат? У меня же план, а они срок срывают, вот я лентяев и постреливаю, чтобы другим неповадно было, они быстрее тогда начинают шевелиться –
— Ты это прекращай – говорю – это нехорошо, это нарушение женевской конвенции, ты давай думай как без этого план выполнить, да и работники нужны, строить сам что-ли будешь?
— Есть, товарищ майор – сказал он с кислой миной — А они, что с нашим братом церемонятся?-
— Убивать пленных всё равно нельзя, ещё раз увижу – ответишь! –
И мы уехали, но за углом встали и слушаем. Тут опять выстрел. Ну, думаю, я тебе сейчас постреляю, возвращаемся, а парень-то, молодец, в воздух, чтобы их пугнуть, палит, все немцы целёхоньки и быстрёхонько шевелятся, можно всё-таки и с врагами по-доброму, тоже ведь люди, а не дрова.
Смышлён наш народ, особенно, когда корочку удостоверения НКВД увидит, — быстро совесть просыпается, иначе стал  бы  он меня слушать. А ещё некоторые армейские нас не любят, можно подумать, что они  без нас бы справились. Ага, справились бы, как в Первую Мировую – ведь полный развал без нас особистов и смершевцев был и на фронте и в тылу. Спокойно себе агитаторы из тыла приезжали и агитировали себе против войны и за мир с врагом, да ещё повернуть штыки против собственного начальства. А теперь мы не даём, только рот открой. Поэтому ничего наших солдат от войны не отвлекает, а оно и лучше. Также и в тылу. Есть возможность и воевать и в тылу работать без помех, хотя бы с вражеской стороны. А в Первую Мировую была? Куда-там, думали больше, как бы солдатики не разбежались или штыки бы не повернули, а в тылу с забастовками и терроризмом бороться приходилось. «Не запугаете!»  — сказал Столыпин. «Запугаем!» — ответили Борис Савинков и Нестор Махно. И запугали, да так, что сам царь добровольно от престола отказался. А нас попробуй, мы сами, кого хочешь, запугаем – попробуй-ка нажать на нашего Сталина в плане добровольного сложения полномочий,  с самого шкуру спустят в два счёта. И как без особистов? Да без них  Чингиз-хан дальше б своего монгольского уезда  и не сунулся. А он, нет, гений был – первый и особые отделы и заградительные в таком масштабе организовал. С тем полмира и оттяпал. У нас теперь, как и у него, каждый десятый осведомитель, однако другого десятого не знает, то есть осведомители стучат не только на солдат, но и друг на друга, чтоб без обмана. Осведомители ведь тоже не всегда надёжны. Да и провокаторов у нас тыщи. Мол, давайте-ка солдатики до немцев сбежим. И только, кто пикнет, мол, давай,  или головой просто кивнёт, и поехал в лагеря подальше от фронта. Сразу все опасаться стали друг дружку и не болтать лишнего. А это главное на войне, чего болтать – воевать надо. Да и как без суровости? Вон Жуков как запаниковал в начале войны, когда десятками, сотнями тысяч в плен сдавались – просил Сталина подписать указ о расстреле семей, сдавшихся  в плен. Да добрый наш дядюшка Джо пожалел семьи своих подданных, нашёл такое предложение несовместимым с гуманностью и  ограничился посылкой таких семей всего-навсего в лагеря, а то бы ему пришлось и внука родного расстрелять.
На меня лично маршал Жуков произвёл крайне неприятное впечатление. Ещё под Воронежем к нашей, расположившейся в лесном массиве части, глубокой ночью, вдруг, подъехала колонна автомобилей со включенными фарами, что было запрещено строжайше приказом маршала Жукова. За нарушение этого приказа могли быть к нарушителю применены самые суровые обвинения, вплоть до  пособничества врагу. Не один и не два офицера были сурово наказаны за нарушение этого приказа. И это было справедливо, так как с помощью таких идиотов немцы сразу же могли установить расположение воинской части и нанести ей большой урон с помощью авиации или артиллерии, а также лучше понять всю тактическую ситуацию в этом районе. А я курировал маскировку и делал это самым тщательным образом. Все танки, пушки, боевая техника были наглухо задрапированы хвоей, не говоря уже о блиндажах и палатках. Я специально с несколькими моими ребятами, с риском напороться на немцев, поднимался на расположенную в трёх километрах горку и оттуда высматривал слабые места в нашей маскировке, оставался сам с автоматом наготове и посылал ребят исправлять огрехи и возвращался, только когда убеждался, что мы невидимы ни сверху, ни сбоку.
А тут меня будят звонком, мол, какая-то колонна среди ночи с горящими фарами подошла. Я туда, бегу к головной машине:
— Вы что это делаете, вы с ума сошли, тушите фары, а то пойдёте под трибунал! –
И тут через открытое окно головной машины слышу:
— Ты у меня сам, майоришка, ё…ный, под трибунал пойдёшь, ты что, ****ь, начальство узнавать разучился, а ну открывай ворота! –
Я выхватил пистолет и навёл его на открытое окно:
— Ещё раз повторяю, выключите фары, буду стрелять, это приказ маршала Жукова! –-
— Ты чё, дурак, контуженный что-ли? Я и есть маршал Жуков! Засунь свой пистолет себе в задницу и запомни раз и навсегда, начальство надо узнавать в лицо, даже в темноте –
— Как вы смеете со мной так разговаривать!? Это так вы показываете, как выполнять ваши приказы?! Это ж позор! – я с огорчением вложил пистолет обратно в кобуру.
— Уберите этого контуженного, надоел, командира ко мне, пусть обстановку доложит – и Жуков вышел из машины и, не обращая на меня никакого внимания, зашагал со своими порученцами.
Я был не на шутку расстроен, и раньше от многих слышал, что маршал Жуков редкостное хамло, но такого не ожидал.
Уснуть уже не получалось, да и переполох, все забегали, зашуршали. И как держать в армии после этого дисциплину? Как солдат и офицеров воспитывать?  Ведь всю часть под немцев подставил. Есть за что расстрелять. Доложить бы Сталину напрямую, может быть, и арестовали бы этого хама. Будто других у нас командиров нет. Разве у немцев возможно такое? Ведь одной рукой Жуков наводит дисциплину, а другой разрушает. Пусть хоть какой военный талант, но так вести себя недопустимо. Лежу, прокручиваю всё это в голове, тут опять телефон:
— Срочно явиться в штаб на доклад к командующему войсками! –
Ещё не легче, видеть эту рожу не могу, а надо. Захожу – сидят Жуков, Шевченко, Селивановский, ещё какие-то незнакомые офицеры:
— Ну майор, доложи-ка обстановку, ты говорят, сегодня на высотку поднимался, раз ты такой умный – обратился ко мне на этот раз без мата Жуков.
Я всегда детально изучал обстановку, но тут повезло, так как вечером, устанавливая маскировку, забрался на верхушку горы и неплохо видел наши и немецкие позиции, а также рельеф местности. К тому же я всегда интересовался военной наукой, да и нельзя контрразведчику без этого, надо же всё-время планировать перемещение наших особистских курьеров между частями с передачей секретной информации так, чтобы они не попались в руки к немцам. И никто  ещё ни разу из моих заместителей не был захвачен или убит. Подавив в себе глубокую неприязнь к командующему, я доложил обстановку. Жуков мрачно слушал и после моего доклада закричал на собравшихся:
— Какой-то майор разобрался, а вы, мудаки… – и махнул рукой.
Но меня такой комплимент нисколько в пользу Жукова не расположил, я никогда не простил ему этого «какой-то…» На другой день я написал жалобу на неправильные действия Жукова, в подрыве плана маскировки и воинской дисциплины и  отдал Селивановскому. Тот прочитал и сказал:
— Пока не будем пускать её в ход, просто подошьём в дело, пусть лежит до поры, до времени. Он доиграется, так нельзя себя вести —
Было очевидно, что и он не против, чтобы Жукову обломали рога. Но маршал был скорее исключением, чем правилом, большинство командиров вели себя куда скромнее и последовательней, а уж такого откровенного хамства я на фронте больше никогда не встречал. Скорее всего, он был талантливым военноначальником, во всяком случае тогда моментально разобрался в обстановке, но были у него и отдельные недостатки и оставлять их без внимания было бы неверным.
Когда немцы подошли к самой Волге, у нас уже не оставалось транспорта для эвакуации мирного населения. Мне поручили собрать и вывести отдельно от родителей группу детей, в нескольких последних, оставшихся лодках. Я их посадил и отправил по течению реки в надежде, что немцы их не будут бомбить. Судьба этих детей мне неизвестна. Эта тяжёлая картина осталась перед глазами на всю оставшуюся жизнь.
Не смотря на непростую для нас и всей страны ситуацию бодрости духа мы не теряли и  продолжали шутить. Раз вызвали меня  под Сталинград в штаб генерала Гордина, время было позднее, я устал и не хотел, чтобы в штабе узнали о моём прибытии и вытащили бы на доклад. Я быстро нашёл наших ребят в довольно прилично сохранившейся хатёнке с соломенной крышей и предупредил их  молчать о моём прибытии. Среди них был наш сотрудник, известный разведчик Николай Малышенко, впоследствии Герой Советского Союза. Он славился своим бесстрашием – многократно переходил линии фронта и доставлял языков. Так вот этот Малышенко дружески кивнул на моё предупреждение и опять засунул голову под оделяло. Я тоже лёг и стал засыпать, как вдруг слышу с улицы: «Майор Фролов у вас остановился?» Я поднял голову и говорю всем: «Молчите!». А Малышенко вместо этого заорал: «У нас, у нас!» Тогда с улицы донеслось: «Пусть немедленно одевается и в штаб!». Я вскочил, давай в темноте искать одежду, кричу Малашенко : »Ты что, промолчать не мог что-ли?» А тот: «Извини, друг, я со сна не врубился». Выскочил я на улицу – дождь, грязь, холод. Приплёлся кой-как в темноте к штабу, а там и света нет.
Вспомнил тут сдавленный смех Малышенко, который услышал, когда выходил из хаты и ещё подумал с обидой: «Испортил, идиот, сон товарищу и смеётся». Своим опытным чутьём контрразведчика я понял, что тут явно что-то не то – не мог он смеяться только из-за того, что меня подставил. Возвращаюсь в хату, открываю дверь, а они все ха-ха-ха, ха-ха-ха. Оказалось то Малышенко  в сапог  другим голосом говорил, а казалось, что с улицы, он то в сапог, то в сторону, вот и купили меня. Посмеялся я вместе с ними, сам же думаю: «постой-ка, я те двину, неумойка» Ответить Малышенке теперь становилось для меня делом чести. И я терпеливо дожидался своего шанса. Через несколько дней герой-Малышенко хвастался в столовой перед всеми, особенно перед симпатичной поварихой, как в очередной раз, пробравшись ночью через болото, взял языка и как вообще ничего на свете не боится. Ага, думаю, а сам караулю. Вечером пошёл он к Фене-поварихе за тушёнкой – мастер был выпрашивать, да и как такому герою откажешь. Смеркалось, а ночь под Сталинградом падает, как мешок на голову, полная тьма. Вышел я, встал перед дверью, а рядом бочка с колодезной студёной водой стоит. Слышу – идёт наш герой, тореадора напевает, разжился, знать, тушёночкой-то. Я опустил руки в бочку, они аж чуть закоченели, стряхнул тихонько лишние капли.  Вот подходит он уже совсем близко, я протягиваю руки вперёд ладонями вниз, скрестив большие пальцы  точняк на уровне горла, будто для удушения, но держу совершенно безжизненно и расслаблено. Малашенко, блаженно напевая, ровнёхонько попадает своим кадыком в мои холодные, вялые руки. Я ими не двигаю, не хватаю его за горло, а так расслаблено и держу и молчу. Малашенко сдавленно охает и, охая, начинает приседать на своих, вмиг сделавшимися ватными, геройских ногах. Я во всю глотку хохочу, из хаты выскакивают офицеры, Малашенко сдавленным голосом матерится, а я просто падаю от хохота. Все тоже смеются, но не могут понять что произошло, хотя и поняли, что я его напугал. Наконец Малашенко отходит и со смехом начинает рассказывать о том, как я его напугал: «От напугал, так напугал, до сих пор сердце ходит. Я даже про пистолет забыл! Живых-то я не боюсь, только сунься. А тут горлом встречаю холодные руки и они не двигаются, как в ужасном сне, жуткие какие-то вялые, как тряпки, как две лягушки, у меня аж ноги подкосило, никогда ещё так страшно не было, думаю:  покойник за горло схватил, я с детства покойников только и боялся» Тут уже и весь народ зашёлся от смеха, из других хат повыскакивали, всем охота повеселиться, особенно когда долго находятся на волоске от смерти. Сам Малышенко до слёз смеялся и раз двадцать повторял как напугался: «Я ведь уже больше двадцати языков притащил, а такой страсти никогда не испытывал, только в детстве, когда ночью на кладбище белую кобылу за привидение принял. Но тогда это лошадь, а тут натуральный покойник! Ха-ха-ха-ха! »
Я не знал никого, кто бы лучше умел пугать людей, чем я и моя мама, простая практически неграмотная домохозяйка. Это она меня научила этому искусству. Примерно в 1924-м, в год смерти Ленина, у моей четырнадцатилетней сестрёнки Ани, ещё школьницы, появился кавалер, причём гораздо её старше, и они повадились гулять до полуночи. Мама ей раз сказала, два – не помогает. Что делать? Ведь и опасно, бандюг кругом хватало, да и рано ей было ещё, не принято было в таком возрасте гулять с кавалером. А скамейки в Клочко были только на кладбище – вот они там и сидели до ночи. Тогда мама и подучила меня, как сделать. Я пришёл ночью на кладбище с другой стороны, накинул на голову белую простынь, подкрался к ним шагов на двадцать и давай в своих мягких тапочках на цыпочках перед ними туда-сюда вприпрыжку плавно и бесшумно подскакивать. Высоко так прыгаешь и как бы зависаешь то на одной, то на другой ноге. Сначала не обращали внимания – разговоры разговаривали, потом Аня заметила и говорит кавалеру: «Смотри там что-то белое мотается!». Он стал смотреть и даже крикнул: «Кто там!?» — имитируя смелось, но как-то так сдавленно и с волнением. Я не обращаю внимания прыгаю себе, кружусь, не приближаясь. Тогда Аня говорит: «Может, пойдём?». Они встали, она взяла его за руку, вот тут-то я и стал немного, на метр-два приближаться. Он попытался ещё раз всмотреться, а, потом, выдернул у Ани руку и как побежит, аж кусты затрещали, а она, наоборот, пошла прямо на меня. Теперь уже дал дёру я, и она явно услышала шаги. Я прибежал домой, рассказал всё маме и мы в голос похохотали. А следом пришла Аня надутая и злая: «Где Андрей?!». А я за минуту перед этим бросился в постель, и изображал, что сплю. «Спит!» — строго ответила мама и, вдруг, не сдержалась и захохотала в голос. Слышу и Аня моя хохочет, ну тут и я из под одеяла вылез и к ним, часа два ещё не могли уняться, всё изображали с Аней, как испугался её кавалер, пришлось маме компотика вишнёвый  достать да картошки на сале пожарить, а то б до утра не успокоились. Зато кавалер этот больше  не появлялся.
Школу весёлых розыгрышей мама прошла ещё в гражданскую войну. Тогда соседи часто менялись, то мобилизуют, то убьют, то снаряд попадёт прямо в бочку соседу во время купания и разорвёт его в пыль, то с белыми уйдут, то ещё чёрте что с людьми случалось, вплоть до повышения по службе и переезда в Москву. И вот попалось одно довольно таки неприятное семейство, близкое по убеждениям к белым, и явно на нас им доносившее, как намекнул  мой двоюродный брат Роман, деникинский офицер, который, видимо, и не давал ходу этим доносам. К тому же вечно у них праздники, вечно гости, шум по ночам, песни, гармонь, причём очень фальшивящая – одним словом, не соседи, а головная боль. Все соседи как соседи, а этих хоть на деревьях вешай. А тут как раз у них свадьба, да ещё жених их сын, Юрка Кривотел, толстый такой, противный приказчик из обувной лавки. И что теперь, пускать всё это на самотёк и оставлять всё как есть? Вот мама моя, Василиса Михайловна, и решила подшутить, тоже ведь на свадьбе не без веселья. Дождалась она, когда молодые из церкви прикатили и, как только с гостями за стол сели, то подкралась она к их приоткрытому окну, держа в руке пустой чайник, и сразу, после второго тоста, ещё не успели гости закричать «горько!»,  крикнула: «Граната!» и швырнула чайник им в комнату. Он упал на пол и в сторону жениха покатился. Тут они все на пол и пали, а жених всю репутацию себе подмочил. Зато какой праздник был в нашем доме, да и воспоминания на всю жизнь.
Одним словом, юмор и всякие там весёлые розыгрыши прочно вошли в быт и традиции нашей семьи.

26. Сталинградская битва

«Новый год, порядки новые,
А я по пояс в снегу заледенел,
Сплошные выстрелы, катюши снова бьют,
Над головой снаряд немецкий пролетел»
Лагерные «Брызги шампанского»

Зима 1942-го в Сталинграде выдалась на редкость для этих мест лютая – морозы под 35, а ещё и с ветром. Бомбёжки, бои и иногда затишья. Немец лез, мы не сдавались. Трупов вокруг видимо-невидимо. Но я оставался жив и здоров – везло, да и осторожность соблюдал, всё время думал как уменьшить вероятность гибели даже в плане выбора места под ночлег – всегда ложился вдоль центральной балки, так как обычно только она, по моим наблюдениям, во всём скелете дома целой и оставалась. Тем более, что конкурентов не было, все так уставали, что бухались, кто где стоял, но не я. Я из последних сил,  старался максимально себя обезопасить и подползал под балку.
Как-то, проводя проверку ситуации, заскочил погреться в тёплую хату к солдатам. Смотрю – на печке сапоги стоят, а два солдата её топят. Думаю, зачем они сапоги-то жарят? Присмотрелся, а из голенищ что-то торчит, пригляделся, а это обрубки ног – мать честная, смотрю и пила в углу красно-коричневая. «Это что ж вы делаете!?». А солдатики чуть смутились и объясняют: «Так они,  сапоги немчуре уже ни к чему, а нам ещё пригодятся – сколько ещё топать по весне. А с ног не стащишь – примёрзли, вот мы их с ногами вместе и пилим, а потом оттаиваем и снимаем, все так делают…» И что им скажешь? Мёртвым, действительно, сапоги не нужны, а ребятам пригодятся – пусть пилят. Снабжай, снабжай, Гитлер, нашу армию, скоро и тебе ноги отпилим – доберутся до тебя эти наши ребятишки с пилой, ничем их не остановишь. А всё же немножко смутились ребята – это хорошо, понимают, что в этом  всё-таки есть в этом что-то неестественное.
Эх-эх, когда же она, война эта проклятая, кончится, к жене пора, к деткам, родителей с сёстрами из Казахстана вызволять, тоже нелегко в эвакуации на старости лет. Да, наделал бед всем нам этот проклятый Гитлер. И как немецкий народ пошёл у такого на поводу. Но народ – быдло, как говаривал, когда заходила речь о народе, мой малограмотный папа. Меня как комсомольца, это, конечно, коробило, но что-то в этом всё-таки было, ведь отец сам из народа, из глубин самых, кому и знать-то, как не ему. Я давно замечал, что уважительней всего о народе говорят представители интеллигенции, даже как-то влюблённо, а сам народ так к себе не относится и не держит себя за что-то святое.
Трасса была в завершении, а немцы так про неё и не знали, они искренне бомбили ложные цели и давали нам строить для них западню. После финской войны снабжение тёплой одежды у нас было налажено. Спасибо финнам, они научили нас воевать в зимних условиях. Ведь лыжники в белых халатах, практически невидные на снегу, это всё ихнии идеи, ихняя школа. Теперь немцы второй раз после Москвы всё это проходят, и надо сказать, они в сравнении с нами, не лучшие ученики. Учёл, значит, кое-какие свои ошибки товарищ Сталин.  Правда, даже и не учёл бы, что с него возьмёшь, он ведь как бог у верующих, никогда не виноват и ни за что не отвечает. Кто угодно отвечает, а он нет, хоть кого можно схватить, осудить, бить, рёбра ломать, а потом в канаву, а его не тронь.  Ему можно приписывать только всё хорошее, а во всём плохом виноват кто угодно. А самые высшие его подчинённые, члены ЦК, отвечают только перед ним, а остальных всех тоже в гробе видали. А пока – бог или чёрт с ними, главное не пустить врага через Волгу, хоть тресни. Чтобы он, сволочь, до нашей нефти не дотянулся своими грязными лапами. Не раз и не два вспоминал я милого Нелидова с его пророчествами и не сомневался, что сбудется и это – немцам Волги не пересечь. Как он мог это предвидеть? Где он, жив ли, друг сердечный?
И вот в декабре после долгих месяцев обороны, накопив могучие силы и подтянув резервы, мы перешли в наступление. Это было что-то феерическое – такой артподготовки я ещё не видал. Наверняка и немцам бы понравилось, если бы снаряды, бомбы и особенно катюши не сыпались на их головы. Красота невиданная. Рёв десятков тысяч орудий, могучее жужжание переливающихся всеми цветами радуги катюш, бреющий полёт наших лавочкиных всё это потрясало и завораживало, наливало грудь гордостью и восторгом.
Вот он – настоящий парад вещей! Теперь они на нашей стороне. Мы им гораздо усерднее молились в храмах шахт и цехов, и машины нас полюбили. Мы делали теперь оружия больше и лучше. Ничего подобного нашим катюшам, штурмовикам и тридцатьчетвёркам у немцев не было и в помине. Все эти юнкерса-шмункерса, мессершмтты и пантеры давно никого не пугали. Мы к ним привыкли и знали как с ними бороться. Теперь мы законодатели мод в плане вещей, и вещи на нашей стороне. А с кем лучшие вещи, тот и прав. Сталин в этом тоже молодец, организовал всё это гигантское производство со всеми многочисленными институтами, включая и наш особистский, а как без нас? Конечно, Нелидов, может быть, всё это сделал бы с меньшими потерями, но как пропихнуть таких людей к власти, он ведь совершенно к этому не пригоден, только советником, но ведь Сталин и так к его советам прислушался, пусть и позднее, чем надо.
А  я сам разве понимал правоту нелидовских идей,  разве не считал его идиотом и провокатором? Вот и ругай Сталина, а поставь меня на его место?   Я,  скорее всего, ещё б хуже был. Нет, не потянул  бы я такую ношу, нет ни той подготовки, ни той грамотёшки, ни общения с Лениным, ни той веры в себя. Я ведь часто говорю про себя: «Дурак я, дурак», а Сталин так не может, это бы уже пахло государственной изменой и статьёй 58.10 часть 2. Сталин всё-таки классик, марксизм глубоко понимает и в практических целях использует. А без марксизма куда?
Разве Сталин предполагал, когда боролся с царизмом, что будет так народ собачить? Нет, конечно, он ведь и понятия не имел, что окажется у власти, и шансов-то почти никаких не было. Готов был за трудовой народ по дороге в Сибирь от туберкулёза погибнуть. Расскажи ему тогда, что натворит в тридцать седьмом, так сам не поверил бы. Но, теперь, он наверняка понял, что был неправ и уж после победы в этой ужасной войне не будет народ костерить так жестоко, ведь сколько на фронте полегло и ещё поляжет – вон сталинградские степи все мёртвыми телами усеяны.
Короче я размечтался. Я просто был в восторге от железной воли вещей, которые, наконец, поняли, что мы лучше, радивее в служении им, чем эти прославленные и задиравшие перед нами нос фрицы. А что это, если не залог победы?
Вы видели когда-нибудь, как катюша попадает в танк, и как он переворачивается и катится, как мячик, а потом вспыхивает? Это грандиозно – удар, лязг, и крестоносец-тигр, стальной динозавр, от которого мы когда-то разбегались в ужасе, как тараканы,  скидывая с себя всё что мешало, катится как мячик, падает беспомощно на спину с вращающимися бессмысленно гусеницами и вспыхивает, как факел. И не просто горит, а  горит всем своим железным нутром, раскаляясь до красна – красотища. И выскакивать из неё уже некому – у всех мозги вытекли – одни печённые фрицы.
Войска шли в атаку с упоением, заградотрядам работы в плане останавливать бегущих просто не было – в пору было останавливать уже бегущих от нас немцев. Хотя с некоторыми танкистами и лётчиками разбираться приходилось. Типа встанет танк, пока все ушли вперёд, и экипаж давай в двигателе копаться. Мы должны проверять, не симулянты ли это – и такое бывало, хотя за эти шутки нам давалось право расстреливать на месте (ни разу не слышал, чтобы им воспользовались). Сложнее было разобраться с лётчиками. Постоянно они нам друг на друга кляузы писали, что тот или иной уходит от боя, прячется в облаках. Но доказать это практически невозможно, тем более лётчики народ страшно амбициозный, почти каждый к другому личные счёты имеет, все считают себя ассами, а других летающими консервными банками. Короче, мы предпочитали глубоко не совать свой нос в ихнии раздоры, ограничиваясь больше отписками.
Чрезвычайно грандиозным было уничтожение воздушного моста, создававшегося немцами для спасения армии Паулюса. Примерно тысяча самолётов с боеприпасами, питанием, топливом и одеждой было направлено Гитлером своим окруженцам. В течение нескольких суток эти самолёты пытались прорваться к своим, и целые сутки наши зенитчики  и истребители сбивали их и почти всю эту тысячу обрушили на землю с небес. Небо было чёрным от дымящихся и падающих на снег немецких самолётов, куда ни взглянешь – везде корпуса,  обломки, да жалкие останки бывших героев блиц-крика. Тех, кому удавалось выпрыгнуть, мы быстренько подбирали, допрашивали и отправляли в тыл на лесозаготовки — там они будут куда полезнее. После этого Паулюс поднял лапки кверху, воткнул штык в землю и глубоко разочаровался в фюрере (а я давно уже догадался, что ничего хорошего). Радость в войсках была непередаваемая. Какое счастье было дожить до этого момента! Играла гармонь, всюду пели и плясали, выпившие свои нелидовские сто грамм солдаты, — не разучились тогда ещё  петь русские песни и плясать.
Тут я и познакомился с Рокоссовским, но знакомство это мне выдалось боком. По случаю разгрома немцев в одном из командирских блиндажей был устроен банкет. Меня тоже пригласили, кто там будет, я толком не знал. Занимаясь допросом пойманного нами начальника румынской контрразведки Ригу, я подзадержался и пришёл к четвёртому или пятому тосту. И, как назло, оказался рядом с Рокоссовским. Тот сходу заявил, что мне надо выпить штрафную, все его, понятно, с восторгом поддержали и мне пришлось влить себя в один присест гранённый стакан водки.
Я никогда не отличался способностью много выпить. Грамм сто – двести за вечер небольшими порциями даже с удовольствием, а больше, извините, не лезет. А тут не отвертишься – сам герой-командующий  тебе в рот смотрит. Выпил по-молодецки, типа, как воду, и сделал вид, хоть бы хны, а внутри аж судорогой передёрнуло. «Вот, молодец!» — поднял одобрительно большой палец вверх Рокоссовский. И через пару минут опять налил мне и себе по четверть стакана и сказал: «А сейчас майор нам тост скажет». Делать нечего, я поднялся и ещё не успевшими расплыться губами чётко сказал: «За того, кому мы обязаны всем, за того, кто ведёт нас к победе, за нашего великого и любимого, за нашего …» — тут я сделал паузу, и все начали вскакивать со своих мест, но прежде чем они успели открыть рот, я завершил: «  советского солдата!» Некоторые прямо рот открыли от изумления, так и застыли с рюмками, будто немца в форме увидали, а один подполковник с животом пьяно заорал: «За какого ещё солдата – я пью за товарища Сталина!». Его перебил поднявшийся во весь свой высокий рост Рокоссовский – «молодец майор – быть тебе генералом! За великого советского солдата победителя, на которого всем нам молиться надо!» и выпил. Тут все закричали, зааплодировали и даже тот толстый подполковник лепил заплетающимся языком: «Нет, мы кто – мы штабные крысы, а он, солдат за нас в окопах сидел, ему ноги обрывало, руки, а он  в атаку, на врага…» и пьяные слёзы брызнули из его мутненьких поросячьих глазок и подполковник зарыдал. Рокоссовского это страшно рассмешило, нахохотавшись, он  повернулся ко мне, посмотрел с симпатией и сказал: «пойдём, майор, пройдёмся на воздух, пока руки не оборвало с ногами…». Я решил, что сейчас у нас с командующим состоится какой-то очень задушевный разговор, вызванный моим демократическим тостом, и в предвкушении, как на крыльях, первым поднялся на снег. Было тихо, звёздно, морозно и радостно – меня сам Рокоссовский заметил! Вверху безмятежное очищенное от немецкий самолётов небо и сам легендарный командующий фронтом хочет тебе  сказать, наверняка что-то очень хорошее и душевное. Сердце моё так и замерло в предчувствии. И не ошиблось – Рокоссовский посмотрел на меня доверительно и сказал: «Ну что, майор, поссым?». Оказалось, он просто остерегался выходить один и поэтому взял с собой контрразведчика. Ну и правильно  сделал, немцы могли попытаться его захватить для обмена на попавшего в плен Паулюса, а для меня это всё-таки не самое большое разочарование в жизни, и не такие переживал без инфаркта.
Я уже не без труда проводил Рокоссовского вниз, там гудёж шёл вовсю, пели Катюшу и Коробейников, но мне было уже не до пения, я схватил в охапку шинель и, никем незамеченный, выбрался на воздух. Было ясно, что перепил и рвать придётся долго и больно.
Всю ночь я промаялся в своём блиндаже, благо, что мой товарищ и зам. Серёжа Косинцев гужевал всю ночь на банкете, этому ничего плохого от водки и даже спирта не делалось. Однажды, ещё до войны, этот Серёжа вернулся из Монголии и стал угощать всех как-то спиртом по-монгольски – половина стограммового стаканчика спирта, запиваемая тут же из другого, такого же, стакана водой. При этом каждому ставили полстакана спирта и полводы. Я, тогда ещё мало с ним знакомый, не удержался от шутки, вполне в соответствии с моим воспитанием и характером. Первый раз мы все выпили как положено и снова всем так же разлили. Тут, я воспользовавшись тем, что он повернулся с разговором к соседу, подменил свой стаканчик со спиртом на его с водой. Все кроме него и соседа это заметили, но, предвкушая удовольствие, не подали и виду. Капитан, сидевший напротив, сказал ему: «Ну что, Серёжа, давай, чё лясы-то точить» и стал подносить стакан ко рту. Сергей тут же мигом выпил как положено, не дыша, спирт, схватил другой стакан, и думая, что это вода, стал пить из него уже глотками. Какое же было наше удивление, когда он даже не поморщился и сделал вид, что выпил воду. Я для проверки тут же выпил два стакана с водой, и они именно с водой и оказались. На Косинцева мы все смотрели с недоумением. А он на нас: «Вы чё так смотрите, красный что-ли? У меня бывает, если недопил» Но он не покраснел, наоборот все были изумлены, что не обнаружили в нём никаких перемен. Гвозди бы из таких, как Косинцев, делать, и побольше.
Только через день я более менее отошёл и решил более активно уклоняться от экспериментов со спиртным. А потом началось наступление и, к счастью,  больше уже не прекращалось.
Но выход до ветра с Рокоссовским неожиданно принёс свои плоды – меня заметили, начали продвигать и награждать. Конечно – это было совпадение, но приятное. Похоже, наконец, я начал делать карьеру.

27. В наступлении. Издержки нашей пропаганды. Вешаем эсэсовца. Клоунада Андрея Власова. Немецкие шпионы сами пачками к нам приходят

«Кто на Русь с мечом придёт,
тот от меча и погибнет!»
А. Черкасов. Из фильма Александр Невский.

Допрос главного контрразведчика румын Ригу был очень интересен. Вёл он себя расслаблено, не смущаясь и без всякого страха. Симпатичный был парень и не без юмора – из старой румынской аристократии. Он впервые посетовал нам на часто дурацкое враньё нашей пропаганды. «Кто ж так врёт?» – возмущался он, признавая при этом и ошибки немецкой.
— Вот вы пишите, что в Берлине открыты случные пункты, где местные офицеры СС встречаются с жёнами фронтовиков, чтобы те не скучали по мужьям. Это кто ж из ваших такую чушь придумал? И зачем, разве мало вам настоящих примеров?-
Я со смехом сказал, что таким образом наши хотят расстроить немецких солдат и офицеров, проливающих кровь за Гитлера.
— Да они вам никак не поверят, они прекрасно знают, что в Германии этого не может быть никогда. Себя только позорите такими измышлениями, и это у вас сплошь, да рядом —
Ригу прекрасно с нами сотрудничал и условия ему были обеспечены самые тепличные, включая коньяк и шоколад. Он предостерегал нас от планов построения социализма в странах Восточной Европы, нисколько не сомневаясь в нашей конечной победе. Он говорил, что этот социализм и нам и  европейским народам выйдет боком и плохо закончится. Гораздо лучше пустить на самотёк – тогда  чувства к России у восточноевропейцев сохранятся самыми тёплыми. Я, понятно, был с ним в корне не согласен и пытался вербовать его в нашу сторону и убедить в преимуществах построения социализма, а затем и коммунизма во всём мире. Но Ригу не сдавался и в конце концов был отправлен в лагерь на привилегированное положение, то есть в более менее комфортные жилищные условия, офицерское питание и без обязанности трудится. Сталин тогда уже думал о послевоенном устройстве Европы и подбирал будущие кадры, пусть и некоммунистических убеждений.
А потом началось наступление на Запад и освобождение наших городов. До сих пор не могу забыть, как мне пришлось организовывать в каком-то селе публичное повешение коменданта немецкого лагеря, и, когда наш солдат выбил из под его ног табуретку, и он задёргался в петле, из толпы выскочил старичок-еврей и вцепился зубами  немцу в руку, чтобы хоть как-то отомстить на последок за своих погубленных родных. Очень я ему, этому старику сочувствовал.
Эсэсовец же этот петли нисколько не испугался, шёл гордо, высоко подняв голову и, громко выкрикнув перед смертью «хайль Гитлер!» одновременно с фашистским салютом. Это не могло не вызвать к нему уважения, но и к нам тоже, потому что было видно, что этого гада, наши и пальцем не тронули, если бы мы ему дали, как  давали нашим в тридцать седьмом, то  он  бы быстро выучился кричать с табуретки по-русски: «Да здравствует товарищ Сталин!” вместо своего «хайль Гитлер!», как именно и делало большинство жертв сталинизма в надежде, что хоть семью оставят в покое – какая разница, что выкрикивать перед смертью, если от этого может быть польза. Ведь даже безбожный Саша Пушкин пригласил перед смертью священника, так как без этого его семья ни за что бы не получила содержание от царя в виде несколько тысяч рублей серебра в год – Пушкин об этом знал и действовал в соответствии с целесообразностью, хотя и понимал, что церковь потом использует его причащение для своей рекламы, типа – вот даже Пушкин и тот с нами примирился, а то всё издевался – поп-толоконный лоб. Но какая хрен разница, когда всё равно умираешь и плевать тебе на этот Мир, кроме родных и потомков, ведь в них будет жить и частица тебя, не то что в остальных безразличных тебе людях. Санёк Пушкин  и при Сталине бы неплохо жил, практический был парень, к тому же как и я многодетный  и надо брать с него пример в этом плане. Ну написал бы десяток од Иосифу Виссарионовичу, зато каких, разве нынешние так напишут? И жил бы себе с семьёй в Переделкино – не тужил, а Дантеса уж мы бы на себя взяли, сам бы в себя, паразит выстрелил – тварь бессердечная.
Вообще вид, городов и сёл, оставленных немцами не радовал. Мало зданий уцелело. Бездомный народ скитался там и тут, голодные оборванные дети, инвалиды, старухи. Евреев вовсе нигде не осталось, и, к сожалению, нередко немцам помогали свои же – соседи, сослуживцы. Но когда было трудно найти антисемитов? Тем более, что немцы поведали населению на оккупированных территориях, что во всех их довоенных бедах виноваты евреи. А бед-то до хрена. И потом  всегда легко обвинить евреев как раз тем, что их убивают – мол, если вас так ненавидят и убивают ваши же соседи, стало быть, вы точно сволочи, а иначе почему это они вас так не любят? В принципе других обвинений и не надо. Раз все вас ненавидят и преследуют, значит, так вам и надо, тогда и мы тоже не рыжие.
Летом 1943-го подошли мы к самому Курску. Тут вот и стали готовиться к самому большому летнему сражению. Танков, самолётов, артиллерии нагнали немерено, по ширине фронта построили 3-4 линии эшелонированной обороны – в первой линии артиллерия вместе с артиллеристами, пулемёты с пулемётчиками и т.д., а во второй и третьей, каждая позади другой метров на двести – одни окопы, пушки и пулемёты без людей – если отступать придётся, то с первого эшелона прыгаем во второй и мутузим немцев оттуда и так далее. Оружия к тому времени навыпускали до зубов, удалось таки Сталину с Кагановичем организовать работу тыла, как по нотам. Да и солдат мамки, как водится, опять нарожали, новички вместе с ветеранами уже неслабо смотрелись, в глазах спокойная уверенность, уважение к себе, как к профессионалам, и  полная уверенность в победе. Да и кто теперь в ней  сомневался? Представляю, что теперь в башке у этого дурака Андрюшки Власова творится. Попался орёлик — не ту сторону выбрал. Да ещё листовки с обращением к богу раскидывает. Клоун – делает вид, что в бога поверил. То ли немцев хочет обмануть, то ли бабкам старым понравиться. Кому его бог сегодня нужен? Да ему теперь хоть где молиться можно, хошь у нас, хошь у Гитлера. Сталин теперь тоже к церкви лицом повернулся – в первую очередь, чтобы у союзников  побольше помощи выцыганить, да и своих верующих не подталкивать к немцам. А что, разве не разумно? И за Гитлера теперь на Руси стоит малиновый звон и за Сталина. И те и те православные. С двух сторон. Кто кого перемолит, как перетягивание каната. Комедия! Пусть-ка теперь Андрюшка Власов у бога защиты от нас попросит, да что толку – бог на стороне больших железяк, а у нас они теперь и больше и быстрее и громче хлопают. Так что намотаем и немцев  и андрюшкиных воинов на гусеницы, даже у бога и того силёнок не хватит гусеницу танка в сторонку отвести. Так что прокололся ты и с богом и немцами, Андрюша – не той стороной твоя монетка упала, а моя правильной. Ох скоро ты, бродяга, получишь по заслугам!
Немцы всё активней пытались засылать к нам диверсантов – недоволен был, значит, Гитлер положением дел, пинал под зад свою разведку, особенно увидев, как могут быть эффективны наши партизаны в тылу врага. Но Абвер Гитлеру больше  очки втирал. Брали для отчётности и бросали к нам в тыл сотни неподготовленных агентов, которые тут же приходили и сдавались, а Абвер отчитывался количеством переброшенных, а не результатами их труда. А результатов у них никаких не было. И благодаря Абверу и благодаря нам.  Мы лучших из этих ребят повторно использовали, имитируя их активность, дурили через них немцам голову, устраивали мнимые диверсии, передавали неверные сведения. Короче помогали Канарису чем могли, а тот спокойняк заливал нашу дезу  в отчёты для Гитлера и у того складывалось впечатление, что Канарис пашет, как чёрт. А менее надёжных отправляли в тыл – на лесоповал, да в шахты – пусть себе там вину искупают.
Попадались и серьёзные диверсанты. Перед началом наступления немцев на Курской дуге, в один из дней, к отделу СМЕРШ Центрального фронта подъехала подвода с двумя солдатами и возницей, гражданским человеком с винтовкой в руках. Один из солдат с наганом в левой руке соскочил с подводы и доложил мне, что он доставил мне немецкого шпиона в форме советского солдата, а второй шпион в форме советского лейтенанта сбежал по дороге, спрыгнув с подводы. Далее он рассказал, как всё произошло. Оказалось, что солдата выписали из госпиталя после ранения в правую руку. По дороге в часть он встретил у обочины двух военных: этих лейтенанта и солдата. Те пригласили его с ними позавтракать. «Смотрю, у них консервные коробочки не такие, как наши, да и пища не такая. Разговоры, расспросы лейтенанта тоже какие-то подозрительные. Пришли вместе в деревню, лейтенант поместил меня с солдатом в одну хату, а сам разместился в другой.
Я стал расспрашивать солдата откуда всё-таки они, и зачем идут к фронту. Солдат посопел, повертел головой, а потом и говорит – да я хочу властям заявить, что мы шпионы, заброшенные на парашютах, но лейтенант меня никуда не отпускает, а у него наган и он, знаете, очень злой, был старостой у нас в разведшколе.
Услышал я это, и не спится, всё думаю, как этого лейтенанта задержать, оружия-то у меня нет, да и правая рука кой-как действует.
Под утро слышу, машина под окном остановилась. Выскакиваю, а на ней пять солдат. Я к ним – вот в том доме немецкий шпион спит, но с наганом, задержите его, и сообщил откуда я это знаю. Солдаты вскочили в дом, арестовали лейтенанта, забрали у него наган и отдали мне. Пошли в сельсовет, там достали подводу с возчиком, вооружили его винтовкой и приказали мне доставить шпионов в отдел контрразведки. Я им говорю, что у меня рука после ранения слабая,  да я никогда и не стрелял из нагана, а шпион важный, и попросил их забрать его с собой в машину и сдать в контрразведку. А они смеются и говорят, нам некогда, мы выполняем своё задание, сам его доставь куда надо, и уехали.
Я посадил за возчиком шпионского солдата, в надежде, что он помешает лейтенанту выхватить у возчика винтовку, а сам пошёл сзади с наганом в руке. На одном из поворотов лейтенант спрыгнул с подводы и побежал, кричу возчику стрелять, а он сидит и не шевелится. Вижу, шпионский солдат выхватывает у него винтовку, я растерялся, не зная в кого он будет стрелять – в меня или лейтенанта, вижу целится в бегущего лейтенанта, а тот прыгнул за бугор и убежал. Так вот и привёз только одного шпиона вместо двух»
Мне этот солдат приглянулся и я предложил ему остаться служить у меня при отделе , но он, крестьянин Орловской области, имеющий уже немалую семью, отказался – нет, мол, я пойду воевать в свою часть.
А того лейтенанта через двое суток по нашей ориентировке арестовали. Он действительно оказался старшиной немецкой разведывательной школы, крупным агентом. Шпиона-солдата, как явившегося с повинной, послали в штрафную роту смывать свой позор кровью.
К сожалению, вскоре того лейтенанта опять упустили. Допрашивающий его офицер контрразведки срочно был вызван в штаб и оставил арестованного на двух, вооружённых винтовками, часовых, один из которых был с ним в кабинете, а второй у выхода из здания. Шпион, по фамилии Мищенко, сразу заприметил стакан с соляной кислотой, стоявший между окнами по тогдашней практике, чтобы не оледеневали. Он попросил часового дать ему воды. Пока тот наливал, Мищенко схватил стакан с кислотой и плеснул часовому в лицо, тут же спрятавшись за дверь. На крик часового к нему на помощь вбежал с винтовкой наготове второй часовой. Мищенко выскочил из-за двери, толкнул в спину вбежавшего и убежал через входную дверь. Пока хватились, шпиону удалось скрыться и перейти линию фронта. Обнаружили его и убили только через год, в августе  сорок четвёртого. Слава богу, его побег случился не на моём участке фронта, а то бы не сносить головы. Я учёл все ошибки, связанные с его побегами, и от меня ни разу никто не ушёл. Да и у других на нашем, решающем для хода войны, направлении никто больше не бегал. Так что, как немцы ни старались, а в плане соревнования контрразведок и разведок мы опередили их по всем статьям. Нам удалось полностью защитить наш тыл от проникновения ихних шпионов и диверсантов, зато наши разведчики и диверсанты действовали в их тылу очень эффективно. Да и в самой Германии жена Паши Судоплатова Эмма внедрилась не куда-нибудь, а в Гестапо, в самое логово немецкого фашизма, поставляя ценнейшие сведения у гестаповцев из под носа, а те даже не смогли распознать её еврейское происхождение. Вот вам уровень профессионализма и мастерства. А некоторые считают, что НКВД во время войны только мешало, а выиграл русский народ. Знаем мы этот народ без НКВД по Первой Мировой. Не возьми его под плотный контроль, так и штыки повернёт а не то, что в землю. Можно только представить, какой огромный урон нанесла врагу Эмма Кринскер и какая это была мужественная и преданная Родине женщина. А муж её Паша Судоплатов блестяще организовал заброску целых наших диверсионных подразделений в немецкие тылы, которые иногда играли роль своеобразного второго фронта.
Казалось бы, Родина должна была быть им по гроб земли благодарна, так нет, ты ей хлеб в руке протяни, так она его заодно с рукой и оттяпает. С ней надо быть всегда предельно осторожным и внимательным. И никогда не проявлять  идеализма или благодушия – это как с тигрицей заигрывать, иногда будет мурлыкать и об штаны тереться, а в другой раз сжуёт и не подавится.

28. В родном Днепропетровске

«Враги сожгли родную хату…»
Известная советская песня

Летом 1944-го года я был направлен в командировку из Москвы в Киев на самолёте Сталина-старшего по его личному заданию. В это время я узнал, что мои родители и сёстры возвращаются в наш город из эвакуации в Казахстан. Мне удалось выкроить пару дней и залететь в Днепропетровск.
Радость была огромная. В первый же день я приехал на машине в Клочко на Андрюшенскую и увидел наш сожжённый и разрушенный домик, хотя большинство соседских уцелело. Узнал про смерть от побоев в Гестапо друга моего детства Яшки Выродова, и про то, как мать Героя Советского Союза Стеньки Всеславского указала немцам и полицаям на наш дом и многое другое. Но, главное, написал родителям и сёстрам, чтобы выезжали из Казахстана домой. А сам у знакомого офицера попросил взвод солдат, материалы, и за неделю они общими усилиями восстановили наш дом из развалин практически в прежний вид. Было радостно, что родителям и сёстрам будет куда приехать. Конечно, я понимал, что у других людей нет такой возможности, но всем я помочь не мог, а хотя бы своим родным и близким. Какое счастье, что все они успели эвакуироваться, хотя батя упирался, мол ни черта мне немцы не сделают – до того прикипел к хозяйству. Но ладно русские и украинцы, но ведь и евреи многие, имея возможность эвакуироваться, не сделали этого, не веря слухам и официальным источникам в том, что немцы их поголовно уничтожают, а не только комиссаров и коммунистов. Эти замшелые и не в меру скептически настроенные личности не хотели бросать родные дома и хозяйство, точно также, как старый балбес, Тарас Бульба, не пожелал расстаться со своей упавшей на полном скаку люлькой. На этот раз они серьёзно ошиблись –  наша пропаганда врала далеко не всегда. Да и плохие слухи подтверждаются гораздо чаще хороших.
Курьёзный случай рассказали мне про одного моего знакомого по юным дням – бывшего парторга газеты Вечерний Днепропетровск Половцева, который остался и с распростёртыми объятиями встретил немецких “освободителей”.
На митинге, где немцы ему дали слово, он после, как всегда своего пламенного выступления, и, надеясь заслужить одобрение   оккупантов, не нашёл ничего лучшего, чем закончить свою речь привычным нашенским патетическим штампом:
— Да здравствует, товарищ Гитлер! –  но вместо благодарности стоявший рядом и понимающий по-русски эсэсовец немедленно въехал бывшему пламенному коммунисту и патриоту  по морде за фамильярность, слегка  намекнув этим, что гусь свинье не товарищ. Вообще предателей оказалось неожиданно много, немцы в течение первых нескольких дней  арестовали почти всех, кого мы, уходя, оставили для партизанской борьбы, да и списки всех коммунистов получили.
На другой день после того, как мы освободили Днепропетровск, я пошёл к тёткиному дому, узнать что и как у них. Вижу в доме расположился штаб одной из дивизий, это мне не понравилось, я зашёл к ним, прошёл в кабинет к начальнику, поздоровался, сказал, что просто гуляю по городу своего детства. По ходу разговора я сказал – а неплохой домишко, хороший для штаба, как вы его раздобыли?
— Да тут один предатель жил, Трусов, у немцев был старостой Нижнеднепровского района, его ваши забрали, а семью выселили –
— Да, вот и нам такой домишко подобрать надо – сказал я, попрощался, отказался принять на посошок, и был таков.
Ага, значит дядю Гришу арестовали, только этого мне и не хватало – не самая лучшая, скажу я вам, для карьеры в органах графа в биографии – дядя изменник Родины. Что делается! Дядя Гриша в городе был человеком известным – главный инженер сначала завода Гандке (до революции), а потом Петровского, крупнейший специалист и интеллигентнейшее существо – мухи не обидит, и в такую ситуацию попал. Какой-то абсурд – тётка террористка, анархистка, ярая революционерка, соратница самого батьки Махно, смелая, как чёрт, двинувшая по голове графином царского следователя только за то, что тот склонял её всего навсего к сотрудничеству с полицией и одевшая на голову своему мужу-жандарму кастрюлю с кипящим борщом. А теперь жена предателя. В голове не укладывается. И, главное, у дяди были все возможности эвакуироваться, большой человек был. Нет, остался.
Чуть позже мне удалось выяснить, что дядя Гриша прослужил у немцев только один месяц. В комендатуру его сразу вызвали, так как он сотрудничал с немцами ещё при оккупации нашего города в Первую Мировую и немцы его очень ценили. В то время немцы наоборот наводили порядок и не допускали грабежей, убийств и погромов. Видимо, он и остался, надеясь, что это опять будут такие же немцы, ведь и в Первую Мировую царская пропаганда рисовала немцев изуверами и убийцами, что практикой не подтвердилось.  А сейчас, наоборот, подтвердилось. Но не сразу. Первые несколько недель оккупации немцы вели себя довольно спокойно. Именно в это время его и пригласили в комендатуру. Тётка сразу велела ему отказаться от любого сотрудничества с оккупантами. Он обещал, но проявил слабохарактерность под немецким нажимом, а давить они умели, хоть деликатно, а намекая, что могут появиться проблемы у семьи. Дома ему за это капитально от тётки досталось, но делать было нечего, дядя страшно заботился о трёх своих юных дочерях, которые с ними жили, так как его первая жена умерла ещё в революцию и они их вырастили вместе с моей тёткой.
Как только его стали принуждать к участию в обнаружении в нашем районе коммунистов и евреев, он сразу же начал саботировать решение этих вопросов и был с позором изгнан со свой должности за неисполнительность с угрозами дальнейшей расправы. Но расправиться с ним не получилось, так как без него, как специалиста, было сложно обойтись на заводе. В результате его отправили обратно на завод. При занятии города нашими его очень быстро арестовали, судили и дали пять лет лагерей, а тётка вместе с его дочерями уехала  в Донецк подальше от этого позора и всякая связь с ней была почти навсегда утрачена.
А через пару недель я уже встречал моих – всё это время  они пробирались из Казахстана в Днепропетровск в условиях невероятных пробок на путях. Все целые, похудевшие, мама с папой постарели, а сестрёнка Надя похорошела, ей скоро восемнадцать. С ними старшие сёстры Рая и Аня, Рая с маленьким Сашкой на руках. Муж её, Миша  Кирсенко, лётчик погиб в воздушном бою, и она получила похоронку незадолго до возвращения в родной город.
И вот нет больше Миши, что поделаешь, сбил немец проклятый. Оставил сестрёнку вдовой. Нет только Павлика, моего младшего брата, бывшего уголовника, отсидевшего шесть лет за разбой, но, знаю жив-здоров, командует автомобильной частью и уже майор. Единственное ранение своё он получил от наших в 1930 году. В это время его посадили  за грабёж магазина, отягощенный убийством сторожа. Пашка, слава богу, в убийстве участия не принимал, стоял по малолетству на стрёме. Тем не менее шесть лет как из пушки, не в первый же раз грабил. Сидел в Запорожье, не как какой-нибудь враг народа, а как простой, советский уголовник. Никакого вреда он Советской власти кроме грабежей и убийств не причинил, за что и пользовался уважением и доверием начальства, в отличие от политических. Как и все уголовники Паша был истеричным и хорохористым, за что от меня ему порой хорошо доставалось. Один раз я так его избил, что он поплёлся весь в кровоподтёках в местное ГПУ, куда на меня и накатил по полной — типа смотрите, как комсомольцы беспартийную молодёжь воспитывают. Меня туда вызвали, а он, паразит, тут же перед ГПУ поодаль на лавочке со своими дружками сидел и ждал результата. В ГПУ меня спросили как же это я так сильно избиваю своего младшего брата, а когда я им рассказал за что, так порекомендовали мне дать ему ещё, чтобы уже не жаловался. Ободрённый таким советом, я выскочил за Пашкой, чтобы на этот раз надавать ему уже по-настоящему, да так, чтобы ребра захрустели, но, как раз за зданием ГПУ шло железнодорожное полотно и по нему проходил поезд. Пашка ходил около полотна и ждал результата моего вызова, надеясь, видимо, что меня арестуют. Всё поняв, Пашка бросился от меня, запрыгнул на подножку и был таков. Нашёл я его и привёз домой только через год из Керчи, где он скрывался с беспризорниками в катакомбах и был известен под кличкой Паша Екатеринослав. С этой, уже известной в уголовном мире кличкой, он и пошёл в тюрьму.  Когда Павел  отсидел первые полгода, наша мама пришла как-то к нему на свидание, а когда  возвращалась, он запрыгнул на окно и давай ей махать сквозь решётку, прощаться и т.д. Часовой прикрикнул – а ну слезай, не положено! Пашка послал часового подальше и, по-прежнему, кричал что-то маме. Тот выстрелил в воздух – Пашка показал, что плевать хотел на этот выстрел и по-прежнему махал и прощался с матерью, стоя на окне и держась за решётку. Охранник тогда взял и по уставу выстрелил на глазах у мамы прямо Пашке в грудь. Это подействовало, Пашку с подоконника, как ветром сдуло. Он как в рубашке родился, — пуля пробила лёгкое и вышла с другой стороны. Месяц он  пролежал в тюремном лазарете, чем был очень доволен, к тому же и авторитет среди блатных своей несгибаемостью и храбростью заработал. Другие для этого годы в заключении тратят, а Пашка, бац, и через полгода  был уже вполне себе авторитетом, тем более, будучи общительным, неглупым и весёлым, сошёлся близко с уголовным миром Украины ещё в керченских катакомбах и знал все их манеры и ухватки назубок.
Батя, как вернулись наши из эвакуации, тут же пошёл по соседям имущество назад забирать. Сосед напротив – добрый был человек, следил из окошка, кто и что у нас при оккупации выносил и аккуратно записывал, а батя вернулся, соседушка – душа-человек ему списочек и передал. Соседи, всегда вежливые  были «здравствуйте вам, мол, до свидания», а как появилась возможность, всё и упёрли. Опять же к лучшему, а то б вообще пропало. Однако мысли вернуть наше добро по возвращении у них почему-то не возникло, сильно к нему уже прикипели, видно, но когда батя всех их по списочку обошёл, запираться и сопротивляться не стали, даром, что батя был под метр девяносто ростом и бывший молотобоец.
Арестовали моего одноклассника полицая Лёньку Каплуна, это он на Яшку Выродова в Гестапо донёс, да и ещё грешки за ним были. Но расстреливать его не резон был – рабочих рук не хватало, послали лес валить для восстановления разрушенных городов и сёл. Такая политика мне больше нравилась – какой толк дырки в головах ставить, когда людей можно с пользой в хозяйстве использовать. И заботится о них, раз работают, тоже надо, что толку гноить, надо создать нормальные условия, от этого  производительность и качество труда только повысятся. Отпахали срок – на свободу, держать в органах на учёте, и всё тут. А опять враг нагрянет, как в сорок первом – расстрелять и только, народ проверенный. А не нагрянет  – пусть живут, пока не подохнут, укусить всё равно  не смогут в нашем наморднике. С умом даже предателей можно с пользой использовать, особенно при нехватке такой рабочих рук.
29. И вновь Абакумов

«Все говорят, Кремль, Кремль,
а я  его толком так и не видел… »
В. Ерофеев. Москва-Петушки

Вторая встреча с Абакумовым произошла ровно чрез два года после той первой, на этот раз уже гораздо в более спокойной обстановке в июльской  Москве сорок четвёртого года.
После того задушевного разговора с Рокоссовским, как я уже и говорил, меня начали, видимо, по совпадению, замечать. Я уже был награждён двумя орденами Красной Звезды, одним боевого Красного Знамени и Отечественной войны.
К этому времени в качестве подполковника я занимал должность начальника одного из отделов управления контрразведки «СМЕРШ» НКО Белорусского фронта.
Начальник управления, генерал Вадис, вызвал меня к себе и объявил, что мне нужно выехать в Главное управление на утверждение в должности его заместителя. А я даже и не подозревал, что мой начальник, а он уже был четвёртым с начала войны, выдвинет меня своим замом, так как мне от него не раз и не два попадало. Последний раз произошёл такой эпизод. Я находился в разъезде по подразделениям вблизи фронтовой полосы. Телефонистка меня разыскала и язвительно говорит:
— Знаете, я уже вас целый час разыскиваю, генерал мне приказал найти вас, чтобы вы немедленно к нему явились, или он повесит вас на первом попавшемся суку —
К этому времени войны я хорошо усвоил, что  вошло в моду, когда многие начальники при обращении с подчинёнными, намеренно уродуют свои чувств, напуская на себя чрезмерную грубость и устрашающую гримасу, тогда как на самом деле такими не были. Так было и на этот раз.
Прибыв к генералу в комнату к концу совещания, которое он проводил с начальниками отделов «СМЕРШ» армий, я намеренно чётко доложил:
— Прибыл в ваше распоряжение для того, чтобы вы повесили меня на первом попавшемся суку –
Присутствующие недоумённо посмотрели, а генерал, от неожиданности такого к нему обращения и точного пересказа его слов, как-то смутился и тихо сказал:
— Садитесь —
А, затем, оставшись наедине, спросил:
— Как это вы додумались размножить директиву о задачах в связи с предстоящим наступлением наших войск и через своих помощников доставить в отделы армий, когда категорически запрещалось эту директиву, хранящуюся в единственном экземпляре, размножать? –
И немного походив из угла в угол по комнате, продолжил:
— А, если бы одна из копий попала в руки противника, вы понимаете, что вас бы расстреляли?
Я ему объяснил:
— Другого выхода у меня не было, чтобы своевременно, до начала наступления довести до всех командиров директиву и успеть разъяснить на местах. И через кого, как не через своих опытных, надёжных помощников, офицеров-направленцев, с которыми перед их убытием  все вместе посоветовались, как решить эту проблему. Директива была размножена на папиросной бумаге небольшого формата без указания даты наступления. В случае опасности эту бумагу можно было легко проглотить. К тому же, это был уже не 41-ый и не 42-ой годы. Теперь мы наступали, и до штабов армий добираться было, в основном, безопасно. Помощники возвратились, экземпляры были все мною собраны и уничтожены на глазах у каждого помощника, а их у меня было шестнадцать человек, по числу армий.
На этом мы мирно и разошлись без грубой и, в этот раз, даже без тонкой ругани со стороны начальства.
Шестого июля 1944-года, в день открытия второго фронта союзниками против фашистской Германии, я вылетел в столицу нашей Родины.
Этот день, который мы так долго ждали, и в котором так нуждались во время битв под Сталинградом, чтобы уменьшить натиск фашистских полчищ, не вызвал у нас теперь облегчённого вздоха, а вызвал какое-то тяжёлое душевное чувство из-за их, как мы считали, преднамеренного опоздания с целью большего обескровливания Советской армии и дальнейшего обессиливания нашей страны. Уразумев, что мы и без второго фронта в состоянии сокрушить немцев, они открыли этот фронт только для того, чтобы прихватить кое-что и себе.
Прибыв в столицу, я увидел, что это уже была не та суровая, затемнённая и в тоже время огнедышащая Москва, извергающая, чтобы преградить путь немецкой авиации, мириады языков пламени из разрывающихся десяти тысяч снарядов в минуту, как это было осенью 1941-го, когда я ездил допрашивать Нелидова. Теперь фашистским стервятникам было не до московского синего неба, а надо было самим спасться от кары за свои злые дела. Дело шло к победе, и звёзды Кремля стали ярче светиться. От этого становилось радостнее и поднималось настроение. Злость на Сталина прошла окончательно, я даже стал думать, что может быть он и впрямь великий вождь нашей страны и всего мирового пролетариата, тем более, что недостатка в положительных о нём отзывах в газетах, по радио и в речах не ощущалось. Его оппоненты имели теперь самый жалкий вид  – Власов, Краснов, Шкуро и другие, боровшиеся за так называемую свободу России вместе с фашистами, да ещё и критикующие наших союзников,  призывая русских к союзу с братским народом Германии. И это после всего того, что немцы сделали на нашей территории? Было ясно, что «СМЕРШ» был создан не зря, и что он ещё долго будет нужен России. И умные полевые офицеры и командиры это хорошо понимали и на нас не обижались, а с дураков что возьмёшь, они хотели бы, чтобы все рисковали бы своей жизнью на равных основаниях и ходили б в атаку, а не сидели б за спиной и не надзирали б за их поведением. Какая глупость! Солдат только тогда и смел, когда начальства боится. Немцы ничего этого организовывать не стали, ну и драпают теперь от нас по полной программе. Разве можно выиграть войну при полном доверии к солдату? Никто у них не способен издать приказ: «Ни шагу назад!», а даже и издаст Гитлер такой приказ, ничего не выйдет – некому обеспечить неукоснительное его выполнение. А обеспечение – это мы и есть. Когда мы за спиной, поневоле героем станешь, а нет, так поможем. Героев на Руси всегда было навалом, а вот исполнительская дисциплина хромала. А Сталин и родным сыном пожертвовал во имя выполнения своего же приказа :»Ни шагу назад!». И именно этот приказ и его выполнение и  спасли матушку Россию и ведут нас к победе. А героизм солдаты всегда, и на Первой мировой проявляли,  да что от него толку, если он не заключён в стальной кулак дисциплины и ответственности? А наш брат и панику полностью подавил и партизан внедрил по всей оккупированной территории и нашему мирному населению не дал с немцами снюхаться поближе, и сотрудничать с ними, а ведь вначале такое было повсеместно, да только поссорили партизаны Паши Судоплатова немцев с мирным населением напрочь и заставили бороться друг против друга. А что, пусть лучше население на оккупированных территориях немцев по головке гладит и кричит «Хайль Гитлер!»? Одним словом, не было бы без нас победы — одним  позором, как и в Первую мировую б, закончилось. Погибло нас, конечно, меньше, чем тех, кто на передовой кровь проливал, да только это  ко всем, кто рождён при царе относится.
Погибли в абсолютном большинстве те, кто рождён был уже при Советской власти. Они ведь не успели выбиться в начальство и попали на фронт простыми солдатиками, так как были молоды, а нашим дореволюционным поколениям было порядком за тридцать и все почти были уже офицерами или какими-то начальниками, да и опытнее мы были гораздо, понахватались в царской России, и в гражданскую, и при Нэпе. К пропаганде мы относились с куда меньшим энтузиазмом, мы помнили, что не так уж и плохо до революции жили, помнили великих Ленина и Троцкого, Рыкова и Бухарина, когда никакого Сталина ещё и в помине не было. А молодёжь ведь ничего этого не застала и верила сердцем, они родились и выросли под звуки революционных маршей и портретами вождей мирового пролетариата и ничего другого не знали и знать не хотели. Одно дело для нас Ленин и Сталин, а другое для них. Я до сих пор помню, как мальчишки-продавцы газет в 17-м всюду кричали «Ленин немецкий шпион! Ленин немецкий шпион!» и это нормально воспринималось, а может и впрямь шпион? Это потом они стали святыми. А в наше время про них вовсю сатирические частушки пели одна другой смешнее.
То есть, мы объёмней соображали, многосторонней, а это повышает шанс выжить. Мы ж пионерами не были и песен у костров под барабанный бой не пели. Мы закон  божий в школах учили, и, в массе своей,  не очень усердно, так как это мало того, что была обязаловка, так ещё и деньги платить священнику заставляли. А денег всегда жаль. То есть агитация на нас и близко так не влияла, как на рождённых в СССР. Поэтому и потери среди родившихся при царе были на порядок ниже тех, кто родился уже при Советской власти.
Прибыв в Москву, я, как водится, несколько дней потолкался без дела по коридорам управления кадров, в офицерском общежитии и по улицам Москвы. Не сказал бы, что это вынужденное безделье меня убивало (немецкие снаряды и пули всё-таки поопасней). Я много гулял  по городу, размышляя о том, как устроен Мир и мечтая о жене и детях. Но, наконец, через пару-тройку дней, я был принят генерал-полковником Абакумовым.
Захожу в его продолговатый, просто обставленный кабинет. Из-за письменного стола поднимается он. За приставным столиком сидят два его зама – генералы Селивановский и Врадий. Абакумов быстро подходит ко мне и спрашивает:
— Где я вас видел? И откуда я вас знаю? –
— Как же, — говорю – встречались с вами в Сталинграде, где вы меня ругали, даже седым дураком назвали –
На его красивом лице мелькнула усмешка и он добродушно изрёк:
— Ну, знаете, кто старое помянет – тому глаз вон! – И тут же продолжил – вот что, вас хвалят мои заместители и мы решили вас назначить начальником  самостоятельного отдела главного управления. Понимаете – самостоятельного отдела! Принимайте дела и учите работников отдела работать по-фронтовому.
От неожиданности такого поворота, когда вместо возвращения на фронт, с обстановкой которого ты уже сроднился, и вдруг на тебе – предлагают работать в центральном аппарате, я как-то замялся, смутился и, вместо того, чтобы сказать, что служба в центральном аппарате, где имеешь дело больше с бумагами, чем с людьми, меня не прельщает, я проговорил:
— Да меня, собственно говоря, Москва не прельщает —
Он подошёл ко мне вплотную и, энергично жестикулируя рукой для придания большей выразительности своим словам, начал разъяснять:
— Да вы понимаете, что вы говорите – ведь Москва – это столица трудящихся всего Мира – и тут же внезапно спросил – вы какого года будете?
—  девятьсот восьмого – отвечаю.
— Значит ровесники. Я живу в Москве и неплохо себя чувствую, так что давайте, принимайте дела, и будем вместе работать.-
Но уговорить меня было не так просто. Я ему заявил:
— Видите ли, у меня жена и двое детей, находятся в эвакуации в Уфе и буквально голодают. Я по ходатайству Военного Совета фронта получаю квартиру в Киеве, куда собираюсь перевести семью, а вы мне тут предлагаете Москву —
— А у вас тёща есть? – спрашивает меня Абакумов –так вы отдайте ей квартиру в Киеве, а я распоряжусь поместить вас с семьёй в гостинице ЦДКА. Срочно перевозите свою семью. А там найдём  вам и квартиру.  Тут же он протянул мне руку, я пожал его огромную ладонь и этим дал понять, что его предложение принято. Он тут же вызвал начальника АХО и приказал устроить меня с семьёй в двухкомнатном люксе гостиницы «за счёт министерства». А мне сказал, чтобы я зашёл к его заму, генерал-лейтенанту Бабичу, который введёт меня в курс работы и, затем, как приму дела, опять вернулся к нему для получения личных указаний.

30. Жизнь налаживается

«Жизнь стала лучше,
Жизнь стала веселее»
И. Сталин. Избранное

Я быстро принял дела и вызвал в Москву семью. Жене кроме детей вести было нечего. Эвакуировалась она в Уфу из-под Житомира с двумя детьми и одним чемоданом  вещей. Трудно описать радость нашей встречи, ведь за эти годы я только один раз был в отпуске с ними  две недели и ещё два раза Маня приезжала ко мне  на фронт — в Воронеж и Сталинград. Я подготовил для них двухкомнатный люкс с шикарной невиданной обстановкой, ванной и душем, красивым видом из окна на улицы столицы. Никто из нас до этого и не догадывался, что существуют такие роскошные номера.
Особенно я радовался за детей, ведь на них жалко было смотреть – исхудалых и истощённых войной. Я был счастлив за свою семилетнюю дочь Ларисоньку, что она теперь избавится от ревматизма, что больше не будет жить зимой в неотапливаемой квартире со слоем наледи на   стенах. Я был счастлив, что мой пятилетний сынишка Юрочка перестал тягуче-жалостно просить «хочу хлеба, хочу хлеба», а мама вместо хлеба могла ему всунуть в руку только карандаш и ослабевшим от недоедания голосом сказать:
— На, рисуй, сыночек –
А сыночек по-прежнему продолжал ныть:
— Не хочу карандаш, хочу хлеба –
Я счастлив был, что моя жена избавилась от непомерных забот, хотя ей долго еще слышался детский стон от голодной боли.
Как-то вскоре пошли мы в Московские знаменитые бани. Взял номер за 50 рублей, там был даже маленький бассейн, стены с разноцветными инкрустациями. Я и сам впервые в жизни такое увидел, а сын был просто изумлён.
Через пару недель я выехал в Киев устраивать тёщу и сестру жены Розу в выделенную мне квартиру. Пришёл я к начальнику АХО с моим ордером и попросил переписать на тёщу Рахиль Моисеевну Лишневскую. Тот сказал:
— Я не могу – есть решение ЦК — евреев  в Киеве не прописывать –
Меня это взорвало – ещё этого не хватало, я ему говорю:
— У вас в Киеве, что ещё фашистская оккупация продолжается? Расовые законы не прекратили действия? Оккупационные приказы продолжаете исполнять?! —
Тот смутился, тем более видя перед собой офицера СМЕРШ –
— Я человек маленький, мне дали указание, я не могу нарушать –
— Кто вам дал указание? –
— Это указание Хрущёва –
— Плевать мне на вашего Хрущёва, где письменное указание? –спросил я, прекрасно понимая, что такого быть не может. Он растерялся, — я ничего не знаю, мне сказал секретарь райкома партии, Ветренко.
— А ну давай телефон, я ему сейчас позвоню и узнаю, но если он от этого откажется,  пойдёшь под трибунал   по статье 58.10 часть вторая – антисоветская агитация и пропаганда – слыхал о такой? Ну давай телефон! —
Майор сразу сдрейфил, и было от чего —  выжил в войну, а теперь из-за одного неверного шага  мог легко превратиться в лагерную пыль:
— Да не надо звонить, я на свой страх и риск выпишу, я сам этого не одобряю –
— Так оно и лучше, кто сказал, что СССР – союз братских народов?
Майор аж подскочил:
– Товарищ Сталин! —
— А ты говоришь – Ветренко. Сегодня есть твой Ветренко, а завтра нету, а к словам товарища Сталину лучше всё-таки прислушиваться, не так ли? –
— Так точно, товарищ, подполковник!-
— А ты Хрущёв, Хрущёв … Да и Хрущёв сказать такого не мог. Ты лично слышал? –
— Нет, мне начальник передал –
— Вот так подчинённых и подставляют, а я  лично Хрущёва встречал – не мог он такого сказать. А твой Ветренко рано или поздно за это ответит —
Майор безропотно переписал мой ордер на тёщу и шлёпнул печать. Я посмотрел на него строго и вышел, не прощаясь, чтобы не создать впечатление неуверенности. На самом деле я взял его на арапа, ничего бы я ему не смог сделать, если бы он упёрся. Он, может и сам это понимал, но всё же, выписывая ордер в нарушение устной инструкции, он вообще ничем не рисковал, тем более всегда мог бы сослаться на мой нажим. А лично ему все эти указания были до фени. На этом и строился мой расчёт. Блеф даёт у нас нередко хорошие результаты, особенно, когда ты предъявляешь удостоверение «СМЕРШ». Ну просто очень удачное и звучное название, от которого запросто бледнеют бывалые ветераны.
Да,  неприятно, конечно. Только так радовался за то, что бьём врага, и вот тебе новая гадость, я ведь не сомневался, что майор говорил про Ветренко правду.
Что, чёрт возьми, за страна? Голову вытащишь – хвост увязнет. Мало им примера царской России – теперь наши коммунисты решили евреев против себя восстанавливать. А ведь без них и революции бы никакой не сделали б и СССР бы никогда не создали б. Кто СССР придумал, крестьяне что-ли или, может, рабочие?  А православие перед тем? Ведь кто создал, тот может и разрушить, зная как оно устроено. Да кому объяснишь нынче. Такого врага побеждаем, вот кажутся все мелкотой. Евреи только-только чудом от фашистов спаслись, так безо всякого отдыха опять по голове. А потом сами будут удивляться – за что это их евреи не любят? А кто любит – чеченцы с крымскими татарами что-ли? Я прекрасно знал об их предстоящей высылке, так как мой шофёр, крымский татарин,  который помог мне спасти из Кременчуга семью, просил помочь, и я заходил по его вопросу к Селивановскому. Тот только руками развёл – мол, не могу вмешаться, это решение ЦК, хотя дал понять, что не одобряет.
Но что делать, раз люди такой  поганый народ,  – наплюём на это и будем себе прорываться, как тогда в Кременчуге или в кабинете Скрыловецкого. Ничего, ничего, мы им назло ещё детей заведём, и я научу их как не пропасть в эти нелёгкие времена. Выжить надо, выжить и продолжить, это главное. Потом будет лучше, гораздо лучше. Пока главное немцев добить и своим под руку не подвернуться. И, главное, никаких откровенных разговоров ни с кем, включая родных и близких – ничем эти разговоры не помогут, а только напортят. Я то знал, сами ведь по долгу службы за всеми следили и копили информацию. Вылетит слово и всей птичке пропасть – начнут прослушивать и подшивать. Что делать – побочный эффект обеспечения безопасности в военное временя. Но всякое лекарство имеет и свои побочные эффекты, да иногда такие, что  и щепки летят. А наша задача в них не записаться.
И всё-таки тёще всю квартиру не отдали, а только две комнаты, ей и Маниной сестре Розе, а в третьей оставили семью профессора, хозяина этой квартиры, сотрудничавшего с немцами. Тот же начальник АХО, который не хотел прописывать евреев в Киеве, сказал мне – да выгоните его к чёрту на улицу или посадите за сотрудничество с оккупантами, в чём проблема-то? Но я отказался, так как ничего серьёзного у нас на него не было, к тому же у этого профессора было трое детей – он просто преподавал в школе при немцах и иногда подрабатывал на переводах, а что ему делать было – жить как то надо, а с эвакуацией ему никто не помог. Итак мы его порядком уплотнили, а на детей у меня рука  вообще не поднималась.
Со мной этот оставшийся при немцах профессор  был весьма благодарствен и почтительным, но, впоследствии, оказался  таки порядочной сволочью и антисемитом и портил кровь при возможности моим родственникам. Но показал себя только когда при Сталине антисемитизм подняли на государственный уровень, и бороться с ним было куда сложнее. Зато я ещё раз убедился, как глупо быть слишком жалостливым и не добивать врагов до конца. Опять та же ошибка, какую в своё время совершил Михаил Арсеничев. Не спас бы Еськова, до сих пор, может быть, жил и приносил пользу.

31. Опять Абакумов

«Квартирный вопрос только испортил их»
М. Булгаков. Мастер и Маргарита

В новой должности, в звании подполковника, я подчинялся непосредственно генерал-лейтенанту Исай Яковлевичу Бабичу и, после получения его визы, нередко докладывал лично генерал-полковнику Абакумову или заносил в наиболее важные документы ему на подпись.
Порядок был прост, — звонишь ему непосредственно:
— Докладывает подполковник Фролов, прошу принять меня по такому-то вопросу –
Он обычно отвечал – позвоню. Иногда быстро звонил его адъютант – заходите, иногда проходили сутки, или более, а вызова не следовало.
Как-то в феврале сорок четвёртого мною был  подготовлен  срочный документ за подписью Абакумова, который был ему передан через адъютанта. Февраль кончался. В марте документ терял значение, поэтому в течение двух суток звоню ему несколько раз, прошу принять. В конце концов он кричит в трубку:
— Ну и противный же ты парень, заходи! –
Захожу. Он сидит за письменным столом, а на столе ворох разных бумаг. Говорю:
— Здесь у вас на столе где-то лежит документ, Вам его надо подписать, а то значение утратит —
— Ты что, пришёл мне здесь порядок наводить, да? – посмотрел на меня и продолжил:
— Я, помню, видел его и, кажется, подписал.
Здесь же вызывает адъютанта и спрашивает не возвращал ли он подписанный документ. Тот отвечает, что нет. Тогда обращается ко мне:
— Ну ищи, ищи здесь в бумагах, раз нет у меня порядка на столе.
Документ я нашёл. Он уже был им подписан. Возвращая его мне, говорит:
— Правильно делаешь, что напираешь, так и надо добиваться своего, знаешь, дел много, да и к тому же я сильно устал.
И, сидя за столом, как-то по львиному потянулся всем своим могучим телом, зевнул и вяло сказал:
— Иди —
Я шёл и вспоминал, как он на одном из совещаний давал установку:
— Надо всем нам работать так, как работает товарищ Сталин. А работает он так: работает, работает, долго работает, затем немного отдохнёт и снова работает и работает.
Надо сказать, что не только в войну мы работали, не считаясь со временем. Так было и до войны, начиная, наверное, с революции. Придя в органы ОГПУ в мае 1933-го года, я был крайне удивлён установленным распорядком рабочего дня для всех сотрудников. Начинаешь работу в девять часов утра. Перерыв с 4-х до 8 вечера. И с восьми вечера опять работа до полуночи. Начальство задерживалось и позднее, но утром все являлись к девяти часам.
В Москве ещё долго и после войны, а вернее до смерти Сталина, министры задерживались на работе до тех пор, пока Сталин не уходил домой из своего рабочего кабинета. А он не уходил раньше двух-трёх часов ночи. А поскольку задерживались министры, то и мы, начальники управлений и отделов тоже задерживались. Отпускались домой в полночь только рядовые сотрудники.
Единственный раз я решил уйти домой в полночь. Только уснул слышу телефонный звонок. Снимаю трубку:
– Слушаю?-
В трубке голос Абакумова:
— Вы где?-
Я понял, что его адъютант соединил с моей квартирой, и он не знает, где я нахожусь, отвечаю:
— Дома, в постели —
Он немного посопел в трубку, затем продолжил:
— Одевайтесь, за вами выезжает машина, срочно приезжайте ко мне.
Оказывается, потребовалось отработать справку по одному важному вопросу, напечатать её для доклада ЦК партии, и это он должен сделать к утру.
Как-то поздно ночью, закончив работу, выхожу из министерства и вижу у подъезда стоит закреплённая за мной машина – красный Шевроле и возле неё стоит зам. нач. Главного управления контрразведки, мой бывший начальник, генерал-лейтенант Николай Николаевич Селивановский и говорит мне:
— Давайте завезу Вас домой, теперь ваша машина перешла ко мне.
Я вежливо отказался. Стояла хорошая, свежая, предутренняя погода и я с удовольствием настроился пройтись пешком домой, так как жил недалеко в Подколокольном переулке 16/12. Все же меня как-то задело, что у меня отобрали машину и даже не предупредив об этом.
Утром звоню генерал-полковнику и прошу принять по личному вопросу. Я знал, что по личному вопросу он принимал немедленно.   Захожу в кабинет, говорю:
— Вы отобрали у меня машину!-
Он перебивает меня и спрашивает:
— А зачем тебе машина? Ты молодой – пешком больше надо ходить, а то мозоли вырастут – и тут же рукой показывает на живот и подбородок – я тоже хожу на работу и с работы пешком.
— Видите ли, мне-то как раз машина и не нужна, она нужна жене.
Он перебивает меня и вроде сердито переспрашивает:
— Кому, кому, нужна машина? Жене, говоришь? –
— Да, жене, для того, чтобы на ней ездить в магазины отоваривать продуктовые и промтоварные карточки. Давайте поедем к нашему военторгу и вы увидите, что десятки машин стоят у его подъезда, на которых приезжают жёны. К тому же моя жена находится в положении и ей ездить за продуктами в трамваях тяжело —
Он немного помолчал, а затем, глядя мне в глаза, сказал:
— Ты мне первым говоришь правду в глаза –
Здесь же позвонил начальнику АХУ полковнику Кочегарову и распорядился вернуть мне машину, а Селивановскому выделить другую из особого резерва.
Мне выделили квартиру в Подколокольном переулке. Как в люксе гостиницы ни хорошо жить, а всё же лучше в собственной квартире. Я посмотрел квартиру, понравилась, из трёх комнат, на втором этаже, окна выходят на Яузский бульвар, в полчаса ходьбы от Красной площади. Лучшего и желать не надо. Кончалась её побелка и через пару дней можно было въезжать. Вдруг мне из АХУ передают, что приходил смотреть квартиру начальник управления кадров СМЕРШ, Иван Иванович Врадий, и дал указание перекрасить стены, так как он будет в ней жить, а Фролов в его квартире.
Сразу же захожу на личный приём к Абакумову и рассказываю о случившимся. Он тут же вызывает по телефону Врадия и кричит:
— Ты почему вмешиваешься в квартирные дела? Я дал Фролову эту квартиру, понимаешь, я дал! А ты что делаешь?!
Я слышу, как тот что-то невнятно бормочет, типа что он просто приходил посмотреть как ремонтируют квартиру. Абакумов ещё его отругал, как следует:
— Ты мне не ври – проявляешь в первую очередь заботу о себе, тебе уже мало твоей квартиры, тебе уже нужна другая покраска, тебе уже мало того, что ты имеешь. Некрасиво поступаешь! –
Закончив с ним разговор сказал мне:
— Иди и спокойно работай, квартиру у тебя никто не отберёт. Занимай её и живи —

32. Гостайны и бутерброды с селёдкой

«В огороде бузина, в Киеве дядька»
Украинская поговорка.

Жить и работать в Москве было очень интересно, но в первую очередь я радовался за детей и жену. Теперь они питались отлично, о голоде и холоде вовсе забыли, а, главное, мы c Маней ожидали ещё одного ребёночка. Иметь много детей всегда было моей мечтой, общаться с ними, воспитать, вырастить, а потом гордиться – что может быть лучше? Я ведь и на фронт в первый же день войны заявление написал только из-за того, чтобы потом не ежиться, когда дети будут спрашивать: «А ты, папка, на войне был?». Кругом почти у всех было всего по одному-два ребёнка, но разве это семьи? Нас самих было пятеро, я был старшим и очень любил возиться с малышнёй. Вот и сейчас я водил Лару и Юру в театр, цирк, а недавно мы с Юрой были на футболе Динамо – ЦСКА и сидели всего шагах в десяти от товарища Сталина. Юрочка увидел его, указал пальчиком и закричал своим звонким голоском: «Папа, смотри, вон Сталин!». Сталин услышал, повернулся к нему и улыбнулся, а Ворошилов даже рукой помахал. Любили всё-таки наши руководители свой народ.
Футбол был большой радостью, он только возобновился, и было ясно, что до победы уже недолго. Кроме того, на Лубянке я впервые получил доступ к секретным архивам, которые я с огромным интересом начал штудировать в перерывах между работой. К примеру, я взял из архива дело об убийстве Кирова, якобы для приобретения опыта в предотвращении террора по отношению к первым лицам государства. Я и раньше подозревал, что там что-то неладное, никак не мог представить, что это старые большевики, личные друзья Ленина, сговорились убить Кирова. Я ведь в революцию уже обо всём знал и всем интересовался. А Каменев, Зиновьев и, особенно, Троцкий были в глазах народа в то время авторами Октябрьского переворота, который затем при Сталине, превратился в  Великую Октябрьскую Социалистическую революцию. Хотя последнее название и было правильным, так как это был не дворцовый переворот, а  впервые в истории захват власти трудящимися массами, притом блестяще организованными и направляемыми. Конечно, я помню как у нас в Клочко мальчишки, мои сверстники, бегали и кричали: «Покупайте свежий выпуск Ведомостей – Ленин – немецкий шпион, Ленин – немецкий шпион!». Конечно, шпионы не могли так мощно организовать и управлять такой могучей и хорошо дисциплинированной партией. Пусть Ленин и сотрудничал на конечном этапе с немецкой разведкой, но только чтобы её же и объегорить и пустить последние деньги из истощённого войной бюджета Германии на революцию в России, а затем и в Германии самой же. Хитёр был Ленин, хитёр и умён. А Сталин явно творил нехорошие вещи – ведь любому, кто ознакомился бы с этой папкой по делу Кирова стало бы ясно, что никакого отношения Зиновьев с Каменевым к этому делу не имеют, что это убийство одиночки из мести, за то, что Киров заволокитил жалобу  Николаева на его якобы незаконное исключение из партии. Первые показания и Николаева и его жены абсолютно ясные и правдивые, а всё остальное – результат пыток, и это чётко видно из дела. Конечно, я и раньше об этом догадывался, но сейчас увидел и прочувствовал всю картину своими глазами, и мне стало ясно, что всё это обыкновенная борьба за власть из-за которой чуть не погиб и я – чудом выкрутился. После этого желание служить моей семье, а не всяким великим и гениальным отцам народа, у меня сразу удвоилось.
Кроме Коли Брюциловского мы подружились в Москве с нашим старым приятелем Яшкой Броверманом, который к этому времени стал начальником секретариата Абакумова и, возможно, рекомендовал меня на работу в Москву, и Федей Шубняковым, работающим в отделе внутренних спецопераций. Яшка был уже полковником, а мы с Шубняковым подполковниками, Яша был холостой и жил с мамой, а с женой Шубнякова моя Маня подружилась. С Судоплатовыми наши отношения несколько охладели, так как у него явно были какие-то трения с Абакумовым, и он не хотел меня в это впутывать, так как риск в таких ситуациях всегда имеется, особенно после ужасов 37-го года. Мы оба не афишировали наше и без того дальнее родство, что было очень верно в той обстановке. Безусловно, это не он мне протежировал в приглашении на работу в Москву, так как ему пусть и дальний, а родственник, под боком был нужен, как пятое колесо в телеге, тем более, он знал, что биография моя не без пятнышек и рано или поздно это могло и мне и ему выйти боком. А вот Яшка Броверман точно помог, хотя и не признавался в этом, он очень нам симпатизировал. Это он, когда ещё  мы служили с ним в Киеве под началом Михеева, научил меня есть селёдку с хлебом и маслом. Мы и понятия о таком не имели, с дореволюционных времён ели её  просто с хлебом, я был поражён, когда в вагоне по дороге в Харьков, Яшка стал намазывать масло на кусок белой булки, а потоми положил на  него кусок  селёдки и начал откусывать. Я даже от смеха не мог удержаться – как это селёдка с маслом, да ещё белой булкой? Говорю ему: «Ты что, Яшка, с ума сошёл? Как это можно есть селёдку с маслом?» А он: «А ты попробуй – не оторвёшься!» Я попробовал – действительно вкусно, вот какие мы были раньше отсталые. А Яшка из интеллигентов, он эти дела в плане селёдки с маслом, оказывается, ещё с детства знал.
У себя дома Федя Шубняков впервые познакомил нас с песнями Петра Лещенко и я был просто пленён его фантастическим голосом и мелодичностью. Мы увлечённо танцевали под него танго и фокстрот, не смотря даже на Манину беременность. В ноябре 1944 года Яшка, Федя с женой и наши друзья Блиновы собрались у нас по поводу получения мной звания полковника. Судоплатов поздравил меня в нашей лубянской столовой, но в гости не пришёл. Яшка развлекал всех весёлыми историями про Абакумова, как тот якобы уходит на совещание в ЦК партии, а сам спит  на кушетке в своем запертом кабинете. Случайно зашла речь о работе нашей комиссии по расследованию убийства в Катыни немцами тысяч польских офицеров и интеллигенции, сдавшихся в 39-м к нам в плен и живших в специальном лагере в районе Смоленска. Мне это было интересно, так как многих из них именно я  и фильтровал, находясь до войны в Польше. Я потом не раз проезжал мимо лагерей на Украине, где их содержали до войны. По какой-то причине их не сумели вовремя  эвакуировать, и немцы, захватив эту территорию, их расстреляли, а потом свалили на нас. Шубняков к этому времени уже порядком выпил за мои успехи и нашу дружбу. Он наклонился ко мне и сказал тихонько: «Вот врём, на самом деле мы же их и расстреляли, уж я-то знаю!», и подмигнул с улыбкой. Не сказать, что меня это как-то шокировало, или я прямо обомлел от неожиданности, к тому времени я созрел и не для таких сенсаций,  но всё-таки  подумалось: «До чего ж врём, ну ни в чём, буквально ни в чём нельзя нам верить, целую комиссию создали по расследованию этого, якобы зверского немецкого преступления, человек двести задействовали одних юристов да ещё учёных-историков. И на чём новые поколения растить, когда одно враньё кругом? А, с другой стороны, а что делать?» Не удержался и таки спросил Шубнякова: «Федя, а ты в коммунизм веришь?»
— А как не верить? Вон смотри, как под руководством товарища Сталина мы немцев гоним. В Польше, не сомневаюсь, как освободим от немцев, так тоже поможем прийти к власти рабочим и крестьянам, поэтому и избавились от этой всей контры, они ж, черти, ни в какую не хотели идти под наши знамёна, кобенились, изводили всех буквально! Ты им одно – а они тебе другое, ты им одно – а они другое, спесивые, упрямые, тупые, даже слушать о марксизме-ленинизме не хотели, занятия посещать отказывались. Довели, короче – сами виноваты. В общем, Сталин решил от них избавиться – а что было делать в той обстановке?  —
Одно было не совсем понятно – на кой ляд  их расстреливать было? Ну хоть какие контры, так ведь  немцев-то они в сто раз больше ненавидели, чем нас, поэтому нам и сдались, а не им, мы ж одной крови – славяне. И в 41-м они очень бы нам сгодились, шутка ли пятнадцать тысяч опытных офицеров. Так нет, не доверили, и без них кругом одни шпионы, расстрелять и концы в воду. А на Западе всё видят, всё понимают, как они будут к нам после этого относиться?
Но я гнал от себя эти мысли, мы наступали, побеждали и, несмотря на все недостатки, были всё-таки лучше немцев, мы, по-крайней мере, хотя бы идею расового превосходства не декларировали, да и вообще были добрей – не собирались после всего, что они нам сделали, уничтожить их поголовно, а ведь такие настроения в армии были и они превалировали. Я и сам так думал – войдём в Германию и перебьём всех поголовно, чтоб уж надёжно, чтобы не ждать от них больше войны. А Сталин не дал, заступился за немцев. И правильно сделал. При чём тут народ? Ну ошиблись, с кем не бывает? А не останови наших солдатиков – так они б  всех немцев до единого перебили бы, да ещё вместе  австрийцами,  венграми, да и вообще кто разговаривает не по-нашенски.  Так что и в наступлении без органов не обойдёшься, без нас бы мирное население Европы ещё б куда больше, чем от нас, пострадало. Каждая палка, как говорится о двух концах. Мы их там чесали, понятно, да далеко не всех, одного-двух из сотни, максимум, наиболее матёрых и отпетых, а остальные-то уцелели. Тут  Сталин молодец, сдержал солдат через нас и политработников, всем объяснил, что мы идём освобождать народы, включая немецкий, от фашизма и помогать строить новую, на этот раз надолго уже мирную жизнь. Для этого собирали из пленных всех кто нам как-то симпатизировал и использовали их для антигитлеровской пропаганды и нашей опоры в будущей демократической Германии.
Мы даже закоренелых эсэсовцев не расстреливали, давали им двадцать пять лет лагерей и отправляли на лесоповал или в шахты. Вешали мы буквально единицы – в основном комендантов концлагерей и наиболее зверствовавших карателей и полицаев из наших, да и то для острастки. А рядовых власовцы, как и эсэсовцев, направляли эшелонами в лагеря. До войны столько своих перебили, что теперь и эсэсовцам жизнь сохраняли, чтобы хоть какие-то рабочие руки, а были.
33. Как я загипнотизировал самого Вольфа Мессинга

«На всякого мудреца довольно простоты»
А.Н. Островский

В сентябре 1944-го был  я проездом в Новосибирске с проверкой  подготовки отрядов СМЕРШ для выполнения работы за рубежом при наступлении нашей армии, так как и сам имел неплохой опыт в Польше. Ночью звонком разбудил Абакумов:
— Ты Мессинга знаешь? –
— Гипнотизёра что-ли? –
— Ну-да. Он за время войны на своих сеансах уже два миллиона рублей заработал. Неплохо бы ему намекнуть, чтобы поддержал нашу армию на фронте, а то сам никак не догадается. К примеру, построил бы на свои деньги истребитель –
— Понял, сделаю  –
— Ты только там с ним помягче, постарайся добром убедить. Он немного упёртый, с ним уже говорили люди из обкома партии, так он ни в какую, не то, что отказывается, а рака за камень заводит, не даёт короче денег, ты поговори, это указание товарища Сталина –
— Постараюсь, товарищ генерал-полковник —  а сам думаю, вот повезло, с самими Мессингом с глазу на глаз побеседовать. Я много разных чудес читал в газетах и слышал от знакомых: и как он мысли читает, и как шесть гестаповцев в свою камеру гипнозом зазвал, запер и сбежал к нам через границу, и как в детстве после удара молнии в голову обнаружил у себя удивительный дар внушать людям, что угодно, как будучи без билета в поезде, сунул контролёру под нос клочок газеты, а тот, приняв это за билет, закомпостировал и многое другое. Да, вот бы подчерпнуть у него что-то, как бы это мне пригодилось, ведь все эти трюки первое дело для контрразведчика. А в том, что уговорю его нам помочь, даже сомнений не было, ну как же можно не подарить самолёт армии, которая  спасает, истекая кровью, тебя, еврея, от  нацизма?
Но как и где встретиться? Всё-таки, думаю, лучше всего   в местном отделе военной контрразведки, здесь увереннее буду себя с ним чувствовать, проще уговаривать будет, здесь сами стены, кажется, убеждают и, особенно, большой портрет Феликса Эдмундовича над головой, призывающий своим строгим,  излучающим совесть взглядом, последней копейкой поделиться с трудящимися. Я попросил  молоденького офицера, выделенного мне в порученцы, разыскать Мессинга и пригласить его к нам на любое, удобное для него время, в течение суток, обеспечив машину в обе стороны. Через два часа мне доложили, что гипнотизёр подъезжает. Я был весь в предвкушении встречи, ещё бы, будет что рассказать Мане и детям. Однако, как построить разговор с таким удивительным человеком, чтобы не сесть в лужу, как тогда с Нелидовым. Надо будет как-то помягче, повнимательней, но в то же время не дать себя загипнотизировать. Гипноза я, правда, не боялся, ещё студентом посещал такие представления и выяснил, что я этому свершенно не поддаюсь, даже когда пытаюсь подыгрывать. Но тем, не менее.
И вот ординарец привёл Мессинга. Боже, до чего маленький, плюгавенький, худенький, лысенький. Но взгляд такой пронизывающий и даже что-то сатанинское есть, вот кому бы у нас следователем работать. Я приветливо шагнул навстречу, широко улыбнулся и протянул руку: «Подполковник Фролов, Андрей Петрович» и показал ординарцу знаком оставить нас вдвоём. В ответ Мессинг вяло пожал мою руку: «Я Вольф Мессинг, надеюсь, вы меня знаете, зачем меня сюда привезли?» — сказал он с очень сильным  местечковым акцентом.
— Я всегда восхищался вами! А, скажите, вы, правда, заперли в своей камере шесть гестаповцев? –
— Так ви миня пригласили, чтобы только об этом спросить? – он был явно не в духе.
Видя его раздражение, я решил начать издалека:
— Товарищ Мессинг, вот, вы, понимаете ли, нашли у нас спасение от немцев. Мы, так сказать, даём вам возможность спокойно жить и дышать. Я даже не понимаю, почему бы вам  не построить истребитель для нашей армии, которая за вас же, и кровь проливает? С вами ведь уже был такой разговор в Обкоме Партии? –
Лице гипнотизёра приняло ещё более сварливый вид:
— А почему я обязан отдавать свои деньги? Я разве член вашей партии? Вы что, думаете,  мне деньги даром даются? Вот вы попробуйте хоть лягушку загипнотизировать. Сможете? А мне приходится десятки здоровенных мужиков за вечер гипнотизировать, вы знаете сколько на это уходит здоровья? А ведь нервные клетки не восстанавливаются. Вы знаете, сколько килограммов я теряю за один сеанс? Я уже почти всё своё здоровье потратил на службе советскому народу, а ведь я даже не гражданин вашей советской Родины – говорит, а сам  таращится на меня своими огромными, излучающими какую-то бешенную энергию глазищами.
Меня этот его нахальненький, прикрывающий обыкновенное жлобство тон, серьёзно  раздражать начал, тем более, что мы к дискуссиям не особенно приспособлены. Упрашивать и скакать на задних лапках перед доставленными в наше заведение нас не учили.
Я привстал,  и   посмотрел на него с некоторой строгостью:
— Вы что себе позволяете?! Вы где находитесь?! Вам здесь не  Гестапо, понимаете! Здесь ваши штучки не пройдут! Люди, за вас  на фронте кровь проливают, а вы мне тут голову своими потерями в весе морочите? Да у нас подростки в ночные смены в цехах в три раза больше вашего в весе теряют и не жалуются, а кое-как только на хлеб зарабатывают! Это до чего же обнаглеть, чтобы на Советскую власть жаловаться, которая вас спасла и пригрела, можно сказать, на своей груди! – и, тут, я, не сдержав темперамента, саданул  кулаком по столу.
А когда перевёл взгляд на Мессинга, то с ужасом обнаружил, что гипнотизёр исчез, и я кричу в пустоту. Мессинг  растворился, как будто его и не было. Я вмиг похолодел, значит тот случай с гестаповцами правда, и есть чудеса на свете. Поди загипнотизировал меня, закрыл в кабинете, как тех гестаповцев, и был таков. Я внутренне похолодел, мурашки поползли по спине, ведь вопрос у Сталина на контроле, это ж надо так опростоволоситься. Тут дверь открывается, и входит полковник Щербанов:
— А почему товарищ Мессинг на полу?! Вы что, его били!? Кто вам разрешил?! Вы за это ответите! – и он бросился к моему столу. И только тут я заметил за дальним углом моего стола что-то блестящее – это отсвечивала  лысина лежащего на боку  мастера гипноза и я с облегчением понял, что чудес всё-таки не бывает, что Мессинг просто на пол со страха упал, он же у нас никогда не был, а я об такой его слабохарактерности и думать после всех этих газетных статей не мог.
— Я его бью?! Да я его пальцем не тронул, я просто пристыдил его, почему он не хочет помочь нашей Красной Армии? Я только кулаком по столу и стукнул, да и то несильно. Откуда я мог знать, что он такой слабый? И вообще я выполняю указание  Сталина поговорить с товарищем Мессингом по душам, –  всё  понявший полковник помог мне  поднять гипнотизёра и водворить его  на прежнее место.
Я крикнул  ординарца:
— Чаю, ну что встал? Живо! –  и, заботливо поддерживая за плечи открывшего глаза гипнотизёра, спросил:
— Как вы, товарищ, Мессинг, что с вами, вы больны? –
Он, бледный, посмотрел на меня как-то безжизненно и сказал:
— Давайте заявление, я всё подпишу, всё берите,  только не бейте меня, я старый, больной человек, я готов помочь нашей героической Красной Армии –
— Ну что вы! Да вас здесь никто и пальцем не тронет, вы ж среди своих, не в Гестапо находитесь! Весь наш народ вас любит и обожает. Пейте чай, вот бутербродики, что вы, товарищ Мессинг,  мы вас очень ценим, вот вам бумага и проект вашего заявления, чтобы вам меньше с текстом маяться -.
Куда девалась вся эта мощная излучающая энергия из его глаз, теперь он смотрел как-то неподвижно и пришибленно хлопал своими длинными и густыми, как у женщины, ресницами. Я стал смотреть на него внимательно и ритмично произносить про себя: «Расслабьтесь, успокойтесь, враг далеко, вы среди своих, подпишите, подпишите, подпишите…»
И он подписал. Потом молча поднялся и, не сказав ни слова, медленно вышел, словно на ватных ногах, с видом будто бы вновь потерял свои дежурные три килограмма.
Я очень довольный выполнением задания Абакумова, тут же побежал в кабинет местного врача взвешаться, ведь мне только что удалось внушить самому Мессингу, может и я смогу когда-нибудь давать сеансы гипноза? Однако, никаких изменений в моём весе не обнаружилось, всё те же восемьдесят пять, что, при росте метр восемьдесят два вполне нормально.
Ночью меня поднял Абакумов:
– С Мессингом встречался? Сталин интересуется –
— Так точно, товарищ генерал-полковник, встречался, он уже добровольно подписал все бумаги, будет истребитель для фронта! –
—  Молодец! Я передам товарищу Сталину, он запомнит. Ну ты не слишком, я надеюсь, на него нажимал? –
— Да нет,  я только объяснил ему, какое у нас тяжёлое материальное  положение на фронте, как подростки работают на заводах и фабриках, я его  чаем напоил, он и проникся, он вообще интеллигентный такой  с пониманием –
— Слушай, а гипнотизировать тебя он не пытался? –
— Не знаю, товарищ генерал-полковник, может и пытался, я не заметил, я ж на службе. Хотя…хотя, вот расчёска, по-моему, из нагрудного кармана куда-то девалась, он, поди, и спёр  –
— Ха-ха, молодец, не зря я на тебя рассчитывал, обязательно доложу товарищу Сталину —
Теперь мне уже было не до сна – а, вдруг, у него инфаркт после беседы со мной случится, а ещё этот Щербаков его на полу видел, и мало ли чего наговорит, если разбираться будут.
Утром я  первым делом вызвал к себе ординарца и попросил срочно узнать по агентурным каналам о здоровье Мессинга. Через некоторое время тот сообщил, что его видели гуляющим в парке с какой-то молодой женщиной, и оба смеялись. У меня сразу отлегло от сердца. Многое лето тебе товарищ Мессинг, трудись на своей гипнотизерской ниве во благо нашего народа и общей победы над врагом. Слава богу, ко второму его истребителю, тоже от всей души подаренному Мессингом Красной Армии, я уже никакого отношения не имел, а, может, тот и сам стал более догадлив, я даже уверен. Только видел его снимок в Правде на фоне этого истребителя и порадовался и за него, и за нашу армию, и за себя.
Всё ж верно, не принуждать, а убеждать людей в правоте нашего дела надо, перетягивать на свою сторону,  как  учат нас великие Ленин и Сталин. А одним насилием разве привлечёшь на свою сторону широкие массы трудящихся и трудовой интеллигенции?

34. Чёртов Рюмин

«Перед этою картиной
Я стоял с дурацкой миной…»
Старинный русский романс.

В январе 1945 меня вызвал к себе Абакумов:
— Поезжай в Архангельск, там новая обстановка – уже несколько лет функционирует британское представительство, наверняка у них уже есть агентура. Там ещё в гражданскую высаживались англичане и не могли не оставить своих спящих агентов, а теперь они могут проснуться и вылезти на поверхность. Кто знает, куда повернут наши союзнички после войны. Поезжай, и переверни там всё снизу вверх и сверху вниз. Это задание лично товарища Сталина, я ему уже доложил, что выполнять его будет полковник Фролов. А Сталин никогда ничего не забывает, учти – сам Сталин знает твою фамилию и будет это дело держать на контроле. Успеха! —
И уже вечером, как всегда тепло распрощавшись с Маней и детьми, я ехал в Архангельск. Не спалось, всё думал под стук колёс, что Абакумов имел ввиду в плане перевернуть всё сверху вниз и снизу вверх. Я был взволнован и горд тем, что ехал выполнять задание лично Сталина, но не до конца понимал суть напутствия Абакумова, кого и чего я должен там переворачивать. В Архангельске меня уже на вокзале встретил начальник местной контрразведки Рюмин, невзрачный, небольшого роста подполковник, такой обрюзглый уже немного шпендик. Я ещё подумал – такому только в разведке служить – увидишь и не запомнишь. Ни толстый, ни тонкий, ни высокий, ни маленький, ни стройный, ни сутулый, словом невыразительный. Мне не нравилось, когда меня встречало начальство – делом надо заниматься, а не встречать, что нельзя было адъютанта послать? Так-то он шпионов английских ищет? Я ничего этого не сказал, но довольно холодно отреагировал на его рукопожатие и весь этот деланно сердечный и гостеприимный вид. Но потом по мере контактов он показался мне, хоть и недалёким, но весьма добросовестным человеком. Он оказывается давно подозревал и вёл слежку за одним местным жителем, который вертелся у британского представительства и пару раз даже был замечен за разговорами с английскими офицерами. Кроме того этот тип несколько раз выезжал в Мурманск и там ходил в порт и провёл даже несколько часов, наблюдая военные корабли. Жил явно не по средствам, в руках у него наши филера несколько раз видели валюту. То есть все признаки шпионажа налицо. Собрал я и массу других данных про контакты британских представителей с населением, лично проверил всех наших агентов, работающих в представительстве, прежде всего обслуживающий персонал, кое-кого после рекомендовал  в рапорте заменить, особенно буфетчицу – та просто была глуповата и, желая выслужиться, несла всякую чушь. Затем я велел Рюмину арестовать этого, подозреваемого в шпионаже человека, закончил рапорт Абакумову, мы с Рюминым его подписали, и я взял Рюмина вместе с арестованным в Москву, для того, чтобы он изложил подробности, если понадобится. Когда мы приехали с Рюминым на вокзал, то оказалось, что билетов на Москву нет, мы к начальнику станции, показали удостоверения, тем более Рюмин был начальник военной контрразведки города. Начальник станции стал искать варианты и быстро обнаружил, что английский подполковник, тоже едущий в Москву, купил для себя целое четырёхместное купе и едет в нём один. Он сразу повёл нас туда. Англичанин прекрасно говорил по-русски. «А почему я должен пускать в купе кого-то, я же полностью его откупил»
— У нас так не положено, господин подполковник, мы вернём вам деньги за билеты –
— Странно – но всё таки после десятиминутных переговоров и уговоров нас к нему подселили.
Наконец поезд тронулся, хоть и с небольшим опозданием. Отвернувшись от нас и, смотря в окно, англичанин, желчно заметил: «Это что ж такое случилось, что поезд тронулся?». В дороге он нас полностью игнорировал, сам забрался на верхнюю полку, а чемоданы поставил на нижнюю, так чтобы мы не могли туда сесть, так до самой Москвы, зараза, ни разу с нами не поговорил и ни разу не отозвался на наши приветствия и кивки, которые мы делали поначалу. Вот тебе и союзничек. В этом же поезде, но в другом вагоне конвоиры везли нашего арестованного. Всё вроде складывалось неплохо.
По приезде передал рапорт Абакумову и стал ждать вызова, надеясь получить лестную оценку. Но Абакумов встретил меня криком: «Ты кого привёз?! Какого ты мне шпиона привёз, я тебя спрашиваю!?» «Как какого – английского, других не было…» «Да какой он шпион!? Я ему рубашку задрал, а у него вся спина в синяках, вот он и признался» Мне небо в овчинку показалось, я и подумать не мог, что Рюмин будет выбивать из человека признания. «И всё-таки он шпион» — говорю. «А шпион, а как его фамилия?» «Рагозин» — ничего не понимая, говорю я. «Какой, мать твою, Рагозин! Это Кривенко, сосед Рагозина по этажу! Я тебя зачем послал!? Ты почему не проверил!?» Я понимал, что оправдываться бесполезно – и как я мог довериться этому болвану Рюмину, с виду такой серьёзный, въедливый, а мало, что не того арестовал, так ещё и признание, идиот, у соседа выбивал. «Иди и срочно давай мне Рюмина сюда, я ему сейчас покажу шпиона!» Я выскочил, как пуля, рассказал всё Яшке Броверману, тот прыснул со смеху: «Вот идиоты!», и мы вдвоём пошли в кабинет, предоставленный для Рюмина. Я распахнул дверь и сходу стал орать на него: «Ты что, идиот, наделал?! Ты кого Абакумову привёз?!  Да тебя к стенке надо поставить! Ты зачем людей бьёшь?! Ты же не того арестовал!?» Рюмин сразу как-то скукожился и побледнел: «Ой, что делать, мужики, ой – вот конвоиры чёртовы, видно квартиры перепутали, и ведь уже не в первый раз, как же я, идиот такой, не проверил!?»
— Вот иди теперь к Абакумову и объясняй, как есть –
— Ой, мне конец,  мужики, приходит, сердце стучит как бешенное, у меня ж давление, я таблетки забыл, выручайте мужики –
Мне стало его жалко, просто какой-то добросовестный дурак.
— Иди – говорю, и  говори правду, Абакумов терпеть вранья не может. Всё говори как есть, ничего не утаивай, может и обойдётся, да и всю работу представь, которую мы с тобой проделали, если б не твоя глупость, всё б было в ажуре –
Рюмин с дрожащими коленками и весь бледный поплёлся в кабинет Абакумова, я вслух матерился, Яшка хохотал  — ну, Шерлок Холмс и доктор Ватсон, поймали главу преступного мира.
Через час Рюмин вернулся и, как ни странно, спокойный и довольный. – Ну что? – говорю
— Да всё нормально, большое спасибо тебе за то что подсказал, я ему правду матку всю и выложил. Короче, уже позвонили Рагозина арестовать и доставить, а Кривенко всё равно его сосед и дружок, наверняка пособник, тем более, уже сознался, пусть тоже остаётся под следствием – так мы с Абакумовым решили –
Меня эта фраза покоробила: «Так мы с Абакумовым решили», я был уверен, что арестованного по ошибке Кривенко отпустят, а Рюмина Абакумов, может быть, вообще из органов выгонит или, по крайней мере, отправит назад с понижением. На другой день вызывает меня Абакумов и дружелюбно спрашивает: «У тебя какое мнение о Рюмине сложилось?». Я ответил, на всякий случай, нейтрально: «Так ничего вроде, но видите как напутал…»
— А больше ничего за ним не замечал? –
— Да нет –
— Ну ладно. Ох как я устал, как я устал – и Абакумов потянулся всем своим большим телом. Зазвонил телефон. Абакумов взял трубку и так же, потягиваясь, ответил – «слушаю, товарищ Сталин». Мне понравилось, что он не напрягся, и в его манере не было ничего подхалимского.
– Слушай, ты можешь посидеть пока у меня, я на пять минут к Судоплатову выскочу, а потом продолжим разговор —
Но я предусмотрительно вышел из кабинета вместе с министром, не рискуя оставаться одному в его кабинете, лучше подождать в секретарской, поболтать с Яшкой, а то пропадёт какой-нибудь документ или опять Сталин позвонит – от всего этого лучше держаться подальше.
С Яшкой я поделился: «Слушай, Яша, что это Абакумов про Рюмина спрашивает, зачем он ему сдался?»
— Хочет его, представляешь, старшим следователем в отдел Леонова назначить, я тоже удивляюсь, такого валенка –
—  Да, непонятно…-
— Да чёрт с ним, он там, по-моему, живо себе шею сломает – не по Сеньке шапка – проницательно усмехнулся Яшка. Эх Яша, Яша, знал бы ты со своей проницательной усмешкой, чем это для тебя закончится.
Через несколько дней я действительно с удивлением узнал, что Рюмина назначили старшим следователем в отдел Леонова. Как Абакумов мог сделать такую глупость? Чем мог импонировать ему Рюмин кроме своей простой невзрачной полукрестьянской внешности и манерами малограмотного, серого, скромного  человека?

35. Гитлер капут. Я генерал. Пора нападать на Америку.

‘’Эй, кто на новенького?’’
По моему, детская песенка.

25 апреля в четыре часа утра я получил радостную новость. Мне позвонил из Германии Серёжа Косинцев и сообщил, что нашей разведкой в Берлине на территории занятой американцами обнаружен  обгорелый труп Гитлера. Я аж затанцевал и подпрыгнул. Всё, победа! Косинцев сказал, что звонит мне первому, так как окончательной уверенности ещё нет, Сталину сообщат только после более детальной проверки, которая состоится часа через два-три, но он убеждён, что это именно Гитлер вместе с трупом Евы Браун. «Получил, сволочь, получил, сволочь – вот тебе блицкриг!». Я поднял Маню и мы с ней вместе закружились по комнате, она только недавно покормила Наталку, нашу новую доченьку, и та спокойно спала. Ура, она уже не увидит ужасов этой войны! А на другой день Абакумов представил нас с Яшкой к званию генерала. Меня это нисколько не обрадовало, я так и сказал Яшке, когда он меня начал поздравлять: «Нечему радоваться, Яша, полковником быть всё-таки лучше, не так заметно. А генерал уже на виду, уже высунулся, могут подбить, причём запросто, примеры мы с тобой знаем. Как говорится – баре дерутся, а у холопов чубы трещат»
— Ничего, Андрей, не будь пессимистом, будем радоваться –
Через месяц я узнал, что Сталин моё генеральское звание утвердил, а Яшкино нет, как мне сказал Шубняков из-за национальности. Так Яшка и остался в полковниках, но и это его не спасло.
Сразу после окончания войны, ещё в мае, меня послали в командировку на Дальний Восток готовится к войне против нашего союзника Соединённых Штатов Америки. В Читу я ехал почти неделю в люксе и великолепно отдохнул. Победа радовала и окрыляла, казалось, ещё немного и весь мир будет наш. Видимо так казалось и Сталину, ведь наша армия набрала необыкновенную мощь. Чита не произвела на меня грандиозного впечатления, к тому же жара в начале июня накатила необыкновенная, горячий ветер мёл песок из монгольских пустынь.
Руководил совещанием Василевский, интеллигентный маршал с тихим голосом и профессорскими манерами. Тема простая – подготовка к возможной атаке на США через Аляскус территории нашей Чукотки. Главная проблема – создать на Чукотке мощный военный плацдарм, разместить дивизии, танки, аэродромы и обеспечить снабжение. Необходимо было начать военное строительство, но на Чукотке нет леса, его нужно было завозить с Камчатки в огромных количествах, так как сроки указывались Сталиным самые сжатые – в течение года, не более. Маршал Василевский предложил доставлять лес пароходами, но присутствующий первый секретарь крайкома Ефимов выдвинул другое интересное предложение – буксировать лес за пароходами, предварительно выложив и скрепив огромное количество брёвен на воде сигарою.  Мнения участников совещания разделились, решили голосовать. Мне способ транспортировки  пароходами показался более надёжным, так как сигару из брёвен могло раскидать штормом. Моя рука была последней и решающей, так как перед этим количество рук было равным. За день до этого я долго и дружески беседовал с первым секретарём крайкома  партии Ефимовым и даже выпили коньяку, но никаких вопросов по транспортировке мы не обсуждали. После голосования, когда был объявлен перерыв, он подошёл ко мне и сказал: «Я от вас этого никак не ожидал, что вы меня не поддержите, вы всадили мне нож в спину, я вам этого не забуду, вы же  понимали, что ваш голос решающий. Я вас чем-то обидел?». «Глупости вы какие-то говорите, почему я должен поддерживать ваше мнение, если я с ним не согласен?» — ответил я и удивился, каких идиотов назначают у нас на такие ответственные посты, то есть дружески поговорив со мной, он стал считать, что теперь я должен поддерживать любое его мнение. Он побледнел и отошёл. И это крупный партийный руководитель.
При проработке вопросов снабжения и организации питания военнослужащих Сталин, как сказал Василевский, просил узнать, чем там на Чукотке кормят заключённых, чтобы максимально это использовать для обеспечения солдатского питания. Я не смог скрыть улыбки, так как подумал: «На таком питании вряд ли до Нью-Йорка дотопаешь». Кроме того Василевский попросил меня срочно выяснить какими маслами надо обеспечивать механизмы артиллерии и как защитить зрение солдат от яркого солнца. Ну и дал мне задание подготовить мероприятия для того, чтобы американское и британское консульства не узнали о переброске корпуса из Владивостока на Чукотку, ввести их в заблуждение с помощью дезинформации через наших, работающих с ними, под видом предателей, агентов.
Но в общем через неделю основные моменты плана подготовки мы набросали. Моей же задачей в этом проекте было обеспечить его секретность от разведок США, Англии и других стран, ведь вся сила этого проекта, по мнению Сталина, заключалась в его неожиданности. Летом пройти Аляску можно было достаточно быстро, а Канада была забита продуктами, ископаемыми,  лесом и практически беззащитна. Кроме того, там было полно славянского населения, среди которого предполагалось найти широкую поддержку, пользуясь вспыхнувшим славянским патриотизмом после нашей победы в войне. Действительно, возвращение эмигрантов было массовым. Нередко их наивность была поразительной – они не верили тому вранью западной прессы о нас, которая на самом деле была во многом правдой, и слетались буквально как бабочки на огонь, ведь влететь в ту пору к нам было несложно, но зато обратный ход для них был закрыт навсегда. Они не верили западной пропаганде, что все, кто пропагандировал их возвращаться, были работниками и работницами бывшего ГПУ, а, понятно, что так оно и  было. Но, таким образом, мы пополняли страну рабочими руками и населением, значительную часть которого потеряли во время войны. Не у всех возвращенцев жизнь в Союзе складывалась плохо, очень многие нашли себя, и с энтузиазмом начали поднимать страну из руин, обучать наших детей иностранным языкам в школах и т.д. На режимные предприятия их, понятно, не брали, зато в школы, больницы и стройки сколько угодно, хотя карьеру им было сделать трудней.
Именно тогда я понял смысл выселения чеченцев, ингушей, калмыков и других народов с их земель, причём, в срочном порядке. Сталин просто готовился к новой войне и стремился укрепить  южную черноморскую и каспийскую части нашей Родины. В этом вынужденном переселении я не видел ничего страшного, ведь выселяли всех подряд во главе с секретарями парторганизаций, которые и помогали руководить этим процессом. Да и выселяли чеченцев и других не в Сибирь, а в Казахстан, где и климат гораздо мягче. Боюсь, правда, что моему водителю, крымскому татарину, судя по его тону и просьбам помочь, это не очень нравилось. Я пытался о нём похлопотать, ведь он прошёл всю войну, награждён орденом Славы, был ранен, а теперь его и всю семью высылают из Феодосии, где жили с незапамятных времён его предки в казахскую степь, где какое море увидишь. Мне отказали, сказав, что это решение ЦК – все эти, подпавшие под подозрение народы, переместить не разделяя на овец и на козлищ. Ведь переселили же поволжских немцев в Казахстан и ничего, они там вполне прижились, чем чеченцы и ингуши хуже? Ещё и рады будут, что их отвели от возможного будущего театра военных действий. Ведь там Турция и британские протектораты Ирак, Иран и т.д. Конфликты с бывшими союзниками на побережьях Чёрного моря вполне возможны. Про Калмыкию мы хорошо знали, что выбрасывать туда разведчиков во время войны бесполезно – их поголовно выдавали немцам. За что калмыки нас не любили было понятно, не всегда, может быть, была права Советская  Власть. Но и нам приходилось в ответ применять профилактические меры.

36. На Камчатке и в Харбине.  Кто не спрятался, я не виноват. Родзаевский на ущербе.

«Ему немного подпоёшь,
И делай с ним,что хошь»
Детская песенка

В начале августа 1945-го я был послан на Камчатку для изучения обстановки на месте по укреплению военной контрразведки, так как это регион мог превратиться из глубокой провинции в весьма важный в случае переброски наших корпусов и дивизий на Чукотку. Нужно было создать здесь щит, надёжно защищающий от иностранных шпионов и предотвратить любую утечку информации. Меня послали, так как ценили за обеспечение скрытности и дезинформации противника при Сталинградской операции. Тогда немцы и понятия не имели о нашей масштабной переброске войск для окончательного разгрома армии Паулюса. Ведь они верно считали, что не Паулюс с его мощью у нас в плену, а скорее мы у него, так как его двадцать две мощных дивизии были окружены весьма немногочисленными нашими войсками и прорваться ему на Юг или Запад до декабря не составляло труда. На это Гитлер и рассчитывал. Но на этот раз ему нас перехитрить не удалось, мы уже весьма поднаторели в тактике и стратегии и были учёны уже поболее его. Наш расчёт строился на скрытой переброске дополнительных десяти свежих и вооружённых до зубов дивизий из  Сибири по льду Волги, чтобы сделать мышеловку непробиваемой. И нам это удалось. Если бы Гитлер узнал, что мы эти дивизии перебрасываем, то он бы немедленно отдал бы приказ Паулюсу прорвать кольцо, что тот бы и сделал. Но мы отселили всех местных жителей и не давали им ходу даже в места, откуда что-то можно было увидеть невооружённым глазом и даже в бинокль, построили несколько ложных веток, которые были даже не совсем ложными, а отвлекающими и притягивающими к себе авиацию противника. Те бомбили их и были рады до ушей, что мы их панически восстанавливаем, а как восстановим они опять их выводили из строя и опять радовались, считая, что они полностью контролируют процесс, а их агентура, с нашей лёгкой руки, сообщала им, сколько эшелонов с солдатами и оружием прошло. Таким образом немцы не смогли верно оценить интенсивность стягивания наших сил к Сталинграду, а когда всё поняли, было поздно – Паулюс безнадёжно застрял. Этот мой опыт и предполагалось применить в ходе прикрытия операции по концентрации  наших войск и дезинформации американцев и англичан при подготовке плацдарма для проведения неожиданного могучего удара по североамериканскому континенту с Чукотки.
На Камчатке мне очень понравилось, красивая природа, нас свозили на горячие источники, погуляли по мощному лесу, убедились, что деревья в нём действительно есть. Познакомился я с объектом и кадрами весьма неплохо, и тут мы и услышали новость о применении американцами атомной бомбы в Хиросиме. Признаюсь, известие нас очень обрадовало, ведь стало ясно, что таких экспериментов японцы не выдержат и скоро сдадутся и без всякого штурма их островов. А ведь при штурме, по самым скромным подсчётам, могло погибнуть около миллиона высадившихся на берег солдат. Так как Сталин даже не просил, а требовал, и в самых жёстких выражениях, нашего участия в штурме, то мы запросто могли потерять при этом полмиллиона, тем более, наверняка получили бы приказ занять Токио первыми, как и Берлин и поднять над императорским дворцом красный флаг. Ведь Берлин по всей логики должны были занять союзники, а не мы, но Сталин попросил Эйзенхауэра и Монтгомери дать нам эту возможность, чтобы показать всему миру, что именно мы, а не кто-то другой победили в этой войне. Никто не ожидал, что американцы и англичане так легко согласятся, ведь мы судили о них по себе. А для тех важнее было сохранить своих солдат, чем водружать свой стяг над Рейхстагом, и они по-джентльменски  пропустили нас вперёд. При этом во время штурма мы потеряли минимум пятьдесят тысяч солдат, зато получили те известные всему миру великолепные фотографии водружения нашего флага над Рейхстагом. Без сомнения, и Дуглас Мак-Артур, знаменитый как раз своим, ещё с первой мировой, известным стремлением беречь солдатские жизни, не стал бы отказывать Сталину в просьбе первыми захватить Токио и водрузить на ним советский флаг. Да сколько угодно… А уж в битве за эту святыню японцы стояли б насмерть и среди развалин.
После первой ядерной бомбардировки я получил задание ехать в Хабаровск, познакомится с обстановкой и подготовится к участию к операции в Манчжурии против Квантунской армии. Мы были должны разгромить японцев и занять Харбин, в котором надо было создать нашу агентурную сеть и подготовить её к сотрудничеству с китайскими товарищами. Кроме того намечались аресты и доставка в СССР всех наших активных врагов и особенно членов Русской фашисткой партии во главе с бывшим комсомольским  работником  из Благовещенска  Радзоевским. В Хабаровске я узнал о взрыве второй атомной бомбы в Нагасаки и капитуляции Японии. Это была большая радость – конец мировой войне! Но эта дурацкая Квантунская армия не собиралась сдаваться. И нам ничего не оставалось как её разгромить, тем более за ней ничего уже не стояло, никаких пополнений оружием и людьми она получить не могла. Но это средневековая японская дурь, которую можно было выбить только атомной бомбой, обрекла на гибель огромное количество солдат, как ихних, так и наших. Обидно было погибнуть в этой никому уже не нужной войне, которая шла уже чисто по инерции, машинально.
В конце августа в результате нашего молниеносного броска я уже был в Харбине. Родзаевскому таки удалось сбежать от нас в Шанхай, но всё остальное кубло мы захватили. Через них вышли и на Родзаевского. Сталин дал указание арестовать его и доставить в Москву. Я почитал его книгу: «Иуда на ущербе»  и понял, что ему от нас не уйти, так как это человек бредящий наяву, легко принимающий желаемое за действительное и изрядно хромой на голову. От его соратников мы узнали и получили выдержки из его писем, о том, что он, оказывается, в последние месяцы войны всей душою полюбил Сталина, которого ещё недавно в этой книге костерил последними словами. В отсутствии его любимого Гитлера он хоть в ком-то стремился найти новую опору в борьбе с мировым еврейством. И обрёл её … в Сталине. Сам придумал, сам же поверил и стал мечтать о том, что Сталин его поймёт и приголубит. Сказалась, видимо, всё-таки наивная советская комсомольская юность. Он вдруг прозрел, что Сталин это внедрённый в иудейское кубло под видом грузина русский националист, которому нужен только такой напарник, как Родзаевский, чтобы освободится от пут Кагановича.
Если человек склонен к восторгам и фантазиям, то нет проблем поймать его на блесну, только слегка подпой, что и сделал наш, к нему подосланный, агент. Так, мол, и так, я агент НКВД и послан к тебе лично по указанию товарища Сталина, для того, чтобы склонить к возвращению на Родину, так как после великой победы русского народа над германцами, вождю уже не надо таиться в своём служении делу освобождения нашего многострадального народа из-под  иудейского ярма. И, мол, товарищ Сталин с восхищением читал последнюю книгу Родзаевского, хотя и тайком от Кагановича,   (когда Каганович бесцеремонно, по-еврейски, вламывался без приглашения к товарищу Сталину в кабинет, тот незаметно прятал книгу в стол и делал вид, что набивает трубку). Теперь товарищ Сталин решил окружить себя людьми, беззаветно преданными русскому народу, после чего окончательно разгромить с их помощью еврейский заговор в России, а потом ударить по управляемым иудейским капиталом Англии и США. Как рассказывал нам потом этот агент, Родзаевский, услышав весь этот пересказ собственного бреда, пришёл в полный восторг, крича: «Я знал это, я знал это, я предчувствовал! Да здравствует великий Сталин!» Он чуть ли не тут же стал собираться в СССР, но всё-таки проявил осторожность, сказав, что лично напишет Сталину о своём согласии и попросит о гарантии собственной неприкосновенности. Но разве был у него шанс получить отказ? Получив от Сталина гарантию, Родзаевский радовался ей, как ребёнок конфетке. Полагая себя весьма умудрённым, этот глава русского фашизма оставил копии гарантийного письма Сталина своим друзьям в Шанхае. Друзей этих мы тоже вскоре захватили именно из-за этих копий. Копии забрали, а друзей направили строить Норильский Горно-металлургический комбинат, внося этим свой вклад в восстановление нашей промышленности и перековываясь. Родзаевский, полагая, что теперь он в безопасности, явился в наше представительство, по-моему в Пекине, где его хоть и незаконно, а всё-таки задержали и переправили к  нам в   Харбин, а  мы  уже, вместе с    другими арестованными,  обратно в СССР, который он  в своё время незаконно покинул.
В Харбине я видел его в коридоре с конвоирами, он шёл, опустив голову. «Ну что, на ущербе, гражданин Родзаевский?» — не смог я удержаться. Он поднял голову и посмотрел на меня как-то невнятно. Поняла кошка, чьё сало съела, в плане гарантии. «Не рой яму другому, сам в неё попадёшь!» — бросил я ему напоследок и пошёл к своему кабинету. Боюсь, он был весьма разочарован, встретившись в только что оборудованных в подвале камерах с теми приятелями, которым передал копии сталинского гарантийного письма, и один из которых был уже в течение месяцев нашим агентом, а теперь ещё и подсадной уткой, вытягивающей у сокамерников информацию о других интересующих нас персонах. Больше я Родзаевского не видел, только слышал, что судили его вместе с атаманом Семёновым, Власовым, Шкуро, Красновым и другими враждебно к СССР настроенными деятелями и расстреляли. Перед этим Родзаевский полностью сознался и раскаялся в своей вине перед советским народом (так и сказал, не русским, а именно советским), что говорит о том, что его опять, видимо, купили обещанием сохранить жизнь в случае полного признания вины. И это его ещё пальцем не трогали, как и Власова со Шкуро и Красновым. Били у нас в основном только когда нужно было, чтобы человек оговорил себя и других, а тут и без оговоров каждый на вышку с избытком наскрёб.
Яшка Броверман потом мне рассказывал, как Сталин смеялся получив  письмо Родзаевского, в котором тот предлагал Сталину помощь в спасении России от евреев. Не важно, что и у самого Сталина стало формироваться к этому времени  какое-то раздражение на евреев и других, не вполне преданных, по его мнению, Советской  власти народов. Но он всегда уничтожал единомышленников, подсказчиков и помощников ещё более жестоко и непреклонно, чем врагов. Сталину нужны были не единомышленники, а исполнители, впрочем и от них у него была привычка  время от времени избавляться.
В Манчжурии я пробыл месяц и немало успел за это время кроме арестов. Главное – удалось создать достаточно солидную агентуру среди китайцев – помогал мне в этом один из бывших советников Чан-Кай-Ши, прекрасно владевший китайским, хотя был русским. Здесь же я получил медаль за победу над Японией. Одно было плохо – кормили нас как на убой и по первому разряду с десертом, состоявшим из большого количества разнообразных пирожных. После голодных тридцатых и не таких разнообразных в плане питания военных лет мы навалились на харбинскую еду, как голодные звери. Ну и начали расти животы, к тому же, у меня впервые в жизни. Но тогда это всех только смешило – ведь найти в нашей армии генерала без живота было непросто. Но я налёг на физкультуру – каждое утро большая пробежка, отжимания, упражнения на пресс, стойки на руках. К тому же я купил изданную нашими эмигрантами на русском языке книжку по китайской гимнастике и стал её каждый день делать, да не по разу. Ну и прекратил налегать на пирожные. Была всё-таки и от нашей эмиграции польза.
Немного прокололся с Микояном, тому удалось меня перехитрить. Я отвечал за его безопасность во время визита в Харбин. Он мне сказал, что хочет прогуляться по главной улице и всё осмотреть. Я подготовился на славу – всюду расставил наших агентов, одних под видом продавцов в лавках, других дворниками, третьих официантами или просто прохожими. Так вы знаете, что сделал этот бывший бакинский комиссар? Взял, да и прошёл по другой улице, причём уйдя от нашего хвоста. Вот, что такое опыт революционного подполья! Какой, воспитанный в СССР человек, сумел бы распознать филера и уйти от слежки? Ведь филер это не как в фильмах, слоняющийся за тобой без дела мужик в надвинутой, чтоб не узнали, на глаза шляпе,  а то женщина-китаянка с ребёнком на руках, то рикша, а то просто пара наших солдатиков, идущих себе и заглядывающих в витрины  по другой стороне улицы. Вот те и Анастас Иванович, вот те и стрелянный воробей!
Вернувшись на Дальний Восток мы тут же с Микояном и Василевским полетели на Южный Сахалин, который отошёл нам по условиям японской капитуляции. Там мы обнаружили, что японское население, из-за невыплаченной в срок зарплаты, угрожает Советскому командованию забастовкой. Микоян вызвал при мне командующего армией и сказал ему:
— Я вас представил к званию Героя, а вы  допускаете, чтобы рабочие при Советской власти не получали своевременно зарплаты? Это же подрывает доверие японского населения к нам и нашему строю. Они при капитализме зарплату вовремя получали. Организуйте выдачу денег немедленно и доложите –
После этого они с Василевским обсуждали детали  оккупации японского острова Хоккайдо, однако  американцы воспротивились, заявив, что вполне управятся и сами. Так Южным Сахалином и Курилами и ограничились.

37. На разведку в Японию.

«Ленин встал, взмахнул руками:
Хрена ль делать с дураками!?»
Советская частушка времён коллективизации.

Из Китая я привёз домой в Москву два, ставшими реликвиями семейных сувенира – смеющегося Будду и большую вазу с изображением букета цветов на боку. Их подарил мне генерал Вадис, который грабил и вывозил из  Манчжурии вагонами. Он предлагал мне ещё вагон барахла, но я категорически отказался. Я всегда был аскетом и никогда не рисковал из-за барахла или денег. В Харбине, к примеру, я принимал центральный банк, освобождённый от японцев и проводил там инвентаризацию. В одном из ящиков стола я обнаружил горсти бриллиантов. Мне ничего не стоило взять штук десять и оприходовать то, что осталось, ведь никто не знал об истинном количестве и вообще забрали ли их с собой японцы или нет. Обо всё об этом я, конечно, подумал, но ни к чему не притронулся, так как не считал это совместимым с моими убеждениями, к тому же хорошо понимал, что  раз оступившись, так и пойдёшь по этой дорожке и кончишь плохо, что потом с Вадисом и случилось.
И жёнушка и детки были страшно рады встретить своего папку, Наталка уже немного сидела, смешно агукала и повизгивала, а старшенькая, Лара, пошла в первый раз в школу и занималась очень усердно и ответственно. Мане очень сильно помогала домработница Уляша, без ней бы с тремя детишками справится было бы нелегко.
А в начале октября Абакумов вызвал меня и сообщил, что принято решение отправить меня в Японию в советское представительство при Совете Союзных войск в Токио под командованием Дугласа Маккартура. Официально я один из замов Деревянко. Но фактически я буду работать под началом генерал-лейтенанта разведки Кисленко, профессионала самого высокого уровня.
Чёрт, опять вынужденное расставание с семьёй, но моя кандидатура уже была утверждена Сталиным. На прощание мы созвали друзей, заодно обмыть моё генеральство. Как потом сказала мне Маня, она задумала, если я одену генеральский мундир, то она меня разлюбит, так как это бы сразу отдалило меня и от капитана Коли Брюцеловского, и от так и не получившего генерала Яшки Бровермана и от всё ещё полковника Шубнякова и тем более от наших новых друзей Мирры и Миши Новиковых, первая из которых была фронтовичкой, но лейтенантом, а второй на фронте не был, так как был заместителем главного прокурора Москвы. Я, понятно, и не думал, что Маня за мной наблюдает, но и сам прекрасно понимал, что генеральское звание это не то, чем можно хвастаться и ставить друзей в неловкое положение. Хотя не скрою, генеральский мундир мне был очень к лицу, и когда мы с Маней незадолго до того появились в театре с детишками, то многие женщины на меня оглядывались, что от меня, как опытного контрразведчика не могло укрыться. Впрочем, в те времена огромного дефицита мужчин, женщины оглядывались ещё и не на таких, а что сделаешь? Да и мне всё это было совершенно не нужно. Я всей душой и телом был предан Мане и детям.
С Манею мы нежно расстались, я перецеловал всех детей  и спящую малышку, и тронутый расставанием, со слезами на глазах, поехал рядом с шофёром на выделенном мне красном шевроле на вокзал. Уже через час поезд тронулся и стал уносить меня далеко на восток. Поезда я  с детства очень любил – стук колёс, покрытые снегом поля и леса за окном, хорошо спится, думается, читается и вспоминается. Да, мне уже тридцать семь, догнал по возрасту Пушкина, а ведь тоже кое-что успел – прошёл войну, стал генералом, завёл очаровательную, милую жёнушку, трёх детишек, всех смог обеспечить. А впереди Япония, встреча с американцами, с самим легендарным Дугласом Маккартуром, главнокомандующим войск США и Британии в войне с Японией. Семью прекрасно устроил в Москве в уютной трёхкомнатной квартире в центре, с домработницей и шофёром. Родителям заново отстроил дом, а Маниных мать и сестру устроил в центре Киева. Да, вот тебе и Советская власть. Разве добился бы я всего того в царской России, выйдя из семьи неграмотных рабочих? Хотя, конечно, двоюродный брат мой Роман уже стал в гражданскую войну офицером в армии Деникина, но мне бы вряд ли это грозило. В армии продвижение было всё-таки за дворянством и интеллигенцией, в университет бы мне, тем более, не попасть, из-за слабеньких знаний, так что скорее всего так бы и ишачил, как и мой батя, всю жизнь на вагонно-ремонтном заводе, о чём и подумать-то страшно. Не говоря уже о жене и детях, евреям же царская власть и вовсе ходу не давала. Нет, не зря стояла наша семья за анархистов и красных, ни белые, ни, тем более, петлюровцы устроить нас не могли.
А Махно? Махно помог  приобрести нам дом и спасибо ему за это, но какие у него могли быть перспективы с его уровнем? Как ты создашь современную армию, индустрию и образование при анархии? Глупость. Вот, Сталин, какой ни есть, а создал великую страну. Жаль конечно, что Ильич умер, тот бы не допустил всего этого ужасного беззакония, да ничего не попишешь. Мне лично  и моей семье  товарищ Сталин ничего плохого не сделал, к тому же под его руководством мы выиграли  эту ужасную войну. Понятно, что он в ней немало напортачил, особенно вначале, но кто лучше, американцы с англичанами что-ли? Ведь они за месяц знали даже точную дату планируемого японцами нападения. И что – лучше нас они подготовились? Нет – так же их били в пух и прах первые два года, пока не научились. Причём лупила их в одиночку крошечная Япония, которая и близко не могла с ними соревноваться по ресурсам. Никто просто не ожидал, что в этой новой войне фактор первого удара будет иметь такую зубодробительную роль. А что французы вкупе с англичанами могли противостоять немецкому штурму на континенте или хотя бы на сутки задержать его? Нет, в считанные дни расписались. Зато, как мы развоевались под конец войны – не остановишь, и теперь всё больше и больше друзей у нас в мире, всё мощнее наше влияние. Жаль, что не мы первые создали атомную бомбу, а то бы враз покончили с капитализмом и создали бы единый строй трудящихся всего Мира. И конец войнам, да и всем этим перекосам, репрессиям тоже, ведь вызваны то они были именно приближением неизбежной войны, панической реакцией на стремление нас задушить, как единственное, со всех сторон окружённое врагами  государство рабочих и крестьян. Сталин запаниковал, и психоз пошёл сверху вниз.
Эх, установить бы мир лет так на пятьдесят, чтобы детки мои смогли бы вырасти, но для этого надо, чтобы всё больше и больше стран шли за нами. Что ж, будем стараться, для этого меня товарищ Сталин и посылает в Японию, в конце концов. Детей с Маней тоже воспитаем настоящими патриотами, выучим их хорошенько, пусть будут инженерами, специалистами, чтобы как можно меньше от политиков зависеть. Ведь не зря мой папа хотел видеть меня инженером, приговаривая: белые придут – ты инженер, красные придут – всё равно инженер, а с военными, тем более, нашим братом, всё по-другому. Не только от красных и белых зависим, а и от простой смены начальства – одно начальство ты Андрей Петрович, другое –  и ты уже паршивая сволочь, как говорила одна наша домработница.
А какая умная у меня мама, неграмотная, а умная. Ведь как  вернулись родители из эвакуации, в землянке жили, им сразу предложили переезд в Феодосию, прекрасный дом высланных крымских татар предлагали, а она наотрез отказалась – придёт, мол когда-нибудь хозяин, сядет у крыльца и будет говорить: «Это же мой дом, не ваш, это мой дом, зачем вы его у меня отняли»  и что это за жизнь будет — жить и всё время ожидать, что хозяин вернётся. И правильно сделала. Ну сотрудничали многие крымские татары с немцами, а он может не сотрудничал, а его всё равно выгнали, а дом могли ещё его бабушка с дедушкой построить. Да и разве от хорошей жизни татары с немцами сотрудничали? Нет, от хорошей никто бы не стал. Стало быть обидели их чем-то. А теперь ещё и вдогонку. В общем, замкнутый круг какой-то. А всё Сталин – специалист по национальному вопросу. Ну да ладно спи, всё равно за Сталина этот вопрос не решишь, да и не знаешь, по-настоящему, как надо. Критиковать легко, а поди-ка сядь за Сталина, посиди, небось спина и вспотеет. Не от хорошей жизни же он всю эту кашу заварил. Может и Ленин бы напортачил, мы же не знаем. Сталин тоже в начале двадцатых демократично себя вёл и внимательно к товарищам относился, никого не преследовал и здоровьем интересовался, я же помню ещё ту атмосферу свободы с её митингами, диспутами и сатирическими частушками: «Ленин едет на свинье, Троцкий на собаке…»  — сам пел. А уж, что пел мой брат Павлик, я вообще молчу.

38. Токио, Хиросима и Нагасаки.

«Не так страшен чёрт, как его малюют»
Русская народная поговорка

В конце наполненного радостью победного 1945-го, я отбыл из Владивостока в Японию, будучи назначенным помощником начальника Советского Военного Совета для Японии генерал-лейтенанта Деревянко. Из Владивостока отплыли при температуре в минус двадцать, а уже на третьи сутки пути она поднялась до плюс пятнадцати и многие из нас, в том числе и я, заболели каким-то очень тяжёлым видом морского насморка. Нос не дышал вовсе и мы шатались по палубе, хватая открытыми ртами, как рыбы на суше, свежий морской воздух, чтобы не задохнуться. Поселили нас в центре Токио в гостинице Империал. Здесь же жили американские, британские и французские военные и ещё из целого ряда стран-союзников по коалиции. Руководил всем Советом Союзных войск сам знаменитый американский генерал Дуглас МакАртур, прославившийся и в первую и во вторую мировые войны как исключительно храбрый командир, готовый на всё во имя снижения потерь в его частях. Во время первой мировой, он отказывался надевать противогаз под немецкими газовыми атаками, так как это снижало эффективность обзора и командования и могло привести к дополнительным потерям солдат. Из-за этого он таки порядочно протравил свои лёгкие ипритом и на свою жизнь имел с ними большие проблемы и часто покашливал.
Нас МакАртур принял очень приветливо, высокий, стройный, импозантный 65-ти летний, скорее похожий на кинозвезду из американского ковбойского боевика, чем на командующего.
Мы сразу же получили разрешение отправится в Хиросиму и Нагасаки, в чём и заключалось моё первое задание, чтобы подробно всё исследовать, зафотографировать, описать и прислать в Москву свои выводы и фактический материал. Но сначала мы совершили экскурсию по Токио. Центральные районы Токио, включая Гинзу, американцы во время войны практически не задели, а вот рабочие районы, где располагались заводы и фабрики и жили рабочие, разгромили полностью со своих летающих крепостей, которые были практически недосягаемы для японских истребителей и зениток. Здесь в начале 1945-го за несколько часов погибло около 100 тысяч японцев, больше чем при атомной бомбардировке в Хиросиме или Нагасаки. Как перед этим и в Дрездене, сотни американских самолётов, во главе с летающими крепостями, ворвались в токийское небо и начали сбрасывать на рабочие районы города зажигательные и фугасные  бомбы. Впервые испытали и пятитонки. Жалкие японские домишки, не имеющие подвалов, от взрыва одной пятитонки разлетались десятками во все стороны, люди выскакивали из оставшихся домов на улицы и полностью забивали их своими телами, так как фабричные районы были страшно перенаселены. Их шёлковая одежда немедленно загорелась и десятки тысяч заживо сгорели в этом кошмарном пламени. Одним словом это произвело на нас сильное впечатление и даже без посещения Хиросимы и Нагасаки воевать с американцами хотелось куда уже меньше. К тому же на вид они были милыми и довольно симпатичными парнями, приветствующими нас широкими улыбками и всегда готовыми чем-то помочь, показать правильную дорогу, угостить сигаретами, жевательной резинкой и т.д..
Разительно хуже относились к нам англичане, с удовольствием дававшие нам почувствовать, какие мы лапти, при первой же возможности. Так, ожидая начальника нашей разведчасти Кисленко в фойе Империала, я вдруг услышал вопрос на русском от сидевшего рядом британского офицера, явно разведчика, которому нас представили на приёме у МакКартура: «Генерал Фролов, как вы думаете, будет ли применяться кавалерия в третьей мировой войне?» Думая завязать полезный контакт, что входило в моё задание, я начал весьма пространно развивать свои мысли в этом направлении:
— Понимаете ли, вторая мировая война закончилась очень интенсивным применением боевых машин, прежде всего танков и самолётов, а плотность артиллерии достигла триста стволов на километр и более. Люди и при такой интенсивности обстрела могут очень эффективно прятаться в разных укрытиях, а лошадей ведь никак не спрячешь, у них просто нет шансов выжить при атаке на противника, оснащенного современным оружием —
Одним словом я достаточно подробно начал развивать по этому вопросу своё мнение, чтобы завязать диалог. Но англичанин на самом важном и интересном, как мне казалось, месте моих объяснений, вдруг уткнулся в газету  и, зевая, процедил с кислой усмешкой: «Спасибо, ваше мнение мне ясно…», дав мне этим почувствовать себя полнейшим идиотом. «Вот же свинья!» — подумал я –«дать бы тебе в морду, как они лорды над нашим братом издеваются» Это был для меня первый хороший урок завязывания светских отношений.
Япония поражала и очаровывала. С одной стороны, зияющая бедность, тысячи маленьких чёрти из чего склеенных домишек, почти без мебели, с крошечными садиками и огородиками. С другой, идеальный порядок и чистота в этих домишках, а в садиках каждый цветочек, каждый кустик обработан и ухожен до совершенства, каждый комочек земли перебран и размят трудолюбивыми руками. Улочки тоже все красивые, ухоженные, утопают в цветах и зелени. Мамы и бабушки везут детей и внуков на велосипедах, сами в серых полосатых кимоно и деревянных сандалиях, и дети в том же. Дисциплина везде идеальная – автобус ждут на корточках в очереди. Одеты японцы, как братья и сёстры-близнецы, в полосатые кимоно и щелкающие по асфальту деревянные сабо. Все маленькие, кривоногие, а многого добились. Машины ихние местные весьма-таки комичны и ездят на дровах, так как бензин в то время был в  большом дефиците, правда не для нас, оккупантов.
В середине декабря победного сорок пятого мы с Деревянко, Кисленко и другими товарищами ехали в Хиросиму по ещё довольно таки свежим следам. С нами были химики и другие специалисты, предстояло отобрать много проб в эпицентре взрыва и сделать фотографии, в также подробно описать впечатления и всё это отправить в Москву.
Конечно, мы не такие дураки, чтобы отправлять что-то в Москву, не зная заранее, как они там на это среагируют. Они – понятно их величество, Иосиф Виссарионович. Ведь лучше всего было слать ему такие выводы, какие бы совпадали с его собственным мнением о предмете. Поэтому я, по просьбе Кисленко, позвонил ночью Яшке Броверману и попросил его выяснить мнение Сталина по  вопросу возможного применения в войне против нас атомной бомбы. Яшка сказал, что мнение Сталина он знает, и что доклад нужно делать в стиле русской поговорке: »Не так страшен чёрт, как его малюют». Этого было для нас достаточно.
До Хиросимы мы ехали на поезде почти целый день. Я любовался в окно видами Японии – красота местами невероятная. Особенно эти японские сосны, какие-то витиевато-азиатские, с неевропейскими, а какими-то экзотическими формами. Везде селения, домики, цветочки, к югу становилось всё теплее и влажнее. Мужики наши резались в карты или клевали носом, только я один был такой любопытный. В общем развитии мы всё-таки, конечно, сильно отставали от американцев и англичан. Меня на первой же вечеринке поразило, что те говорили и мыслили вслух очень по-разному, что ни американец, то другой человек. Мы же все и молодые и старые и стройные и животастые – все были как родные братья и в разговорах с иностранцами шуровали один и тот же набор фраз. Особенно не блистал умом генерал N, которого, как и всех нас, перед поездкой  в Хиросиму американцы пригласили  к себе на пати в конференц-зале нашей гостиницы. Как обычно, угощение размещалось на отдельно стоящих ресторанных столиках. Там была масса всяких небольших бутербродиков, закусок и среди них зелёный горошек.
Генерал N, и без того строивший из себя большого патриота земли русской, и демонстративно крививший нос на всё иностранное, подошёл к столу с зелёным горошком, посмотрел на него с величайшим презрением сына великой державы, брезгливо тыкнул в него пальцем и громко, демонстративно сказал: «А у нас горохом только солдат кормят!» Переводчик, явно из наших белоэмигрантов, тут же перевёл американцам, хотя никто его и не просил. Те осмотрели генерала N с ног до головы, как чудо из кунсткамеры, и один из них, как оказалось потом  глава их разведки, генерал Виллуби сказал: «У нас в американской армии на солдат, знаете, свысока не смотрят, у нас все равны» Их переводчик выдал нам всё это с откровенной издёвкой, хорошо, что ещё от себя не добавил, хотя во взгляде его читалось: «посади свинью за стол…» Мы, включая этого дурака-генерала, готовы были провалиться сквозь землю. Позже я зашёл к Деревянко и спросил его, что делать с этим, позорящим честь нашей страны идиотом. Тот просил не сообщать об этом в Москву, так как на замену могут прислать ещё худшего, воспитанием-то де, мол, у нас мало кто блещет, и обещал поговорить с ним и предупредить, чтобы тот впредь набрал в рот воды, и не смел щеголять своим умом перед иностранцами. На том и порешили.
Позже я убедился на каком уровне американцы содержали своих солдат. У нас и офицер об этом мечтать не мог. Утром – перед завтраком – стакан сока, на выбор: апельсинового, яблочного, виноградного или томатного. Кормят прекрасно – не только изобилие мяса, но и фрукты. На десерт нередко мороженное. В общем наши солдатики только пальчики бы облизывали. В каждом батальоне имелся портной, который подгонял форму под конкретного солдата. А когда у нас это будет?

39. Неудачная вербовка.

«Что там ни рассказывай, а Япония
в этой войне истощила  весь
свой национальный гений»
А. Куприн. Штабс-капитан Рыбников

На вокзале в Хиросиме нас ждали автомобили. Они нас сразу же повезли окружной дорогой на место взрыва. Картина превзошла ожидания. Даже после  полностью разрушенного Сталинграда вид почти совершенно пустынной, в обломках, выжженной, с погнутыми железобетонными развалинами, центральной части Хиросимы произвёл грандиозное впечатление. Вот тебе и цепная реакция, вот тебе и дело рук человеческих, вот тебе и правота Нелидова. Теперь встревать в споры с американцами,  убеждать их отказаться от капитализма и строить социализм, раскулачить фермеров и переходить на колхозы хотелось уже меньше. И это всего от одной бомбы, а если у них десяток? Что останется от наших портовых городов, ведь их летающие крепости были очень малоуязвимы, ни немцы, ни японцы так и не научились их эффективно сбивать, и эти Б-29 бомбили их города почти безнаказанно, не привлекая даже для сопровождения свои истребители. А ведь у них дальность полёта до 10 тысяч километров – и до Москвы, не говоря о Ленинграде могут достать. А как защитить Одессу, Киев, Харьков и другие крупнейшие центры? Нет, лучше не приставать к американцам с этим зелёным горошком, тем более, что лично я был от него просто в восторге, ведь этот дурак так и не понял, что нашим солдатам давали горох, а зелёный горошек это совсем другое.
Хотя и с такими дубами мы всё же Вторую мировую выиграли, так, что если поднажать на образование, то и американцев в скором времени догоним. И я решил серьёзно заняться английским, а кроме того ещё и повторить курс физики, так как забыл всё напрочь, и слабо понимал, как протекает цепная реакция и прочие современные штучки.
Здорово всё-таки разметало хиросимские домишки, да и жителей одной бомбой угробило около восемьдесят тысяч. Высокая производительность. То, что и надо по теории Нелидова для долгого и прочного мира. Мы прошли прямо к эпицентру взрыва, никаких воронок, понятно, не было, так как бомбу взорвали в воздухе, чтобы излучение и взрывная волна имели максимально широкий охват, ведь это были кроме всего экспериментальные взрывы, впервые проверенные на городах противника. Конечно плохо, когда страдают мирные жители, зато жители других городов и сёл отделались лёгким испугом. В случае бы нашей с американцами высадки погуляли бы по ихним городам наши тридцать четвёрки, всё бы отутюжили, да и американские летающие крепости в несколько месяцев превратили бы все города в руины. Не говоря о солдатских штыках, автоматах и гранатах, которыми бы пришлось выковыривать всех сопротивляющихся до последнего. А ведь японцы готовили сотни тысяч учеников старших классов стоять против нас до конца. Одним словом, атомные бомбы убили в Японии четверть миллиона, а спасли жизнь миллионам пяти, не меньше, мирным жителям и миллиону наших и американским солдат, так как планировалась совместная высадка. Остановились мы на окраине неразрушенной части Хиросимы в небольшом отеле и проработали ещё один день, а на другой день, солнечный и тёплый поехали на пляж загорать и купаться.
Затем поехали в Нагасаки, там тоже наш фотограф сделал массу снимков, а специалисты отобрали пробы. После чего сели в поезд и поехали обратно в Токио. Захотелось домой к Мане, к деткам, скучают там без папки, подержать бы на руках Наталку, поиграть, покатать на себе Лару и Юру, а то мотаешься, где угодно — то во время войны, то теперь, а дети так и вырастут – упущенного общения не вернёшь. Но такая наша служивая доля, да и грех жаловаться, ни на войне не погиб, ни в репрессиях, да и в Хиросиму вовремя попал – после бомбёжки. А если вспомнить, что выжил в голод и не погиб в гражданскую, то полный счастливчик и баловень судьбы. К тому же мундир генеральский, зарплата полностью идёт в Москве Мане, а тут ещё одна в валюте, а сам на полном содержании у японцев. Машина, шофёр, переводчик, возможность учить язык и читать книжки, общаться с иностранцами, познавать. На что жаловаться? Разве сравнишь меня с этими японцами на корточках в серых кимоно, надрывающихся в своих судоверфях и фабриках за копейки?
Всё-таки великую страну мы, великую силу создали! Вот чего я, сын простого неграмотного рабочего, достиг. А родился в глухой деревне, где даже о деревянном туалете в огороде и то не слышали. Вот, что такое Советская власть, вот что такое марксизм-ленинизм, наука, на глазах изменяющая Мир к лучшему, гораздо лучшему!  И Сталин молодец, наколол, конечно, дров перед войной, но всё-таки вытащил страну из пропасти и успешно двигает наш ледокол вперёд. Сейчас бы мир надолго с американцами заключить и жить себе поживать – социализм строить. Чтобы от каждого по способностям – каждому по труду, чем плохо? А потом и коммунизм, когда разовьёмся и всему миру докажем преимущества нашего строя. А кто ж его защищает, если не я?
Так что и дальше буду стараться, это же для моих же детей. Только трое маловато, ещё бы одного сынка, наследника, завести, ему бы я передал весь свой опыт, а то с Юрочкой и виделся-то мало, то фронт, то командировки. И под эти свои мысли я, заснул, как бог, на обратной дороге в Токио.
В ставший уже родным Империал попали только ночью, не спалось, я вышел на балкон и любовался полной луной, тенями деревьев, тёмными высокими облаками, но не ощущал никаких запахов, ни от листьев, ни от травы, ни от цветов – нет запахов в Токио из-за влажности.
Через несколько месяцев я чувствовал себя в Токио, как рыба в воде. Один раз мы с Кисленко решили даже выйти на разведку, переодевшись в японские кимоно и сабо. Мне с трудом нашли самые большие размеры,  с Кисленко и тем проблемы были, хотя по нашим меркам он небольшой, но очень спортивно сложенный и физически сильный. Японцев мы только насмешили, я был, как минимум, на голову выше их среднего жителя и торчал над толпой, как телеграфный столб, а Кисленко был для японца широковат в плечах. Одним словом, при всём нашем старании, за японцев нас никто не принял, они на нас постоянно оглядывались, иногда даже тыкали пальцем и что-то говорили. Хорошо, что мы не знали перевода. Гораздо приятнее было разгуливать в гражданском франтовском костюме со шляпой на голове, как из американского гангстерского боевика.
Хоть американцы и любили втирать нам очки про своё равенство, дискриминацию негров мы заметили невооружённым глазом. Да и как не заметишь, если пляж делился верёвкой на часть для белых и другую, для остальных. Неграм и вообще цветным было нельзя заходить – чернокожие американцы вместе с японцами купались на отдельном пляже, по соседству за верёвкой. Однажды японский старик, то ли перепутал, то ли хотел пройти коротким путём и пошёл прямо по пляжу для белых, на котором, естественно, купались и мы. Американские вояки вдруг стали лепить из мокрого песка комки и бросать их в этого старика, который не сделал им ничего плохого. Нас это возмутило до крайности – вот звери, да те же фашисты. Ладно, погодите, дети и внуки этого старика вам это никогда не простят. Так нам тогда казалось.
На этой почве я и решил вербовать японцев, благо, к нам они очень хорошо относились. Но началось с прокола, недостаток культуры всё-таки сказался. Пожилая уборщица, работающая и у нас и в американском представительстве, которое располагалось напротив, нам явно симпатизировала, а американцев недолюбливала и всегда мне это показывала мимикой. А ведь офисные уборщицы – ключ к успеху разведчика, грех не завербовать, тем более сама в руки идёт. Пригласили мы её с переводчиком, чай там, бутерброды, сначала стеснялась, в потом давай откусывать, время-то голодное. «Мадам говорю, Ока, ведь вот смотрите, вы целыми днями работаете, а даже на питание не хватает, вон как наши бутерброды то азартно жуёте. Зарплата у вас какая? »
— Столько-то йен – говорит. Я прикинул, скривил лицо,  дав ей понять, , что совсем, мол, хреново.
— А хозяин Империала сколько получает, знаете? –
— Нет, но много – отвечает.
— Да не просто много, а в сто раз больше вашего, — говорю – А разве это справедливо? Ведь всем, говорю, нужно есть и спать, а ещё и детей растить, вот ведь какое дело –
Она головой кивает и соглашается. Ну думаю, процесс на мази, вербовка идёт успешно. Пора углублять агитацию:
— Ведь капитализм он и основан на том, чтобы богатые эксплуатировали бедных – она опять соглашается.
— Так чего терпеть, — говорю – надо это переделать.
— А как? – спрашивает она с интересом. Ага, порядок, думаю, ведётся, пора подсекать:
— А просто — говорю – вот мы, к примеру, своего императора взяли и выбросили из окошка, и зажили во как! – Я задрал большой палец кверху. А сам думаю, рабочий человек он везде рабочий человек и нигде ему не нравится, когда его эксплуатируют. Она смотрит на переводчика с интересом. Ну и говорю:
— Давайте так же и с вашим императором поступим, выбросим его из окна на хрен, и заживёте без него как боги, никаких дармоедов содержать  не надо будет! –
Сказал я ей это от души, и думал, что убедил, что она теперь к нам потянется. Пока толмач переводит, смотрю она лицом меняется. Или на своего императора осерчала, думаю, тогда я хороший вербовщик. А на стене у нас оружие японских самураев висело, подарок ихний нашему представительству. Так она, вдруг, прыг к этому подарку, хвать со стены самурайский меч и на меня. Замахивается, слюной брызжет и кричит злобно.
Переводчик растерялся и не знает, что делать. Мне немного смешно стало – ну, думаю, свои не расстреляли, немцы не убили, а вот теперь какая-то  старуха уборщица русского генерала трофейным мечом порешит – весь МГБ со смеху помрёт. На могиле так и напишут – А.П. Фролов – генерал-майор, погиб от рук старой японской уборщицы.
«Да вы что,», говорю «мадам, совсем охренели!? Вы ж меня неправильно поняли, я ж говорю это у нас император был плохой,  у вас хороший, может он, просто, неточно перевёл…» Короче я туда-сюда, спустил потихоньку на тормозах и мы оба с переводчиком целы остались.
— А что она там выкрикивала? —  спросил я потом у переводчика.
— Руки прочь от императора! —
— Вот фанатики – удивился я – надо быть с ними поосторожней.

40. Вербовка священника

«Не гонялся бы ты, поп, за дешевизной!»
А. Пушкин. Сказка о попе.

В общем, собственные методы вербовки меня не очень впечатляли, я почувствовал острый недостаток общей культуры, ведь я мало учился, мало читал, плохо знал русскую классическую литературу, а  без этого как понимать психологию людей и завоёвывать их симпатии? И я капитально взялся за чтение Белинского, полное собрание сочинений которого ещё прошлого века, подарил мне один сочувствующий нам профессор. Я с жадностью набросился на стихи Полежаева, Батюшкова, Державина, читал о них критические статьи, обогащал свой язык, неустанно повторяя:
«Не расцвёл и отцвёл в утре пасмурных дней,
Что любил, в том нашёл гибель жизни своей…»

и другие великолепные строки.
А тут как раз мои помощники получают прямой компромат на одного православного священника, отца Михаила, которому подсунули нашу агентшу из местных эмигрантов. Мы  давно охотились на священников, чтобы перетянуть их на свою сторону в пику американцам. Огромным успехом была удачная вербовка архимандрита Поликарпа, которого разрабатывал ещё до меня Кисленко. Поликарп не участвовал  в белом движении, будучи вывезенным из России ещё ребёнком, и всегда мечтал возвратиться на Родину и служить своему народу. Он очень гордился нашей победой над Германией и расширением территории СССР, считая Сталина, как и многие патриотически настроенные эмигранты, собирателем земель Русских. Поэтому завербовать его особого труда не составило, он сам об этом мечтал и искал контактов в нашем представительстве и консульстве.
Другое дело – отец Михаил. По нашим данным, он был настроен против коммунистов весьма резко, участвовал в белом движении и был категорически против подчинения Зарубежной Русской Православной Церкви Москве. Однако Германию с Японией тоже не поддерживал во время войны, зато питал симпатии к американцам, которые, по его мнению, спасли Русскую Православную Церковь от полного запустения, приютив  на своей земле, где ей была предоставлена не только полная свобода, но и материальная поддержка. Однако, именно поэтому он и был нам необходим, так как его меньше всего могли заподозрить в работе на нас.
Было ясно, что Японская Православная Церковь с нашей помощью идёт к расколу, часть во главе с архимандритом Поликарпом, явно тянулась к СССР, а другая тяготела к США, и именно там, в проамериканской части, нам и нужен был до зарезу агент. Поэтому фотографии интимных отношений отца Михаила с нашей агенткой были весьма своевременны, так как Москва давно уже ожидала от нас успеха на этом направлении. Все знали, что у американцев   репутация отца Михаила будет враз уничтожена, и приехавший из США ставленник генерала Мак-Артура отец Вениамин, русский американец, отлучит отца Михаила от сана немедленно и лишит его семью, тем самым, последних средств к существованию. Вариантов у отца Михаила, по моему разумению, оставалось немного, так как коготок у него уже завяз. Положительным было и то, что он тосковал  по России, и не раз говорил в разных местах,  что очень скучает по Родине и как мечтает там хотя бы умереть, но проклятые коммунисты его, мол, никогда не пустят. Одним словом, задача, предстояла серьёзнейшая, и я готовился, как мог, к разговору. Кроме Белинского я с карандашом в руке проштудировал первые пятьдесят страниц Евангелия и особенно внимательно проработал всё, касающееся десяти заповедей — идеологию врага надо знать.
Нам давно было известно, что отец Михаил, пятидесятилетний красавец-бородач, обременённый большой семьёй, слаб до женского пола. И мы решили проверить, тем более, что он был обижен новым главой православной церкви Японии, русским эмигрантом, присланным из США, который был настроен очень антисоветски. Михаил был нам важен ещё и потому, что кто-то должен был контролировать с другой стороны  работающего на нас молодого архимандрита Поликарпа, следить, чтобы тот не стал двойным агентом – и вашим, и нашим. Всегда этого боишься с перебежчиками.
Итак, хорошо подготовившись, я организовал отцу Михаилу встречу в одном из ресторанчиков на Гинзе, хозяином которого был наш японский агент. Мы знали, что отец Михаил был не дурак также выпить и закусить, но очень нуждался  и питался в основном рисом, так как имел большую семью. Помимо этого мы узнали, что отец Михаил увлечён историей православия и пишет по этому вопросу книгу. Ему передали, что с ним хочет встретиться за обедом богатый русский, интересующийся историей православия, эмигрант.
Я приехал на пятнадцать минут раньше и не сомневался, что скоро его увижу. И, верно, он не опоздал. Высокий, красивый, с проседью в бороде и густых, богатых ещё  волосах, он произвёл приятное впечатление ещё на улице, где я наблюдал за ним изнутри через витрину. «Да, забавный бородач» — подумалось мне.
Я очень надеялся склонить его работать на нас одним убеждением, без шантажа, компромата и всяких неприятных угроз. Ну ведь не может же у русского человека угаснуть навсегда любовь к Отечеству, ведь где-то живёт она и тоскует и мечтает о любимых просторах. Нужно только высечь искру и вспыхнет она в душе и вернётся блудный сын в родные пенаты. Так возвышенно  думал я под влиянием произведений Белинского, поджидая попа, даже слёзы у самого от тоски по Родине на глазах появились, всё-таки полгода уже вдалеке от родимых мест, от жены, от деток.
Священник вошёл. Найти меня было нетрудно, так как больше посетителей не было.
— Пётр Андреевич – представился я ему, поменяв местами своё имя и отчество для конспирации.
— Отец Михаил – просто представился он, и крепко пожал мою протянутую руку. Это мне понравилось – люблю крепкие, сухие рукопожатия.
— Садитесь, батюшка – указал я ему ласково. Официант начал подавать заранее сделанный заказ – уху из какой-то рыбы, селёдку с луком, хлеб и 250 грамм  водки в графинчике.
— За знакомство – предложил я и мы выпили. Батюшка выпил по-русски, разом,  и закусил селёдкой с ватным американским хлебом, другого было в Токио не найти.
— Да этим хлебом не занюхаешь, ни вкуса, ни запаха, из чего они его только делают, вот у нас, помню, во Владивостоке, идёшь по улице, а ржаным хлебом из магазина пахнет…Эх, жизнь была! —
Такое начало мне понравилось, нет смысла ходить вокруг да около, раз он сам так прошлое вспоминает, и я приступил:
— Вы кушайте, батюшка, кушайте –
— Неудобно как-то, дома жена и дети полуголодные, а тут такая роскошь…-
— А мы непременно им гостинец пошлём, большой такой расстегай с рыбой и я показал готовый пакет за прилавком, а хозяин подобострастно кивнул головой. Священник просветлел и навалился на уху. Я радовался от всей души на него глядя, можем ведь, когда захотим, позаботится о человеке, о всех бы так, но пока государство небогатое и разорённое. А что священник, не человек что ли?
— Ну что, батюшка, по рюмочке, и перейдём к предмету? –
— Угу – ответил он с полным ртом и мы выкушали по второй.
— Я собственно вот, батюшка, по какому делу, хотим сотрудничать с вами. Ведь мы же русские. Вот смотрите, какую войну выиграли, крови сколько за Родину пролили. Я вот сам был и под Сталинградом и под Москвой и под Курском, к примеру, знаю, что это такое… –
— А зачем я вам, вы ведь в Бога не веруете –
— Так и вы тоже –
— Что тоже? – у него даже лицо как-то малость повело на бок.
— Я в смысле, что тоже не веруете, батюшка —
— Как не верую?! – он даже поперхнулся – Я не верую!? Да как вы такое говорите?! Я священник, я семинарию закончил! –
— Вот-вот. У нас ведь товарищ Сталин, тоже не лётное училище заканчивал. У нас половина красных командиров из семей священников и молитвы знают, Василевский, например, да и Власов, не к столу сказано, из семей священников вышли. Потом в партию вступили. Никак не помешало. Так что знаем мы ваши семинарии. Знаем батюшка. У нас патриарх Сергей, думаете, что, семинарию, не кончал? А за здоровье товарища Сталина каждое воскресенье Бога молит–
— Он агент НКВД! А я в Бога верю! – в ярости кричал отец Михаил и даже пытался вскочить из-а стола, видно с голодухи водка сильно подействовала. Я схватил его за рукав и усадил обратно:
— Не надо так беспокоиться, сейчас второе подадут, печёночка с рисом, ведь не откажетесь? –
— Тогда оскорблять прекратите! Вы что меня сюда оскорблять позвали!? –
Ишь какой норовистый поп попался, я ведь по-доброму с ним хотел, чистенько, бес шантажа  сработать, а он  представленья устраивает.
— Так, значит, крепко в Боженьку верите? –
— В Бога верю, во всевидящего, единого и всемогущего. Он всё видит –
— И это, что-ли? —
И я в тихой ярости бросил ему пачку фотографий прямо на стол.
— Это что? – просил святой отец с удивлением.
— А это вы на гражданке Н., святой отец, возлежите, что себя не узнали? Вы тут, конечно,  без рясы, но узнать можно. Даже крест не сняли, такой верующий  –
Священник взглянул ещё раз на  фотографию и  побледнел – Вы крещённый? – сдавленно спросил он  задрожавшими губами.
— Я то, крещённый, а вы? –
— А ведь ваш грех во сто крат больший, чем мой, вы душу свою губите, вы дияволу служите, так нельзя –
— Пошёл косой в баньку! Ну да, это я дьяволу служу, я, который всю войну прошёл, а вы ангел с крылышками  — у фашистов всю войну под крылом просидели, народ своими заповедями дурачили, да бабам хвосты вертели. Вы что для  народа нашего сделали, вы хоть гвоздь вбили? Вы щас с кем, кому служите, на кого работаете? Да ещё верующих обманываете? Какое вы право имеете им заповеди из Евангелие проповедовать, когда сами же их на каждом шагу попираете? А, не можете без приношения и без денежных подачек от зарубежных властей семью кормить? Тем более, что ещё на баб тратитесь. Дети у него голодают. Вот узнают скоро, на что их папаша денежки просаживал, вместо того, чтобы хлебушком обеспечить. Да ты какое вообще право имеешь при таком поведении у людей приношения брать, как оно тебе в глотку-то лезет? Ты самый настоящий паразит и мошенник и ни в какого Бога  не веришь, только людям голову морочишь. Я те покажу «душу свою погубишь», я тя добром уговаривал, я тя, что, в плохое что втравливал? Я тя народу нашему призывал служить, трудящимся! Добром призвал, без фотографий, мне на них самому смотреть стыдно и противно! С крестом на бабу залез! Тьфу, лучше бы я тебя не встречал на своей дороге! Давай так — вот тебе бланк заявление на сотрудничество с нами, вот те ручка с золотым пером, не принесёшь мне завтра подписанное заявление в представительство – пеняй, поп, на себя! –  я встал, посмотрел на него сверху вниз, повернулся,  и выскочил на улицу,  громко хлопнув дверью, вот до чего разозлил меня этот лицемерный священник. Живёт же такая нечисть и ещё других учить чему-то пытается.
Несдержанный у меня характер всё-таки, не моё это дело людей вербовать. Да будь, что будет, теперь уже к одному концу… Фотографии эти публиковать, понятно, мы не будем — только себя опозорим и свои методы вербовки раскроем вместе с агенткой. Могут меня и отозвать из Японии за провал вербовки, тем более второй подряд, ведь переводчик мог сообщить. Но поп-то этого не понимает, он думает, что мы это на полном серьёзе, разве что только бог ему подскажет, но это вряд ли.
А с другой стороны, может всё и к лучшему, не было никакого смысла говорить с ним дальше, пусть сам думает, пусть-ка помучается этой ночью, я то всё равно буду спать спокойно, я сделал всё что мог для нашего дела, для нашего народа. Ну не хватает, может, образования, общей культуры, так ведь выше себя не прыгнешь. Ну  какие я мог ещё привести ему аргументы? Мне себя не в чем было упрекнуть, я вернулся в гостиницу, выпил, как советовал Черчилль, перед сном стакан шампанского, успокоился и уснул, как Бог – утро вечера мудрёнее.

41.  И всё таки – Yes!!!

«Нет большего счастья, чем служить своей Родине!»
М. Горький перед советской молодёжью.

Утром проснулся в прекрасном настроении и полной уверенности в успехе, которая меня никогда ещё не подводила. «Придёт, притащится чёртов попик, ещё и сапоги лизать будет» — подумал я и начал отжиматься от пола. Обычно я старался отжиматься не менее ста раз в день за несколько приёмов, только таким образом можно сохранить живот от выпадения. Ну и приседания конечно, да и брюшной пресс подкачать первое дело – лечь на спину и велосипедиком, велосипедиком минут пять подряд до боли. Отлично. А потом холодной водой умоешься и на работу, как на крыльях, бежишь и поёшь. Священника я увидел ещё из машины – припёрся раньше времени и стоял перед посольством, как свечка, мрачный какой-то весь, почерневший. Вишь, какой Гамлет – всю ночь, видно ворочался, решал – быть или не быть. Вот и отличненько,  не отказываться же он пришёл. А оружие японское я на всякий случай со стены снял, ни к чему оно при вербовке.  Я проскочил мимо отца Михаила,  будто и не заметил, и, только зайдя в фойе представительства, услышал сдавленное позади: «Пётр Андреевич, извините, Пётр Андреевич» — священник плёлся за мной, как побитая собака. Настроение у меня было великолепное, предчувствия изумительные,  и я моментально сменил гнев на милость:
— А, отец Михаил, доброе утро, надеюсь у вас всё хорошо? –
— Да, я всё подписал, но  хочу с вами поговорить…-
— Ради Бога, об чём угодно, мы всегда открыты  соотечественникам,   прошу ко мне в кабинет, чайничек поставим, у меня ещё  пирожные и фрукты в холодильнике есть, и деткам вашим пакетик сделаем. Дети ведь за отцов не отвечают… – и мы прошли в кабинет. Священник сел перед моим столом на краешек стула, держа заявление в руках:
— Вы знаете, я всё подписал, но меня беспокоит, я хотел бы выяснить один вопрос… – и отец Михаил как-то замялся, застеснялся.
Он мне определённо  начинал опять нравится. А что, неплохой мужик, попал просто в неловкое положение. Попадья, видно, давно не греет, а он ещё в самом соку, вот и не устоял. А что священник, не человек что ли?
— А вы, видно, имеете ввиду конфиденциальность этого мероприятия? –
— Ну да, я ж, сами понимаете… –
— Не беспокоитесь, мы в ней заинтересованы ещё куда больше, за провал агента нам голову снимут. Именно поэтому вы здесь первый и последний раз, надеюсь вас никто не видел? –
— Нет, поэтому я в мирском, и пришёл окружным путём –
— Молодец, вы можете приносить пользу, ну давайте заявление – и я протянул руку. Но он всё не давал и мялся:
— Я ещё одни вопрос хотел выяснить… –
— Вы о деньгах? Не проблема. Каждую неделю-две у вас будет исповедоваться одна  дама, ваша, кстати знакомая, не удивляйтесь, вот она-то и будет передавать вам деньгами и продуктами. Ваш доход, как минимум утроится, но это не должно быть заметно. Никаких пьянок-гулянок, вы теперь, как говорят в народе,  в ежовых рукавицах. Тратьте на продукты, детей подкармливаете, на пляж их возите, но никакой роскоши и никаких посторонних баб. Если какая начнёт вас охаживать, сразу нам, мы проверим, не из контрразведки ли, а то вы человек наивный –
Он отдал мне подписанное заявлении о согласии с нами сотрудничать и всё-таки ещё что-то мялся.
— Молодец, поздравляю, вы приняты к нам на службы, я очень за вас рад, будем вместе работать на благо нашего народа. Вы не бойтесь, вас ничего плохого не ждёт, главное, не пытайтесь двурушничать, поверье куда интереснее служить на благо своему Отечеству, другим человеком себя почувствуете, другой смысл в жизни обретёте. А если вы истинно верующий, то сами подумайте, дал бы нам Бог победу в этой войне, если бы мы были ему противны? Поверьте, мы никому не хотим зла, мы хотим, чтобы все люди за Земле были счастливы, чтобы был Мир, чтобы не было эксплуатации человека человеком, чтобы наши дети выросли образованными, достойными людьми. А что, разве плохо? –
Он всё как-то мялся:
— Ну что вас ещё мучит? –
— А с Катериной….Катериной…. — и опять замялся.
Я едва сдержался, чтобы не прыснуть ему в лицо:
— Да ведь я именно её имел ввиду, говоря об одной даме, неужели вы думаете, что мы вас поручим  курировать кому-то другому? Она опытный и очень хороший товарищ –
Отец Михаил засиял, как  Христа перед собой увидел:
— А что мне надо будет делать для вас? –
— Не для меня, а для нашего с вами народа. Пока ничего. Живите, как жили, Катерина вам скажет, если от вас будет что нужно. Никаких симпатий к нам не проявляйте, как не любили, так и не любите. Во всяком случае вам не понадобится никого убивать, вся ваша работа будет сосредоточена на том, чтобы просто рассказывать нам о настроениях в среде русской Зарубежной церкви, в эмиграции, у православных военнослужащих США и других стран, с которыми у вас бывают контакты. Кто, что сказал, кто с кем общается и так далее… Ну и нам нужно внедрять православие и нашу культуру японцам, а почему бы и нет, заметили, как тут нам симпатизируют? –
— А есть ли у меня хоть какой-то шанс и у моих детей увидеть Родину?-
— Обязательно, обещаю обсудить этот вопрос в самой высшей инстанции. Не думаю, что это возможно будет завтра, но в перспективе, если покажете себя надёжным товарищем, через год-два, думаю, реально. Даже не сомневайтесь – лучших агентов мы обязательно направляем на переподготовку, так что вы всё своими глазами увидите, с людьми пообщаетесь, с молодёжью, сами увидите, какая у нас замечательная страна, а то начитались, поди, всей этой  враждебной, клеветнической пропаганды. А что касается фотографий, так все так работают, думаете американцы по-другому? А мы их уничтожим, даже не переживайте, только докажите делом, что вы наш, преданный человек и мы сразу уничтожим, я лично нисколько эти методы не одобряю, да куда денешься, ведь не смог же вас на словах убедить, а старался –
— Боже, какое счастье, я увижу Родину, не зря я тебе молился! – и отец Михаил поднял наполненные слезами глаза к небу и перекрестился.
— Вот видите, не было бы счастья, да несчастье помогло, застукали вас с бабёнкой и молитвы ваши сбылись – не смог удержаться я от шутки. К моему удивлению, отец Михаил тоже засмеялся и даже как-то весь просветлел:
— Неисповедимы пути Господни – сказал он сквозь счастливые слёзы.
— Аминь – произнёс я, и крепко пожал ему руку – До свидания, товарищ, Михаил. –  До свидания, товарищ, Пётр –  пожал он мою руку своими двумя и весело посмотрел мне в глаза.
— Какой Пётр – пронеслось у меня в голове – Почему он называет меня Петром? – и я чуть не выдал себя этим вопросом, но потом, как кольнуло – ведь это я же сам вчера назвал себя Петром при знакомстве для конспирации. Чёрт, память начала изменять, так и провалиться можно, надо хотя бы на руке, что-ли, записывать…

42. Кража, как подвиг

“Гоп со смыком, это буду я”
Л. Утёсов. Известная песня.

Время шло, и надо было что-то уже, какую-то ценную информацию и у американцев слямзить или кого-то из них завербовать, а всё не удавалось. Ладно, хоть этого священника удалось на живца словить – хоть шерсти клок. Но послали-то меня всё-таки не за этим. Нужны были сведения об американской армии. Ведь народ нам зарплату платит и содержит неслабо, надо отрабатывать, а то неудобно, вон живот даже вырос, а в Союзе до сих пор голодают и инвалиды на досках по улицам ездят. Но не идёт с этими иностранцами  пока удача в руки. То с  этой японской дурой прокол, то один из наших, якобы военных дипломатов, идиот, напился, ворвался среди белого дня в американское представительство и набил морду ихнему начальнику контрразведки. Тот, видите ли, его пытался шантажировать, поймав на флирте с американкой. Этого хулигана, понятно, отослали, но результатов деятельности от этого больше не стало. Доклад наш по Хиросиме и Нагасаки Сталину понравился, но ему нужны были новые материалы по составу и вооружениям американской армии, а где ж их возьмёшь?
Но на ловца и зверь бежит. Купил я в Токио портфель из какой-то очень качественной натуральной кожи, светло-коричневый почти жёлтый, кожа тонкая, эластичная и легко растягиваемая. Всегда я его носил при себе и, как оказалось, не зря. Перед дверью в столовую Империала стояли весы и американские вояки всегда на них взвешивались до и после обеда, поэтому в отличие от нас животов не имели. Но взвешиваясь, портфели свои и папки клали на окно, а то бы перевес получился. Я из-за своего столика за ними при этом следил, надеясь, что кто-то из них, что-нибудь забудет. Не зря я ведь в детстве с ворами связывался и усвоил кое-что из их повадок. Зачем у человека из рук кошелёк вырывать, когда он возле кассы, или, покупая газировку на улице, сам норовит его куда-то положить, а потом и забыть. Надо ли говорить, что с этими навыками, я всегда наблюдал за взвешиванием американских военных. И, наконец, поплавок нырнул в воду по макушку – один из их полковников поставил портфель на подоконник, взвешался, и пошёл себя прямиком за столик, что-то весело мурлыкая под нос. «Хороший парень» — подумал я  и тут же показал на его портфель сидевшему напротив меня адъютанту и дал ему свой портфель. Тот, понятно, нашей выучки человек, с медалью за штурм Берлина и всё такое – он мешкать не стал, а пройдя мимо весов в задумчивости, солидно, взял портфель американца, как свой и прошёл по коридору в номер, а минут через пять появился опять за столиком  с моим, порядком уже распухшим портфелем, в руках. Ихний полковник пока и ухом не повёл, да и вообще никто этой нашей операции не заметил, хотя ресторан был полон, и народ непрерывно входил-выходил, становился на весы и т.д. И нам и тому полковнику принесли обед и было видно, что он ещё не потерял аппетит. Мы же очень тщательно и с удовольствием всё пережёвывали, так как никуда не торопились, пусть-ка первый обнаружит пропажу, а у нас алиби – мы никуда не выходили.
Мы уже по три чашки выпили кофе с несметным количеством мелких пироженок, когда этот бугай наконец спохватился, полез под стол рукой, но ничего там не обнаружил и стал осматриваться вокруг своего стула, лицо его приняло удивлённое выражение – этот идиот явно не помнил, где он оставил свой портфель. Нам понадобилась вся сила воли, чтобы не прыснуть от смеха, я прямо таки чуть не лопнул, так, как назло, вспомнил как мой сынок Юра пел, не видя меня, со шпаной во дворе песенку: «Один американец засунул в ж…пу палец – и думает, что он, заводит патефон». Уж больно эта песенка подходила к нашему, потерявшему портфель, американскому другу. В конце концов он вскочил и пулей полетел к весам, видно всё-таки вспомнил, голубчик, где и когда. Подойдя к весам, он долго и тупо смотрел на пустой подоконник, и только потом стал что-то говорить другим американским военным. Тут и мы степенно встали из-за стола, и я ещё пару минут поболтал на английском  с явно симпатизирующем нам бригадным генералом Маквортом, помощником генерала Маккартура. Хрен вообще кто нас теперь заподозрит. Наконец мы пошли к выходу, а в ресторане и коридоре уже шныряли туда сюда с заинтересованным видом американские военные и явно что-то искали. Я так прямо и спросил моего адъютанта – «Петя, какого хрена, они,  ищут, эти американцы?». Тот только посмотрел на меня чуть нарочито серьёзно и ничего не сказал. Уже позже, когда мы с ним зашли в мой номер он признался: «чуть со смеху не умер, Андрей Петрович». Я тут же послал его к Кисленко, так как фактически именно он был моим начальником. Они скоро пришли, — опасаясь прослушки, мы решили осмотреть находку в машине, а, затем отвезти её на хранение в наш офис. Содержимое в ванной мы переложили в портфель Кисленко почти наощупь, не включая свет, опасаясь скрытой фотосъёмки. Затем, позвонили шофёру, и, спокойно пройдя сквозь холл, сели в машину, хотя казалось, что и прислуга и военные только и смотрят на наш портфель. В офис мы поехали окольным путём, высматривая нет ли за нами хвоста, но ничего не заметили. Проезжая какую-то совсем бедную улицу остановились и стали рассматривать находку, не вытаскивая её из портфеля. От увиденного пришли в восторг – это были документы о составе американских оккупационных сил в Японии с планами и схемами. Тут же из офиса послали шифровку в Москву. Пришёл ответ: «Вылетайте немедленно и привезти лично».
— Всё, Андрей Петрович, — утром летим – сказал Кисленко – я дам указание срочно готовить самолёт. Для меня это была огромная радость – увидеть своих. Утром на другой день мы поехали в аэропорт, оба в белых генеральских кителях – в Москве уже начиналось лето 1946-го первого мирного послевоенного года.
Только наш самолёт прогрел двигатели и начал трогаться, как на нашу полосу выехало два американских истребителя и практически её заблокировали. Делали это они не в первый раз. Задача была проста – заставить нас израсходовать часть топлива, с тем чтобы снизить наши шансы долететь до Владивостока. Один из наших самолётов после такой их штуки так и не долетел – упал в океан при подлёте, так как не хватило топлива и все погибли. Кисленко занервничал, а я зашёл в кабину к лётчику и приказал взлетать. «Так они ж не дают, надо что-то ж делать!» — сказал он
— Едь на них и взлетай – приказал я — разбегутся.
Наш самолёт пошёл прямо на американцев, те разъехались и мы благополучно взлетели, но вскоре увидели их по бокам. Поняли, черти, видимо, почему мы так заспешили в Москву, и пытались нам помешать. Но впереди были облака. «Давай в облака» — приказал я лётчику. – Так столкнёмся же – сказал он.
– Улетят, иди в облака – сказал я ему уверенным голосом, и он поднял самолёт и мы нырнули в облака, а когда минут через пятнадцать вынырнули, американцев не было и в помине, и мы с Кисленкой пожали друг другу руки.
Наши не знали, что я приезжаю и радость была неописуемая, только Наташенька меня испугалась и заплакала. Я ей говорю: «Я ж твой папка!». А она мотает головой: «Нет ты не мой папа, мой папа вот» и показывает своим маленьким пальчиков на мою же фотографию.
А через пару дней, дав нам отдохнуть и повидаться с семьями, нас вызвали на Лубянку со всеми нашим материалами.

43. Новая встреча с Пашей

«Нет, Павел, туда так просто не проберёшься»
Н. Островский. Поднятая целина

Как и положено, первым я доложился Абакумову, он был очень приветлив и сказал:
— А я и не сомневался, что ты там очень хорошо поработаешь, я ведь тогда Сталину сразу тебя предложил. А теперь, слушай, зайди к Судоплатову, он очень хочет тебя увидеть по всем твоим японским делам –
А я и сам был очень рад увидеть Пашу и поговорить, если и не по душам, то хоть пообщаться. Кабинет его был в двух шагах от бывшего моего, и приоткрыт, видимо из-за духоты. Паша сидел за столом и изучал какие-то документы. Я тихонько подкрался к двери, а потом резко прыгнул в комнату с криком «Руки вверх!». Паша не испугался, а вскочил из-за стола – мы обнялись. «Ну ты, Андрей, молодец, слышал я о твоих подвигах»
— И я о твоих кое-что слышал –
— Ну давай, рассказывай, прежде всего меня интересуют коммуникации под дворцом императора, есть у тебя план? Можно как-то туда пробраться? –
— Нету там, Паша, коммуникаций, там даже канализации и той нет! – Да в Японии вообще канализации нет, эх ты, деревня! –
Паша почесал лоб – Да, это плохо… Трудно, Андрей, без коммуникаций, подлезть некуда… —
— Тебе всё бы подлезть –
— Работа такая. А что, как ты считаешь, есть шанс подвинуть Макворта на сотрудничество с нами? –
— Мне кажется шансы есть, он нам явно симпатизирует, к тому же ему предложили либо понизиться по званию до полковника, ввиду того, что он был призван из запаса, либо выйти в отставку. Он очень обижен и сам мне говорил, что де, у вас в СССР так жестоко  с военными, которые прошли  всю войну, никогда б не поступили –
— До чего наивные эти америкашки… А что он ещё говорил?- усмехнулся Судоплатов.
— Да хвалил нас за то, что мы много работаем и говорил, что поэтому мы их и победим, ведь мы работаем и по воскресеньям, а у американцев уже в три часа дня в субботу офис на замок. –
— Хорошо, надо продолжать с ним работу, но не давить. А как со священником? –
— Завербовали – всё, как обычно – фотосъёмка и угроза разоблачений. Будет работать, никуда не денется, и к тому же, мне кажется, он по-настоящему мечтает о возвращении на Родину, да и вообще не против помогать нам, если мы не будем преследовать церковь —
— Не будем, я уверен, Партия не повторит больше этой ошибки. Маркс всегда учил, что с религией не надо бороться, она отомрёт сама собой. Просто мы погорячились в гражданскую, были на то причины, война есть война, а теперь партия ведёт политику активного сотрудничества с церковью, надо привлекать её на свою сторону. А как настроения у МакАртура, говорят он в конфликте с Трумэном? —
— Да, прямо при нас с Деревянко назвал  Трумэна «этот дурак» и заявил, что не собирается лететь к нему для встречи по Японии в Вашингтоне, а только согласен на Гавайских островах. Так и сказал – я к этому дураку в Вашингтон не полечу! –
— Важная информация, нам надо следить за всеми перемещениями Трумена, что ещё? —
— Ещё МакАртур очень просил помочь  организовать ему встречу со Сталиным, это де даст ему больше шансов в предстоящей президентской компании –
— Не думаю, что Сталин согласится. Наши боятся Мак-Артура куда больше, чем Трумэна. МакАртур махровый, агрессивный антисоветчик.  По отношению к тебе он  как-то проявлял свою ненависть к нам? –
— Никогда – исключительно дружелюбен, уважителен и очень симпатичен в общении —
— Хитрая бестия, — этот не остановится перед применением против нас атомной бомбы, нельзя его допускать в президенты, пусть лучше будет Эйзенхауэр, нам очень важно сейчас выиграть время, годика два-три, чтобы их догнать –
Мне хотелось спросить его о том, как идут работы в нашем проекте по созданию атомной бомбы, но я удержался, любое любопытство в нашей системе может выйти боком. Решил, что лучше спросить о семье:
— Как Эмма, как Андрюша? –
— Молодцы, Андрюшка пошёл в школу, хороший парень, мы с ним друзья. А у тебя, я уже слышал, трое? Молодец – завидую. В такое опасное время и не побоялся —
— Да, для меня дети важнее всего! А что время опасное, то если так рассуждать, и вовсе детей рожать некогда будет, — род человеческий пресечётся. У нас в плане ещё один, чуть попозже, чтобы в старости нескучно было, да и опыт было кому передать –
— Лучше чтобы никому не надо было бы наш опыт передавать…- как то погрустнел Паша.
— Да-да…- согласился я – пусть лучше инженерами будут. Я ведь и сам собирался стать инженером, да голод помешал –
— А я и не собирался, послала партия в ЧК, я и пошёл… – сказал Паша
— А как Зоя? –
— Да как – муж у неё погиб – Боря Рыбкин, наш парень из разведки, хороший был человек. Причём, случайно – самолёт разбился после войны. Вот так. Растит сына, работает хорошо, полковник, в войну очень полезно поработала в Швеции под крышей у Коллонтай, она тоже про тебя спрашивала…-
Тут к нам заскочил Кисленко, весь какай-то растерянный: «Слушай, Судоплатов, тут, представляешь, утром Сталин меня взывает и спрашивает, что делать с Японией – американцы хотят там забрать промышленность из государственных корпораций и передать в руки частных владельцев, так вот Сталин и просил меня высказать моё мнение по этому вопросу»
— А ты ему что ответил?-
— Я? Да  как кол проглотил – я ему говорю, Иосиф Виссарионович, да как же я могу вам советовать в таком вопросе, я ж  полный дурак перед вами, разве я могу дать вам совет?-
— А он? –
— Злой такой стал – говорит «я вас не затем из Японии вызвал, чтобы эти глупости слушать, у нас  в Москве и без вас льстецов хватает. Даю вам три дня, чтобы вы на основе вашего опыта и знания обстановки в Японии, сформировали свою позицию по этому вопросу». Вот я и бегаю. Скажи, Паша, как всё-таки ты бы на моём месте ответил? —
—  Ну я бы просто. Я б сказал – мы же коммунисты, поэтому враги частной собственности, она разделяет людей, на классы, приводит к противоречиям и столкновениям, мешает развитию, сам что-ли не знаешь? То есть не передавать промышленность  Японии в частные руки, оставить в госкорпорациях. Зачем дробить? Что это даст? А надо оставить всё в руках государства, колхозы создать, основу Коммунистической партии, чтобы Япония стала  дружественной нам страной, ориентированной на социализм, а не на капитализм и США, вот как я бы сказал товарищу Сталину, как коммунист коммунисту —
— Вот тоже мне и Малиновский говорит! –
— Ну, стало быть, так и отвечай.-
Тут зазвонил телефон. Судоплатов взял трубку: «Да, товарищ, Сталин» и мы с Кисленко тут же выскочили из кабинета, инстинктивно опасаясь нажить себе лишние проблемы.
На следующий день Кисленко зашёл ко мне в кабинет удручённый, расстроенный. «Что такое, Алексей Павлович – на вас лица нет»
— Неприятность – досталось от Сталина, теперь, наверное снимут и зашлют в Тмутаракань, и это ещё хорошо –
— Да что такое? –
— Да понимаешь, я после Судоплатова к Василевскому зашёл, думаю мужик грамотный, подскажет что отвечать Сталину, узнать его мнение лишним не будет. Так и так говорю ему – помоги. Он подумал так немного и говорит – мы же, с тобой кто?  Я и сам думаю кто? А он говорит – коммунисты. Ну я согласился, понятное дело. Так разве коммунисты, говорит, могут быть за то, чтобы собственность из государственной передавать в частные руки? Так что можешь смело сказать Сталину, что собственность в Японии нужно оставить в руках крупных государственных концернов. Так, отлично, его мнение я усвоил, но для страховки заскочил ещё и к Рокоссовскому, так, мол, и так, Костя, что делать, будь ласков, подскажи. Тот подумал и тоже всё близко к Василевскому сказал, только ещё и про рабочий японский класс, мол в госмонаполиях его будет легче склонить на нашу сторону, в каждую бригаду по агитатору, и баста. Вот с этими то мнениями я к Сталину и пошёл. Ну, говорит мне Хозяин, выработали ваше мнение? Выработал, говорю, товарищ Сталин и изложил всё что мне говорили Судоплатов, Василевский и Малиновский и Рокоссовский. Сталин, посмотрел на меня, и сказал: «Мнение, Василевского, Малиновского и Рокоссовского я и без вас знал. Мне нужно было узнать ваше мнение. Идите!» Я, чуть живой, вышел, только ноги дрожали. Так что мне конец, Андрей Петрович. Слушай а нельзя у кого-нибудь что-то узнать, какие Сталин дал указания относительно меня. А то сам понимаешь, не уснёшь – весь как на иголках.
Я тут же набрал Яшку Бровермана, так и так говорю Яша, может Поскрёбышеву позвонишь, вы же на короткой ноге, вместе информацию для Сталина готовите, узнай, говорю, чё по чём, а то тут Кисленко мается, не знает, что с ним будет, ещё инфаркт наживёт, а парень хороший, помоги, Яш. Минут через десять Яша звонит – хохочет: «Знаешь, что сказал Сталин Поскрёбышеву по поводу твоего Кисленко? Сказал, как только тот вышел, прямо  в вдогонку: — Чэстный челавэ-эк, но ба-а-алшой дурак, пуст работаэт далшэ. Так что никаких поводов для беспокойства, может спокойно возвращаться в Японию и работать далшэ»
Я тут же пересказал это Кисленке,  и он с огромным облегчением расхохотался, радуясь своему счастью. «А что, ведь прав товарищ Сталин!» — воскликнул он – « я и есть дурак. Дурак! Дурак!» и снова радостно рассмеялся. Если Сталин называл кого дураком – то это было самое лучшее, стало быть ни в чём человека не подозревал и зуба на него не имел.

44. С Виллуби и Деревянко

«Чуден, чуден белый свет,
И каких чудес в нём нет?»
П. Ершов. Конёк-Горбунок.

Всё хорошее быстро кончается. Вот и свидание с милым моим семейством закончилось, перецеловал всех на прощание и вновь мы с Кисленко катили до Хабаровска железной дорогой. В Хабаровске я познакомился с Гоглидзе, который произвёл на меня очень неплохое впечатление – такой спокойный, вежливый и интеллигентный. Кроме своих обязанностей он массу внимания уделал развитию местной футбольной команды и вообще футболу. Команду его тренировал сам Николай Старостин, отбывавший срок на Дальнем Востоке за какую-то чепуху. Мы с Кисленко даже посетили матч хабаровского Динамо с командой из Владивостока и хабаровцы разгромили дальневосточников 4:0.
Япония встретила нас липкой жарой и, как всегда, полным отсутствием всяких запахов.
Сразу по приезде нас ознакомили с резолюцией Сталина по вопросу экономического и политического строя Японии. Сталин, в отличие от США и Малиновского с Рокоссовским, как раз настаивал на передаче всей государственной собственности в частные руки. При первой же встрече Дуглас МакАртур выразил своё удивление: «Как это вы, коммунисты, и, вдруг, за то, чтобы передать всю госсобственность в частные руки, в то время как мы, американцы стоим за сохранение крупных монополий» Я и сам не понимал нашу позицию. Но через несколько дней мне её популярно растолковал наш посол в Японии Малик. Всё оказалось просто – Сталин не хотел усиления Японии и превращения её в мощную экономическую державу, а так как он свято верил в марксизм, то лучшего способа задержать экономическое развитие страны, чем передать всю собственность в частные руки, он не знал. Все мы искренне считали, что капиталистическая конкуренция подрывает экономику, а по-настоящему её может развить только плановое хозяйство, когда практически всё планируется специальным плановым органом – Госпланом. Вот Сталин и не хотел, чтобы такой орган в Японии появился.
В августе 1946-го американцы пригласили нас участвовать в своём военном параде по случаю годовщины победы над Японией. Разрешение Москвы мы получили. От нашей группы войск участвовали мы с Деревянко и ещё пара генералов. Американскую возглавлял мэр города Токио генерал Чейз, пожилой, небольшого роста и очень юморной парень с усиками. Вообще с американцами мы жили душа в душу, не без взаимного шпионажа, конечно. Как то их генерал Виллуби, известный разведчик сказал мне на совместной пирушке: «Пью за вас, генерал Фролов, вы молодец, что можете уже лучше этих французов изъясняться по–английский, видно что работаете над собой, да и физически себя нагружаете, поэтому и выглядите лучше ваших коллег. Надо дружить, пока у нас есть такая возможность, а то вот прикажут воевать, и будем воевать друг с дружкой. Мы ведь оба с вами разведчики, давайте за нашу непростую работу, за наш с вами успех» Мы с ним выпили друг за друга,  он доверительно наклонился ко мне и тихо сказал: «Мы ведь с вами оба на хорошем счету после случая с тем портфелем…»
— С каким портфелем? – я сделал удивлённое лицо.
— Ну с тем, в котором мы передали вам дезинформацию  о нашей армии в Японии –
— Я что-то не понимаю… —
— А почему тогда в лице изменились? –
— Я изменился? – сказал,  я чувствуя, что на самом деле побледнел.
— А кто, я что ли? Ладно – шутка, первый апрель – день дураков — сказал Виллуби и громко захохотал – но, дураки, конечно же мы – а вы сработали на первый сорт и молодец, не зря заслужили похвалу Москвы, как видите, нам всё известно. Но мы того ротозея наказывать не стали, ну, подумаешь, вы узнали состав наших частей в Японии и их вооружение, что в этом такого для нас страшного, вы ведь и до этого всё неплохо знали, у вас хорошие шпионы в США – вы даже секрет атомной бомбы у нас из-под носа свистнули. Так что для нас – это пустяки, а для вас – прекрасный случай доказать, что не зря жалование получаете и генеральские погоны носите. Вы, кстати, в детстве воровством не занимались? —
Меня это уже возмутило:
– Вы что себе позволяете, чтобы русский генерал воровством в детстве занимался? –
— А что в этом особенного? Я, например, у папаши папироски из кармана потаскивал. Какой же вы ранимый, нельзя так в разведке —
Чёрт его знает, куда клонит этот Виллуби, мне это надоело, и я сказал: — А давайте-ка лучше, по нашему русскому обычаю, водочки шарахнем –
Подошёл к столику с бутылкой водки, открыл её и налил нам с ним по полстакана. Виллуби смутился:
– да я, знаете, никогда водку без сока не пробовал –
— Вот вам и шанс, разведчик всё должен уметь, а то забросят в Россию на парашюте, а колхозники подбегут и предложат выпить за удачное приземление, тут же и попадётесь –
— Ну покажите хоть, как надо –
Я широко открыл рот, поднёс стакан к губам и опрокинул его, чтобы водка бежала по гортани безо всяких глотков. Потом взял кусок, хоть и не ржаного хлеба, и занюхал, а только после этого  заел бутербродиком с колбасой. Виллуби попытался меня скопировать, но в середине заливки вдруг закашлялся, покраснел и прервал операцию. Я засмеялся: — придётся повторять. Но Виллуби не захотел и от меня отстал, я тоже обрадовался, что так легко отделался от назойливого разведчика и выпил как раз в меру, что надо. Ко мне подошёл Деревянко: «Андрей Петрович, что это вы тут с этим агентом мирового империализма проделывали?»
— Учил его пить русскую водку –
— Ну его, давай лучше со мной по рюмочке, а то как-то тоскливо – и Деревянко налил мне и себе грамм по пятьдесят. Для меня это всё ещё было в норме и мы выпили и закусили. Он взял меня за локоть и мы вышли с ним на балкон, я думал, что он собирается сказать мне что-то важное. К моему удивлению, Деревянко, вдруг, стал вспоминать, как несправедливо с ним поступил Сталин, не подписав ему звание генерал-полковника, на которое он был выдвинут Жуковым.
— Я ведь всю войну прошёл – вдруг, как-то сдавленно сказал он, и его волевой с ямочкой подбородок неожиданно задрожал, боевой генерал всхлипнул, и из глаз его брызнули натуральные слёзы. Я был до крайности удивлён и смущён. Это человек могучего телосложения, прошедший гражданскую, финскую и Отечественную войны, голод, репрессии и т.д. и, вдруг, разрыдался из-за лишней звёздочки на погонах. И ведь никаким алкоголиком он не был – совершенно трезвый и здорового образа жизни человек. И вспомнил тут же из Конька- горбунка, которого читал детям на ночь: «Чуден, чуден белый свет, и каких чудес в нём нет!» И, действительно, было чему подивиться. Я сделал сочувственное выражение лица, сам подумал, — все бы от таких причин плакали. И только много лет позже понял причину такого поведения моего начальника, когда прочитал в газете цитату из Марка Твена: – «Мир – это сочетание детей разного возраста».

45. С Дугласом Маккартуром

“Дорогой, товарищ Сталины,
Приезжай ты к нам в колхоз!”
Советская частушка.

Как ни тянулось время в заграничной командировке, а и оно окончилось. Наиболее интересным происшествием последних месяцев было явление в наше представительство эмигранта Тамаева, бывшего заместителя барона Унгерна, знаменитого белого атамана воевавшего с нашей властью на Дальнем Востоке. Тамаев был сед, но строен и двигался, как молодой. Но взгляд его был погасшим и руки немного дрожали.
Мы его принимали вместе с Деревянко. Тамаев, зашёл, и сразу после здравствуйте, повалился на колени перед портретом Сталина: «Спасибо тебе, собиратель земли русской! Много лет тебе жизни!»
«Ещё один идиот» — подумал я. Тамаев долго бил себя в грудь и просил пустить обратно в Россию – пусть его судят и расстреляют, но он хочет умереть и лежать в родной земле. Он даже обещал рассказать и показать, где они зарыли золото, разграбленного ими Сибирского банка, и несколько раз выкрикнул: «Надоело жить с криворотыми!» Мы ему искренне посочувствовали и пообещали отправить его ходатайство в Москву. Он весь просиял в надежде быть расстрелянным на Родине, и тут же бухнулся на колени уже передо мной и Деревянкой. Из Москвы получили телеграмму: «Пусть подыхает в Японии — Сталин». Нам это обоим не понравилось, это было видно по лицу Деревянки, — ну какую опасность мог представлять из себя этот старик? Но приказ есть приказ, мы велели передать ему через секретаря об отказе, так как сами не хотели с ним больше встречаться, чтобы себя не расстраивать.
Сталин хотел помимо прочего прибрать к рукам половину Хоккайдо и ещё всяких островов, но МакАртур сказал: «достаточно, вы и так не самое маленькое государство в мире – куда хапаете, смотрите как бы не поперхнуться» Я тогда не знал, что при всей своей дружественности, МакАртур разрабатывал план нанесения ядерных ударов по нашим портам, чтобы отрезать нас от моря. Ох, и шельма был этот  МакАртур. Пригласил как-то нас с Кисленко и Деревянко и говорит: «Не смогли бы вы мне, ребята, помочь в одном деле, как товарищу по нашей с вами волейбольной команды?» А он действительно играл вместе с нами в волейбол и, для его возраста, очень неплохо. Мы, конечно же, сразу захотели ему помочь, но чем? «Да пустяки, помогите организовать мне встречу со Сталиным, очень хочу узнать его мнение по ряду вопросов» Мы знали, что наш друг Дуглас решил участвовать в президентской гонке США, и, не скрою, иметь своего товарища по волейболу и лёгким выпивкам президентом США, нам не казалось лишним, вдруг ещё и завербуем — и весь Мир в наших руках. Мы знали, что в «Правде» его ругали реакционером и даже фашистом, но мы тогда уже не воспринимали её название слишком буквально. Одним словом, разве плохо было сказать где-нибудь в кругу друзей в российской глубинке или столице – «а я, между прочим, с  президентом США в волейбол играл!» и показать фотку, где мы с ним рядом на волейбольной площадке. Да он и действительно был очень обаятельным и легко располагал к себе и друзей и врагов. Высокий, стройный, спортивный с умными, проницательными и юморными глазами, всегда готовый и на улыбку и на отпор, он всем нам очень нравился. Симпатичный, обаятельный враг, не то, что этот сумасшедший, маленький, лающий Гитлер, который и непонятно, чего хотел. Завоевать, как он говорил, богатые украинские земли, чтобы сеять там пшеницу? А на хрен она нужна эта пшеница, когда в Канаде и США её девать некуда. И кому нужны эти богатые украинские земли, когда на немецких урожай в три раза выше. Сеять пшеницу на Украине немцам было бы гораздо дороже, чем покупать её у СССР, так как, освободи крестьян из колхозов – они цены вздуют, а ставить за каждым по гестаповцу- дешевле в Антарктиде выращивать. То есть ничего кроме дури и амбиций у фюрера не было. И всё это мне, конечно, объяснили американцы, в первую очередь бригадный генерал Макворт, имевший высшее экономическое образование. Завербовать нам его так и не удалось, дальше дружбы и критики своего правительства он не пошёл. Это было жалко, так как надо было что-то сделать в противовес американцам, к которым не так давно перелетел наш лётчик с Дальнего Востока на новейшем  МИГе. Но для себя я время провёл в Японии с огромной пользой – освоил основы английского и значительно углубил знание русского, так как моим учителем был наш переводчик Козлов, профессор филологии. В Японии я приобрёл и ценнейший трофей из частной библиотеки одного японского учёного, с которым подружился – он подарил мне очень дорогой, крупноформатный том всех сочинений Белинского, изданный в 1896-году в красном теснённом переплёте на рисовой бумаге. Для меня это было потрясающее чтение по истории развития русской литературы  с портретами всех известных русских писателей. Эта книжка навсегда стала реликвией нашей семьи. Вообще, именно в Японии меня как-то потянуло в сторону умственного развития, я просто физически ощутил там наше отставание в плане общей культуры и манер. Разве можно было ожидать от американских или британских генералов натуральных слёз и всхлипываний из-за того, что их обошли звёздочкой.
В Японии всё располагало к мысли и любованию природой, да и Макворт, покуда мы его вербовали, на многое мне глаза раскрыл. Конечно, что очень не нравилось в американской армии, так это расизм. Ни в столовой ни на пляже белые с неграми не сидели, всюду отдельно, — а на том пляже, где мы с американцами и англичанами купались, была табличка «только для белых». В автобусах белые и негры тоже сидели в разных частях. Мы планировали сначала это использовать, будучи уверенны, что обиженных негров будет легко перетянуть на нашу сторону. Не тут то было, для них мы были не только белыми, а к тому ж ещё и красными, безбожниками и т.д., то есть ещё куда хуже собственных белых. Я никогда не понимал расистов и националистов. Ну как можно быть такими тупыми, чтобы не понимать, что цвет кожи или национальность не имеют значения. Другое дело – наши чеченцы или калмыки. Их ведь не из-за национальности выслали, а только из-за того, что они поддерживали немцев и были нелояльны к советской власти. Поэтому их и выслали всех вместе, со всеми их партийными начальниками, чтобы  быстрее организовать свою жизнь уже там в Казахстане. Да и что делать в горах, а в степи можно и то и это, тот же хлеб сеять или скот пасти – и себе ведь и государству польза. Мне передавали, что чеченские женщины даже радовались и говорили: «Спасибо Сталину, что наших мужей работать заставил, а то они раньше только гуляли все вместе без нас, танцевали, пели, вино пили – а работу всю на нас, куда это годится. А сейчас в колхозе работают – трудовые мозоли домой приносят, спасибо товарищу Сталину»

46. На вечере вместе с Рокоссовским и Зоей Воскресенской.

«Илья  Николаевич  часто  рассказывал  детям  об
ужасающей  нищете  и бесправии в деревне. А теперь
Володя  сам услышал  это  от  мальчика.
Чем порадовать Ваню?»
Зоя Воскресенская. Сердце матери.

Вот, наконец, она неописуемая радость встречи с семьёй после многодневной разлуки. Как мало я их всех видел в это десятилетие и как крепко любил. Ребята очень выросли, а Маня похорошела, ей очень шло быть генеральской женой, одевалась она со вкусом и шила у хороших портних. В первую же неделю по приезде мы с ней были приглашены на вечер в доме Советской Армии в честь 7-го ноября.
Был весь цвет нашей армии и флота. К нам подошёл Рокоссовский, поздоровался и сказал: »Очень рад встретить тебя генералом! Никогда не забуду твой тост за советского солдата, всегда всем рассказываю – какой ты молодец. А жена у тебя какая красавица! А ну ка, познакомь! Константин» и Рокоссовский подал Мане руку. Она улыбнулась ему своей блистательной белозубой улыбкой: «Маня», от чего мне стало как-то не по себе. Рокоссовский повернулся ко мне: «Прошу  разрешения, генерал, потанцевать с твоей очаровательной супругой» А что, я мог ему отказать? И они с Маней закружились в вальсе. Он ей что-то шептал, она смеялась, а я смотрел на это с потерянным лицом и не знал, что делать. Конечно, в Мане у меня не было сомнений, а Рокоссовский был хорошим парнем, а не каким-то бабником, но, тем не менее, хорошего настроения, как не бывало. Тут меня кто-то тронул за локоть, я обернулся и увидел Зою Воскресенскую в длинном светлом платье: «Андрей, какой же ты стал красавец, как идёт тебе генеральский мундир!» Мы обнялись – последний раз я видел её осенью 41-го, тогда она передала мне работу с Нелидовым. «Как, кстати, Нелидов, жив ли?»
— Увы, нет, как-то странно ушёл из жизни, согласился с нами сотрудничать, мы его освободили, готовили к переброске в Турцию, а он в гостинице покончил жизнь самоубийством. Повесился сидя. Такая вот нелепая история. Он несколько раз, кстати, вспоминал о тебе, ты ему сумел внушить симпатию –
— Да, жаль, блестящего ума был человек. Не скрою, он произвёл на меня грандиозное впечатление с его теорией о власти вещей над человеком –
— Он ошибался, смотри как исполняются заветы Ильича, Маркса и Энгельса, уже пол-Европы идут по нашему пути и Китай смотрит в ту же сторону. Марксизм-ленинизм – единственно правильная социальная теория. Ведь с её помощью можно сделать всех людей на планете счастливыми. Я в это верю. А ты, Андрей, веришь в дело Ленина? –
— Ну как можно не верить, я же генерал МГБ! –
— Ты это сказал как-то двусмысленно, а я свято верю! А нелидовская концепция -сплошная фантазия, где-то даже извращённая. Ну как это вещи могут руководит людьми? Ну как, например, твой мундир может руководить тобой? —
— Ещё как может! Ты знаешь, последнее время я убеждаюсь, что мундиры, машины и квартиры успешно руководят людьми и даже самыми верными марксистами – усмехнулся я, — концепция Нелидова не так уж и безнадёжна —
— А ну его в баню твоего Нелидова, я уже поняла, что зря мы его до тебя допустили – спортил нам парня, вот так, Андрей, они и вербуют.  А жена-то у тебя какой красавицей стала, сам Рокоссовский обратил внимание –
Я на это ничего не сказал, а только увлёк Воскресенскую и закружил её в вальсе.
— А я, Андрей, книжки для детей стала писать, в литературный институт поступила и тебе советую –
— Ты что серьёзно? –
— Ну, конечно, ты ж детей любишь? –
— Люблю! –
— Ну и пиши для них. Для взрослых Лев Толстой с Горьким и Лениным всё уже написали, а для детей ещё поле непаханное, а это ведь главное, – помогать им стать истинными патриотами нашей Родины –
— Ну ты даёшь! И что же ты пишешь? –
— Да я вот вам подарю, будете  с Маней своим деткам читать рассказы об Ильиче и другие –
— Общество чистых тарелок, говоришь? Это же опять о вещах – ты же сама пытаешься пропихнуть образы и интересы вещей в детские головки! Ведь сама суть твоего рассказа наверняка в том, что надо лучше заботится о вещах! —
— Ты что совсем? Общество чистых тарелок Бонч-Бруевич написал, а я про сердце матери и зелёную лампу –
— Так опять же про вещи! –
Зоя посмотрела на меня, как на больного:
— Вот и Нелидов наверное от этого повесился. Ты эти разговоры брось! Какой-то ты непрозрачный стал, себе на уме! Я Паше скажу, он тебе мозги прочистит! –
— Да, он, конечно, преуспел в этом – даже Троцкому прочистил! –
— Ты, что несёшь! Троцкого из-за ревности убили! –
— Ты что и меня в это своё общество чистых тарелок записала? Я вообще-то давно уже не пионер, что ты мне тут сказки рассказываешь? –
— Это не сказки – это официальная версия! И кончай хандрить, пиши для детей, я тебе говорю, а то дохандришься –
— Я хандрю? –
— Да с Мани своей, я же вижу, глаз не сводишь, шею набок свернул. Дай ты ей повеселиться, ничего с ней не будет, ей кроме тебя никто не нужен!-
— А ты почём знаешь? –
— Я писатель – инженер человеческих душ!-
— Это Сталин сказал? –
— Ну а кто ж? —
— Слушай, а Паша Судоплатов для детей ещё не пишет, типа общества чистых штанишек? –
— Ха, ха – ну ты и шутник! Хотя, знаешь, я и ему советовала, у него ведь прекрасный язык –
В это время Рокоссовский подвёл весёлую Маню, она радостно смеялась, ей явно льстило его внимание, но меня это огорчало. Я понимал, что это глупая, ненужная ревность, но ничего с собой сделать не мог. Маня обнялась с Зоей и очень ей посочувствовала в связи с гибелью мужа. Борису очень не повезло в эти сороковые – немцы уничтожили родителей и почти всех родственников, так как он не сумел помочь им с эвакуацией, и это его ужасно мучило. А затем и сам он после войны погиб в дурацкой авиакатастрофе. Я мало его знал, но мне говорили о нём только хорошее. Зоя очень его любила, и  писательская деятельность, в какой-то мере, отвлекала её от этой трагедии. Я не боялся довольно вольно шутить с Зоей, так как чувствовал, что она не способна на подлость, ровно, как и Паша, что-то могло им  не понравится, но это не те люди, которые побегут доносить.                                После возвращения из Японии я сагитировал Маню идти учиться в пединститут на учителя английского. Увидев в Японии военную и интеллектуальную мощь Америки, я быстро  понял,  какой язык в мире скоро будет главным. Учить немецкий или французский – время терять, мощь этих стран безвозвратно утрачена. Теперь у нас остался один соперник – Союз англоязычных, как я его называл, и их язык надо знать как в мирных, так и военных целях.
А вскоре я получил от Абакумова назначение в штаб Малиновского в Дальневосточную группу войск. Мы попрощались со всеми и отбыли в Хабаровск.

47. На Дальнем Востоке с Малиновским. Приезд Василия Сталина

«Нас вырастил Сталин – на верность народу
На труд и на подвиги нас вдохновил»
Из гимна СССР.

Малиновский в Хабаровске встретил меня холодно:
«Что, с одним чемоданом приехали?»
— Нет, со всеми вещами и семьёй! –
Маршал сразу потеплел:
— Вы, извините, что я так сразу, до этого три генерала из Москвы приезжали и все с чемоданами, а семьи в Москве держали, чтобы квартиры не потерять. Временщики, они и есть временщики. Родион Яковлевич – и он подал мне руку
– Андрей Петрович – и я пожал её.
Малиновский был плотен, грузен, и как-то очень успокаивающе солиден. «Ну что ж – встречайтесь с Гоглидзе, принимайте у него дела – он хороший товарищ».
Гоглидзе встретил меня радушно, ввёл в курс дела. Задач было много. Прежде всего, понятно, не допускать шпионажа, саботажа и вредительства в нашей дальневосточной группе войск. Во-вторых, помогать разведке в операциях в Китае и Корее. На Дальнем Востоке не всё было благополучно – в Чите год назад террорист перестрелял половину обкома партии прямо на трибуне во время парада 7 ноября. Этот случай меня заинтересовал. Не скрою, почувствовал уважение к этому террористу, — как хорошо всё организовал-продумал, молодец, что в одиночку, а то бы узнали и упредили  — у нас же всюду глаза и уши. А он как-то втихушку подготовил и хладнокровно осуществил, зашёл на трибуну, якобы передать записку, и давай стрелять всех в спину, а кто успел повернуться, и в лицо, а потом застрелился и концы воду.
В Хабаровске мы разместились в прекрасном деревянном особняке в центре города – никогда и нигде нам ещё не жилось так вольготно. С Малиновским мы подружились, насколько это позволяла моя служба, ведь я должен был вести за ним наблюдение, и он, конечно же, знал об этом. Тогда мы за всеми   вели наблюдение, очень уж Сталин боялся военных, самостоятельными стали они за войну, да и осмелели порядком.
Импонировал я Малиновскому своим спортивным внешним видом, трезвостью, некурением, то что был прекрасным семьянином, не лез не в своё дело и не проявлял никакой ненужной ретивости, а в то же время держался независимо и самостоятельно. Кроме того я  был одним из немногим, кто полностью отвергал всё это трофейное барахло, вокруг которого многие буквально устраивали давку. С Гоглидзе у нас установились хорошие отношения, Маня подружилась с его женой. Наконец, Маня поступила в пединститут на факультет иностранных языков. У нас появилась замечательная домработница Клава, и дети её очень полюбили. Мне предоставили прекрасную дачу на берегу реки Уссури, катер, ну и, понятно, машину. Прекрасный отдых был гарантирован.
Как-то меня пригласил Гоглидзе и сказал: «Мы должны установить себе жалование, Андрей Петрович»
— Как мы установить, разве нет уже установленного? –
— Сам удивляюсь, но пришло распоряжение – установить, какое установим, такое и будет в пределах разумного. Сколько, в среднем, рабочий получает, вы знаете? –
— Примерно 120 рублей в месяц –
— Ага, тогда давайте так – мне установим 1200 в месяц, а вам 1000, хватит? –
А что, я мог  отказаться?
Через некоторое время в разговоре за чаем меня спросил Малиновский:
— Андрей Петрович, сколько у нас рабочие получают? –
— Рублей, в среднем сто двадцать – сто пятьдесят —
– Просто не понимаю, как они на такую зарплату живут, я и  в свои полторы тысячи не могу уложиться! –
— Но у вас и затраты другие, что рабочему надо содержать домработницу, повара, проводить многочисленные приёмы? Ничего это ему не нужно –
— Но всё-таки не понимаю, как можно прожить на сто пятьдесят! —
И действительно, ведь, скажем, ремонт дачи покрывало министерство обороны, тоже и с машиной, да ещё и обмундирование бесплатное плюс, смешно сказать, выделяли к жалованью ещё 90 рублей в месяц на питание, это при наших-то животах. Вот вам и действительно «хрен его знает, как живут эти рабочие».
Дети радовали – хорошо учились, мы их никогда не баловали и не хотели, чтобы они себя чувствовали генеральскими сынками и дочками. Маня постоянно приглашала в наш богатый, особенно по тем голодным временам дом, своих подруг студенток, и мы по выходным почти всегда имели за столом весёлую кампанию. Каждое воскресение я старался максимально пообщаться с детьми, перед сном выводил их на крыльцо нашего дома и показывал звездное небо:
— Смотрите – вон Большая медведица, Малая медведица, созвездие Стрельца, а вот там Кассиопеи… – я мечтал, чтобы они запомнили эти вечера на всю жизнь и также любили общаться в будущем и со своими детками.
Весело и счастливо встретили мы новый 1948-ой год в узком семейном кругу.
В феврале нового 1948 года с проверкой наших лётных частей приехал Василий Сталин. Мне поручили организовать его встречу. Сам я решил его не встречать, так как его звание для этого было недостаточно высоким, а послал своего зама и тот привёз Василия прямо ко мне.
— Слушай, а я, по-моему тебя где-то видел – сказал Василий и пожал мне руку.
— На Юго-Западном у Фалалеева – и я ещё раз представился, а сам подумал –прав всё-таки был Паша, что не взял меня в разведку, больно у меня уж внешность запоминающаяся, а это для работы на территории врага последнее дело —
Василий держался и вёл себя скромно. Только однажды, увидев, одного из моих работников губастого Леву Альпера, сказал мне, когда тот вышел: «Слушай, уволь этого губастого, он мне не нравится!». Я его, однако, тут же обрезал: «На каком основании – он справляется с обязанностями»
— Да выгони, его, что тебе стоит, не упрямься – давай по-товарищески! –
Я посмотрел ему в глаза и холодно произнёс:
— У меня нет для этого оснований –
Он понял и отстал. Тем не менее вёл себя со мною очень корректно и тепло попрощался, даже сказав: «А ты мне понравился, стоишь за своих, так и держись!»
— Я стою за дело Ленина-Сталина –
Он расхохотался, сказал «Да брось ты!» и крепко  пожал мне руку на прощание.
Жизнь для нас в Хабаровске текла в нашем особнячке необыкновенно комфортно, Маня и дети все успешно учились. Зимой прямо у себя во дворе мы заливали каток, летом великолепно проводили время на Уссури и Амуре, где у меня был свой катер и мы увлекались аквапланом, плаванием и греблей. Детки росли хорошие, умненькие и смышленые.
Однажды мы с сыном Юрой чуть не погибли: мы на нашей шлюпке переправились через Уссури под парусом на косу напротив дачи (расстояние около километра), а когда собрались назад, поднялся ураганный ветер, большие волны. И по реке шел большой пароход, а мы – ему наперерез, куда денешься. Чудом не перевернулись. Я волновался в первую очередь за ребёнка, но он держался молодцом, хотя страшновато было порядком.
В Хабаровске меня обслуживали три дежурные машины (круглые сутки). Мне, как генералу, была положена личная трофейная машина, и Сталин подарил мне американский додж, который я почти не использовал и впоследствии отдарил государству обратно, хотя многие генералы продали.
Нас охраняли трое солдат, ночью обязательно дежурили. Однажды, один из них  чуть не пристрелил моего сына. Днем, когда Юра  общался с этим солдатом во дворе, тот навёл, шутя, на моего сына пистолет. Юра испугался, крикнул, чтобы солдат  не нажимал курок. Меня не было, на крик выскочил другой солдат, отобрал у того пистолет, который  оказался заряженным. Этого идиота-солдата я в тот же день распорядился отослать обратно в часть и установить за ним наблюдение, что и было сделано.
Работа шла своим чередом, особых беспокойств в нашем округе не причиняла. Лишь однажды нам удалось обнаружить глубоко законспирированный заговор украинских националистов, ставивших целью поднять восстание, захватить оружие и прорваться с ним на западную Украину. Во главе заговора стояли квалифицированные ребята – они подбирали сначала командиров отделений, которые вербовали своих в отделения, но сами командиры отделений друг друга не знали – и такая иерархия была построена в нескольких уровнях. Но, благодаря нашей эффективной системе они просто были обречены на провал, так как каждый десятый солдат в частях был нашим осведомителем, и западные украинцы исключения не составляли. Уже через месяц после начала их операции по вербовке мы получили первые сигналы об этом через наших осведомителей, а дальнейшее уже было делом техники, так как один из этих осведомителей, по нашему указанию, согласился стать командиром их отделения и заняться дальнейшей вербовкой. Дальше задачей было поймать как  можно больше в расставленную сеть, но не дать им понять, кто наш осведомитель, а свернуть подозрения на другого. Нашего осведомителя мы арестовали вместе с ними, да ещё поддали ему на допросе, а другого не тронули, но организовали так, что они увидели, как он контактирует с нами (его мы вызвали, а затем отпустили именно для этого). В тюрьме же наш осведомитель получил ещё массу ценных сведений, в том числе  о Шухевиче и Бандере, которые были потом использованы для ликвидации первого из них. Абакумов был мною доволен и этого не скрывал.

48. Наступление антисемитизма и странный  заказ Паши Судоплатова.

«Хочешь мира, готовься к войне!»
Русская народная поговорка.

Та странная просьба Василия Сталина был для меня первой чёрной ласточкой наступающего антисемитизма. Ещё и во время войны, особенно ближе к концу, начались эти подленькие разговоры о том, что евреи якобы вместо фронта в Ташкенте отсиживались. И это за спиной у своих же товарищей фронтовиков, которых якобы не имели ввиду. Я всегда такие разговоры пресекал, но всё равно их можно было услышать всё чаще, а реагировали на них всё меньше. И это при том, что среди евреев было особенно много героев Советского Союза. Однако антисемитов нельзя было убедить цифрами, они отвечали, что это, дескать потому, что евреи всюду, даже в герои, первыми лезут. Нация, мол, такая, им, мол, больше всех надо. А надо, чтобы как все, не высовываться.
А через пару месяцев, узнав по своим каналом, что я против увольнения моих сотрудников Альпера и Маргулиса, меня вызвал секретарь крайкома КПСС Ефимов:
— Вы почему не переводите из аппарата управления этих двух евреев? –
— А что, национальная политика партии изменилась? – спросил я глядя ему прямо в глаза.
— Да не-е-ет, не изменилась – ответил он сильно удлинив слово нет —  А почему их в ЦК не держат, а мы с тобой должны держать? –
— У меня нет никаких оснований для их перевода, оба отличные работники –
— Ну что ж, а мне всё-таки кажется лучше перевести, но это только совет –
Я сразу поставил об этом в известность Малиновского. Тот ответил:
— Я и сам, Андрей Петрович, не понимаю, почему это к нам на Дальний Восток погнали переводом из центра евреев? –
Но больше никакого давления на меня в этом вопросе не оказывалось и Альпер с Маргулисом так и продолжали работать. Раньше меня заедало, что евреев слишком много в органах, а теперь, что их явно прижимают и выметают. Национальность не должна давать никаких преимуществ, но и не приносить никакого ущерба своему обладателю, она не должна иметь значения, а учитываться только деловые и человеческие качества. Но дураков вокруг было слишком много.
Потом я узнал об аресте Еврейского антифашистского комитета, закрытии еврейского театра и убийстве Михоэлса, которое организовал и лично совершил мой приятель Федя Шубняков. Понятно, я и не думал осуждать Федю, ведь он действовал по приказу Сталина, я бы тоже на его месте поступил также. Тем более, ни я, ни Федя и понятия не имели, что это артист, нам было сказано, что это буржуазный националист, враг СССР. И это при том, что мы с Маней очень любили еврейский театр и часто там бывали, пока жили в Москве. Но я не знал фамилий актёров, мне просто нравились сами спектакли, особенно про Тевье-молочника.
Удивляла топорность, с которой было исполнено это убийство. На другой день вся Москва гудела, что это наша работа. И это при том, что был объявлен траур и Сталин лично явился на похороны, изображая искреннюю скорбь. Вот старый шакал – подумал я, прекрасно знавший всю подоплёку.
Борьба с еврейским буржуазным национализмом докатилась и до Дальнего Востока. Я получил указание от Абакумова арестовать молодых писателей-супругов, пишущих на идише и организовавших подпольный кружок по изучению запрещённого тогда сионистского иврита. Это указание было мне, как кость в горле, так как мне стало известно, что у этой пары грудной ребёнок. Что делать? Звоню Абакумову и сообщаю о ребёнке. Он даже как-то заохал, замялся, недовольно вздохнул: «Да…» и велел оформить ребёнка в детский дом. Мне это в нём понравилось – видно было, что человек переживает, что будь его воля, он так бы не поступил.
А потом стало известно, что и самого Абакумова арестовали да ещё вместе с моим приятелем  Яшкой Броверманом,  бывшим начальником Селивановским и ещё одним приятелем Федей Шубняковым. И всех обвинили, ни сесть, ни встать, в сионизме. Единственным евреем в этой компании был Яшка Броверман. Стало ясно, что товарищ Сталин окончательно распоясался. Я относил это к возрастным изменениям его головного мозга, который пошаливал и в более молодые годы.
Особо неприятным было, что всю эту кашу заварил Рюмин, которого именно я привёз в Москву и рекомендовал Абакумову. Этого урода Рюмина я встречал в Москве, когда был в командировке весной 1952-го. Он пригласил меня в кабинет и давай жаловаться на своё здоровье и показывать лекарства, которыми лечится, большое количество  всяких баночек с таблетками и мазями. Произвёл на меня крайне неприятное впечатление полного идиота.
Осенью 1952-го года на расширенном заседании руководства третьего Главного управления МГБ был заслушан мой отчёт о результатах работы по укреплению контрразведки войск Дальнего Востока. Отчёт получил оценку значительно выше удовлетворительной.
После этого я был принят зам. Министра по кадрам Епишевым и, затем, министром Игнатьевым. Мне потом было сказано, что министр принял меня в связи с тем, что я был рекомендован на должность заместителя начальника 4-го Главного Управления МГБ СССР. Министр был не против моей кандидатуры, но усомнился, что в ЦК КПСС меня утвердят в этой должности, потому что жена моя еврейка. Игнатьев прекрасно знал Маню, она была его секретарём в Уфе. Он был о ней высокого мнения, но чем он мог мне помочь,  он не имел никакого веса. Меня всё это очень заедало и настраивало против ЦК нашей партии и её вождя.
Тогда же, будучи в командировке в Москве,  в гостях у наших приятелей, Саши и Тани Блиновых я встретил Пашу Судоплатова, там же был и ещё один наш сотрудник – Серёжа Алексеев. Пили коньячёк, слушали Петра Лещенко, Судоплатов, как обычно, не пил и был какой-то грустный. Я подошёл к нему: «Что такое, Паша? Как дела, как семья?» — Да, всё нормально… —
— А чего такой озабоченный? –
— Да так, работы много. А я как раз хотел с тобой поговорить –
— О чём? –
— Да ты понимаешь – давление у меня низковатое, я слышал у вас там есть врач, профессор Сергеев, он разработал на основе китайской медицины настойки из женьшеня, поднимающие давление. Мне нужны такие капли, чтобы капнул в нарзан и поднял давление миллиметров на 15-20. Узнай, а? И мне сообщи, есть ли такие средства, ну понимаешь – одну две капли в нарзан и ты опять человек. Я об этом  слышал. Проверь это пожалуйста и, если можно на себе, ты ведь тоже гипотоник? –
— Да и у меня  иногда бывает чуть пониженное – сто десять, но какие проблемы, всё для тебя сделаю, на себе и проверю – сказал я, хотя что-то мне в этом не понравилось. Показалось мне, что Паша заводит рака за камень, что-то другое у него на уме, но какое мне дело. Я и до этого не раз возил корни Жень-Шеня в Москву и Абакумову и Яшке, но такого ощущения тогда не было.
Подвыпив, Алексеев  намекнул мне, что это Паша организовал  случайное выпадение Яна Массарика из окна в 1948-м году, в чём, впрочем, я и раньше нисколько не сомневался. Ведь мы тогда уже подмяли все страны Восточной Европы, один Массарик в Чехословакии ерепенился и пытался играть в свою игру. Это, впрочем, нисколько не мешало нам веселиться под популярный тогда фокстрот Петра Лещенко: «На Кавказе есть гора самая большая». Абакумову я, конечно, очень сочувствовал, доходило через наших, что его каждый день бьют, что он никого не оговаривает, а ведь что ему стоило кивнуть на меня, кто, как не я больше других подходил под этот идиотский сионистский заговор, но страшно повезло с назначением на Дальний Восток. Останься в Москве и попал бы, как кур в ощип. Тогда, идя по лубянским коридорам, я думал, что если бы Абакумова вели по коридору на допрос или с допроса, я бы не удержался сделать ему сочувственный кивок, даже с опасностью для себя. А какая тут безопасность, если жена еврейка.
Встретился я в Москве и с Василием Сталиным, причём специально попался ему на глаза, и для этого пошёл на футбольный матч ВВС – Динамо. Причём спас при этом рьяного болельщика Игоря Ильинского. Тот пришёл на футбол, а билеты все проданы и он, маленький, подпрыгивает, как собачонка, и кричит в высоко расположенное окно кассы: «Я Игорь Ильинский, я Игорь Ильинский!» А оттуда равнодушное, тупое лицо билетёрши: «зачем мне ваша фамилия, когда нет билетов!»  Стадион уже шумит, команды выходят на поле, играет футбольный марш. Я же просто показал удостоверение и попросил две контрамарки из нашей брони, и мне, понятно, не отказали. Я был очень рад, думал, что пообщаюсь со своим любимым актёром, но эта дура-билетёрша сделала мне билет в правительственную ложу, а неказистому Ильинскому куда-то вместе с народом. Я только успел высказать ему восхищение, как он с благодарностью пожал мне руку своими двумя, и побежал на трибуну, только я его и видел. А ведь я так мечтал побыть рядом, пообщаться со своим любимым актёром, которому даже пытался подражать в юности.
Зато, как и планировал, попался на глаза Василию Сталину, он подскочил, обнял меня и пригласил после игры в ресторан, где обещал познакомить с Бобровым. Но у меня были другие планы. Василию же я напомнил о себе только затем, чтобы держать его в поле зрения. Ведь я к тому времени неплохо изучил его папашу.
Я знал, что жёны Калинина, Поскрёбышева и Молотова в лагерях. Меня поражала неспособность трёх этих, якобы волевых коммунистов, покончить с Йоськой. Ведь что им стоило пронести в Кремль оружие, кто бы посмел их обыскивать? Ну и стреляй в Иоську раз семь-восемь, ведь они с ним постоянно один на один оставались. Даже если не один на один, так что? Никто и моргнуть не успеет. Вон как Каплан в Ильича, чудом ведь, курица слепая, не убила. Или Николаев Кирова – классика. А тот парень в Чите, ведь весь обком почти в одиночку из ТТ, как куропаток, перестрелял. А тут старый больной человек, да его и задушить несложно или горло перерезать, останься только с глазу на глаз, а уж им-то десятки раз предоставлялась такая возможность. А потом в себя стреляй и все дела. Семье всё равно хуже уже не будет, зато душу облегчишь и в историю войдёшь. Вон  две тысячи лет прошло, а Брута, не меньше, чем Цезаря помнят. А ведь Цезарь ему лично ничего плохого не сделал, даже наоборот.
Но я был от Сталина далеко и поэтому держался ближе к его сыну. Вдруг, жену арестуют, а меня не тронут, как это случилось с этими, в кавычках, влиятельными лицами. И что – да ничего, застрелю Василия и останется деспот без сыновей. А то думает ему можно, а другим нет? Нет, дорогой Иосиф Виссарионович, при советской власти все равны – ты посадил мою жену, а я застрелю твоего сына и чихал я на твоё «сын за отца не отвечает» А мне ответит. Надо только чуть-чуть поддерживать с ним знакомство, и подобраться не будет проблем, скажи ему только, что нашёл классного футболиста, тут же приедет смотреть – ну и стреляй в упор, можно ещё после этого будет побегать по Москве с оружием – повеселиться. Тем более, поймут не сразу, кто убил, если продумать, кой-какие знания этого предмета имелись.  А ходить и просить за жену – это надо быть полным идиотом, как этот Поскрёбышев. Убей кого-нибудь из семьи, да и всё. Разве есть способ лучше показать своё недовольство? Поэтому-то я и не поехал в ресторан встречаться с Бобровым, я не должен был мелькать особо с Василием, иначе быстро поймут, кто мог. Так тоже, конечно, поймут и накроют  в конце концов, но времени оставят гораздо больше, подозревая, прежде всего, и перебирая, самое ближайшее окружение.
Я всегда считал, что чем лучше ты подготовишься к убийству соседа или кого-то из его семьи, тем меньше вероятности, что тот тебе напакостит, скорее всего вы будете жить в мире и дружить всю жизнь. Это я хорошо усвоил с гражданской войны и разрухи, когда воров и бандитов высунулось без счёту – имей в кармане нож и знай, как его применить, и ты будешь последним, на кого нападут. Поэтому я всегда машинально искал у того же Сталина незащищённое место. Пусть я при нём как сыр в масле катаюсь, а кто мешает слабину-то искать?
Сам он, конечно, был для меня недоступен. Ну на стадионе был шанс, там мы с ним недалеко сидели, но пока подскочишь, пока достанешь пистолет, десять раз схватят. Стрелять попытаешься, руку отведут.  Гранату кинуть, так телохранители её своим телом накроют, да ещё и на Сталина отдельно прилягут. Не достанешь усатого гранатой. Чтобы убить человека нужно найти подход к нему, войти в доверие, так нас учил на курсах лучший специалист в этом вопросе Паша Судоплатов. Но на Иосифа Виссарионовича у меня выхода не было, он меня ни разу не приглашал, для него я был недостаточно крупной фигурой. А вот Василий и Светлана беззащитны. Но на Светлану как-то рука не поднималась, хотя достать её было пару пустяков, причём вместе с Василием, шепни ему только, что у меня для неё малява от Каплера и чтобы он её куда-то привёз – и оба в капкане. Нет, если что, убью одного Василия, на женщин рука не поднималась, в детстве отец ремнём учил, как бить девчонок, на всю жизнь запомнил. Да и относился я к Светлане хорошо, мы её часто встречали. Она была скромна, вежлива, Маня шила с ней у одной портнихи, ну как рука поднимется, у самого дочки растут.
А Василия бы убил, хоть сто раз он мне лично симпатичен.  Просто из принципа, чтобы отца наказать, а потом бы застрелился. Всё-таки тётка моя была террористкой, ничего, как и батька Махно, не боялась, это вдохновляло. Они  ведь при самой столыпинской реакции, когда все партии затаились, поставили на рога всю Екатеринославскую губернию и нагнали такого страху, которого и сроду там не видали. А всё от неожиданности, от того, что понимали где и  кто их менее всего ждёт и опасается. Да и тот парень, который в Чите весь обком в одиночку перебил, здорово всё спланировал. Люди людьми, понятно, что у них семьи и всё такое, а всё равно он герой, не каждый обиженный на это решается.
Но ещё яснее я понимал, что, скорее всего, мне не надо будет убивать Василия, так как, если хорошо всё предусмотришь и подготовишь к убийству, оно и не понадобится, так как это как-то передаётся, и с тобой стараются не связываться.
Чем лучше я подготовлю убийство Василия, тем меньше шансов, что его папа сделает что-то плохое моей семье, вот в чём была суть моей идеи. Он по другим вдарит, кто не готовится к таким операциям, а меня, скорее всего, обойдёт. Люди очень хорошо чувствуют кого можно безнаказанно обидеть, а кого нет. Сталин и посадил жён Молотова,  Калинина и Поскрёбышева, потому что те не готовились к отместке, не продумывали и не планировали, как убить вождя. И Сталин это чувствовал, понимал, что не поднимется у них на него рука. Вот жену Берии, у него наверняка и мысли не было тронуть, хотя на неё компромата было сколько угодно, включая белоэмигранта и антисоветчика дядю.  Но Сталин прекрасно понимал, что Лаврентий, оставь его на свободе, и дай, хоть малейший шанс, тут же ему горло перережет и не поморщится – нельзя кавказцу хвост по частям рубить. А мы чем русские хуже?

49. Сталин таки умер

«Ленин умер, Троцкий рад и уехал в Ленинград
Там купил себе свечу, вставить в ж…пу Ильичу»
Советская частушка из 20-х годов.

В первой половине января 1953-го года, лежим ещё утром с Маней в постели, слушаем радио и, вдруг, что такое – сообщение ТАСС об обнаружении и аресте страшной банды врачей-вредителей, орудовавших в Кремле. Меня это просто потрясло:
— Липа! – кричу – Враньё! Всё сфальсифицировали, вот, что делается! –
— Андрей, ты что, как ты смеешь такое говорить!? Прекрати! Как можно так говорить о нашей Партии!? –
— Да, липа, я тебе говорю, что я, не знаю!? –
— Перестань сейчас же, это контрреволюция, иначе я вынуждена буду сообщить! –
— Иди, сообщай, что сидишь!? Ну сообщай! Тебя же вместе со мной и посадят – я прекрасно знал, что Маня никогда никуда про меня не сообщит, но меня поражала её наивность. Вот, что такое вера! Как слепы эти советские люди. С другой стороны, я ведь никогда с ней ничем не делился, она и понятия не имела, что у нас творилось. И как большинство советских людей слепо верила Сталину и Партии. Да и я разве не верил в виновность Тухачевского и Якира? И всё-таки какая наивность. Сама еврейка, умнейшая женщина, куда умнее меня, а не понимает, что это же против неё и всей нашей семьи кашу заварили. А что тогда с других взять?
Конечно, мы с ней тут же помирились, я дал ей слово нигде больше такого вслух не говорить, и она ушла в школу более-менее успокоенной. А я ещё больше утвердился в необходимости уничтожать безжалостно всякую веру, которая держит людей в темноте и позволяет манипулировать ими, как солдатиками. Ведь, если ты во что-то поверил, значит уже обманут. Только размышлять, анализировать, встречать с недоверием любое утверждение, проверять практикой, сопоставлять с аналогичными случаями, всё подвергая сомнению. Так нас учили Шацкий и Стэн ещё в двадцатые, пока их не поставили к стенке. Сталин из Ленина специально начал икону лепить, чтобы нам глаза ей замазать, и вот до чего докатился. Но хрен с ним, будем как-то стараться выжить, не впервой уж, раньше удавалось и теперь как-нибудь – по натуре я всегда был оптимистом.
С профессором Сергеевым мы подружились семьями, у него была только одна дочь Вика, моего Юрки, к тому же, одноклассница и симпатия. Сергеев был симпатичный интеллигентный мужчина старинного воспитания. Нашими дальневосточными травами и китайской медициной увлекался очень. Под его влиянием я начал делать китайскую гимнастику – массажи глаз, ушей, носа, затылка. Моё предложение разработать препараты для быстрого повышения кровяного давления у солдат с целью снижения утомляемости, его заинтересовало. Эксперименты с настойками из женьшеня, лимонника и элеутерококка начались немедленно. Результат получили быстро – Сергеев сделал быстрорастворимые капсулы, при этом одной достаточно было бросить и размешать в стакане воды и кровяное давление поднималось на 10-15 миллиметров и удерживалось в течение нескольких часов. В январе 1953-го я привёз эти капсулы Судоплатову в ходе одной из командировок. Тот опробовал, и остался очень доволен.
А 6 марта вся страна была в трауре – умер Иосиф Виссарионович Сталин. Даже  я плакал, а уж Маня и подавно. Конечно, я знал и понимал, что Сталин не ангел, и даже обдумывал, как его убить в случае чего, но всё же сыновние чувства к нему питал.
Да, это был не очень хороший папаша, проще сказать просто бандит, однако же свой, за тридцать лет мы ведь  к нему очень привязались. К тому же мы с Маней и детьми  жили при нём, как у Христа за пазухой. Да и страна под ним капитально окрепла, индустрия мощная появилась, наука, образование, такую войну выиграли, а теперь ещё и пол-Европы и пол-Азии отхватили. И было, было у него своё обаяние, своя красота, как у тигра — такой же красивый и ужасный, спокойный и непредсказуемый, может быть и ласковым и разорвать в момент. Говорят, мол там лицо в оспе, рука сухая и прочее. Но, если есть природное обаяние, это всё пустяки, а у Сталина этого не отнять. А как бы он иначе, говоря с таким сильным акцентом, стал  первым лицом в СССР, как бы авторитет в партии ещё до революции завоевал? Что, Ленин, на каждого,  обращал такое внимание? Не мог, просто не мог он быть отталкивающим в общении. Уж я-то его много раз вблизи видел, и походка и взгляд и поза, далеко не дед-Щукарь, скажу  вам. Рядом с ним, что Калинин, что Ворошилов, что Молотов, что Маленков, что даже прекрасно одетый Берия, не говоря уже о Хрущёве,  смотрелись всё-таки людьми второго сорта, шпендиками. Конечно, если бы рядом поставить Абакумова, то Сталин  сильно бы проиграл, но Абакумова не ставили.
Сразу после смерти Сталина Берия начал наводить в органах порядок и, первое, что сделал – запретил пытки и всякие меры физического воздействия на заключённых. Это был огромный прогресс и все наши это очень одобряли. А в апреле в Правде появилась статья разоблачающая дело врачей, как фальсификацию органов и лично карьериста Рюмина. Вот тут  жить  стало ещё лучше и веселее. Исчезли все эти слухи о готовящейся депортации евреев и открытая антисемитская пропаганда – было очевидно, что корабль меняет курс.
Мне это было глубоко симпатично. Гоглидзе стал министром Госбезопасности и в конце марта пригласил меня в Москву своим заместителем. Берия планировал перед утверждением со мной побеседовать, но был слишком загружен делами и только посмотрел на мою фотографию в личном деле и сказал Гоглидзе: «Красивый парень – пусть работает» и подписал приказ о моём назначении.  А в мае мы с Маней уже переехали в Москву и поселились в гостинице Центрального дома армии.
Гоглидзе рассказал, какой молодец Берия, как моментально прекратил он липовое «дело врачей» и как через несколько дней после смерти Сталина запретил пытки. Сам Гоглидзе делал всё возможное для затягивания «Дела врачей», понимая всю дикость этого навета. Он рассказал, как сделал подробнейший, на сорок минут доклад, перед членами ЦК КПСС об этом деле, специально загромождая доклад абсурдными подробностями и надеясь на то, что кто-то из членов ЦК заступится за врачей. Заступился один Берия: «Да, болшие врэдители, лишнюю клизму балному поставили!» Сталин повернулся в сторону Берии и погрозил ему пальцем: «Лаврэнтий, Лаврэнтий – и ты против меня…» На этом всё, правда, и кончилось, но давление на врачей ослабло, а участь Рюмина была решена. А тут и Коба поспел  со своим инсультом.
Да, перспективы открывались отличные, у Берии, похоже, полно идей по перестройке работы органов, да и вообще жизни в стране в сторону меньшей кровожадности и людоедства. Хотя, конечно, и за ним наблюдалось мелкое сведение счётов, например, в преследовании академика Берга, уж я то знал эту неприглядную историю. Но за запрещение пыток и прекращение позорного на весь мир «Дела врачей» ему многое можно было простить.
Одно мне в Гоглидзе не нравилось – придёшь к нему домой, а там стены в картинах, мебель шикарная, ковры, статуэтки. А я то ведь знал, что это всё имущество репрессированных. Проводились в нашей организации такие позорные аукционы. Я туда ни ногой, да как можно.
Я вообще глубоко презирал всю эту тягу к вещам, к деньгам. А тут ещё имущество репрессированных. Меня это просто коробило. Никогда и гвоздя не присвоил, мебель только казённая, картины только друзей-художников или недорогие репродукции из магазина. Машину и ту отдал государству. И супруга, к счастью, такая же – никогда ничего не просит, не жалуется на нехватку денег или вещей, хотя позже мы и встретились с бедностью. Раз приглашают её генеральские жёны в Хабаровске барахлишко трофейное из Германии делить, шубы там, ковры, статуэтки. Пришла она, посмотрела: «А это описано?» — спрашивает. «Да нет, потом опишут, бери не робей» — вот что ей ответили. Она мне звонит, я приехал, всё описал и предложил послать в детский дом, сирот-то после войны миллионы. Понятно, на меня, как на белую ворону смотрели. Но уважали. А Гоглидзе, сам, может, и неплохой парень был, а жене укорот сделать не мог, ни ему, ни ей не пошло это на пользу, а по-другому и не бывает.
В конце апреля я получил указание ЦК арестовать Василия Сталина с предъявлением ему обвинения в антисоветской агитации и пропаганде. Сам не поехал – не хотел с ним встречаться, смотреть ему в глаза, всё-таки неудобно, хотя ещё недавно планировал его захватить и расстрелять в качестве заложника. Послал Серёжу Косинцева. Тот арестовал  его прямо в ресторане. Василий был уже порядком выпивши и снова орал, что его отца отравили, а теперь хотят и его. Тут же ему предъявили обвинение по статье 58.10 часть 2 – антисоветской пропаганде и агитации и вскоре впаяли  восемь лет тюрьмы, на том и успокоились.
Ирония судьбы – сына посадили по статье, изобретённой отцом против критики в свой адрес. Отец вырыл яму сыну. А мне было интересно, врал он или нет, в плане отравления папы, и насколько эти его обвинения были обоснованы.
Берию я встречал только в коридорах Лубянки, он был весел, оживлён, на ходу кивал и пролетал по делам. А 17-го июня, оставшись за начальника Третьего управления МГБ, я был у него на совещании. Берия сидел в торце большого стола, а мы, человек двадцать по сторонам. Берия сходу наскочил на разведку: «Это чтё нащи резиденты в США делают, я спрашиваю, чтё они там делают?» —
Судоплатов с Фитиным ответили красноречивым молчанием.
— А я вам скажю, что они там делают – они сидят в библиотеках, выписывают из макулатуры и шлют нам всякую общеизвестную ерунду, выдавая её за ценную агентурную информацию. Так чтё, мы им за это деньги платим? Что они мне пишют? Какая месяц назад была погода в Нью-Йорке, вот что они мне пишют! Я хочу знать о чём президент Америки не только говорит со своими доверенными лицами в Белом доме, но и чтё он думает, вот что я хочу знать! –
Судоплатов с Фитиным сидели опустив головы и записывали то, что говорил им Берия. Вообще не только они, но и почти все присутствующие делали вид, что стараются записать  каждое слово всесильного министра. Один я сидел с равнодушным видом и даже ручку не вытащил из кармана – терпеть не мог придуриваться. Моим отделом Берия не заинтересовался, и я так и остался одиноким зрителем. А Берия не унимался:
— Это чтё у нас делается в ГДР, кто-нибудь может что-нибудь толком сказать? – воцарилась гробовая тишина, как в классе, когда учитель задаёт какой-либо сложный вопрос и все избегают попасться на глаза. Обведя поочерёдно всех взглядом, Берия продолжил:
— Вот Сталин, что натворил, какую-то ГДР придумал нам на голову, социализм ему надо было в Германии строить. Он заварил, а мы расхлёбывай! Зачем немцам социализм? Зачем я спрашиваю?
Все как в рот воды набрали. Меня покоробила такая откровенная критика умершего Сталина, но, понятно, смолчал. Вообще, мне как-то не понравились самоуверенные манеры и речи Берии. Заметив мой удивлённый взгляд он посмотрел на меня и сказал:
— Чтё, неужели все согласны со мной? Неужели никто не хочет со мной спорить? Почему никто со мной не спорит? Сидите и только головами киваете. А потом будете говорить – это всё Берия, Берия.  Спорьте со мной, спорьте!
Но никто и не пикнул, и маршал только рукой махнул.

50. Конец Берии и арест Паши.

«Берия, Берия вышел из доверия
А товарищ Маленков надавал ему пинков»
Советская частушка.

За пару часов до совещания у Берия ко мне зашёл Гоглидзе:
— Еду, Андрей Петрович, в командировку в ГДР подавлять восстание, вы остаётесь за меня –
— А не могли бы вы взять меня с собой, я, видите ли, никогда не был в Германии, мне бы очень интересно там побывать, посмотреть – нашёлся я сразу.
— Извините, не могу, вы остаетесь за меня в Москве  – сказал Гоглидзе и вышел. Было видно что он  не в своей тарелке, что-то его гнетёт. Ещё более странно, что он, всегда очень интеллигентный и воспитанный, даже не попрощался, хотя мы были в очень хороших, уважительных, можно даже сказать, приятельских отношениях. Пока я удивлялся, он вернулся, вид его был очень грустным, в глазах неуверенность и тревога.
— Андрей Петрович, я очень извиняюсь, забыл с вами попрощаться – и он крепко пожал мне руку, посмотрел печально в глаза и вышел. Больше я его не видел.
26 июня, когда мы с Маней на нашей даче в Рублёвке ещё досматривали утренние сны, я, вдруг, услышал урчание танков. Сначала я подумал, что мне просто снится война, но потом понял, что звук реален. Я вскочил и подбежал к окну. По дороге в направлении к центру, в свете утренних лучей солнца, двигалась колонна сочно зелёных тридцатьчетвёрок. Я тут же разбудил Маню: «Это что-то нехорошее…» и бросился к телефону. Я сразу набрал Берию, но телефон не отвечал, тогда я позвонил к себе в Третье управление. Трубку взял один из молодых сотрудников. Я его попросил разобраться в чём дело, почему войска идут на Москву. Он долго куда-то ходил, но так ничего и не узнал. Я его выругал за неспособность разобраться в обстановке и позвонил в штаб Армии:
— Генерал-лейтенант Штеменко вас слушает – со Штеменко мы были  в самых лучших отношениях.
— Я генерал майор госбезопасности Фролов, сообщаю по дороге  по направлению к центру движется колонна танков –
— Вы не беспокойтесь, товарищ Фролов, мы всё знаем, всё в порядке, это дело партии, спокойно отдыхайте, скоро появится официальное  сообщение –
А через пару часов по радио сообщили об аресте Берии. Какое счастье, что я тогда не дозвонился, а то бы сходу погорел вместе, как предупреждавший, а, значит, соучастник.
Обстановка сразу изменилась. Уже в понедельник на Лубянке провели собрание, на котором  мы единодушно осудили преступника и шпиона Лаврентия Берию. Рядом со мной сидел муж знаменитой балерины Лепешинской Райхман, а сам давит, давит  мне коленку – типа слушай как сейчас на нас всякую чушь понесут. Так и произошло. Выступил очень неуважаемый мною бывший заместитель Берии, Серов  с обвинениями в наш адрес: «Вы у Берия в кармане сидели!», я хотел крикнуть ему: «А вы партийные, в каком месте у Сталина сидели?», но, к счастью, сдержался. Но потом в перерыве всё-таки не выдержал и сказал это вслух в разговоре с Судоплатовым и Райхманом. К сожалению, это услышал проходивший рядом Малыгин, с которым у меня отношения были не очень. Мы, профессиональные чекисты, плохо относились к присылаемым к нам партийным работникам, а Малыгин был из таких. Он и на фронте то не был, а нос задирал куда там. Теперь он заседал у нас в кадрах.
— Как вы сказали? – уставился он на меня.
— Как надо, так и сказал – отрезал я, прямо глядя ему в глаза.
— Для меня партия это всё. Я вам этих слов  никогда не забуду – сказал он, повернулся и пошёл по коридору.
В общем для меня, как выдвиженца Берии, дела были не очень, тем более, что арестовали моего непосредственного начальника, с которым я состоял в приятельских отношениях – Гоглидзе. Гоглидзе тут же обвинили в шпионаже и всех бериевских грехах. На меня завели партийное дело, обнаружили, что я был с Гоглидзе в приятельских отношениях, а Маня брала почитать у его жены книгу: «Югославская трагедия». Это уже было серьёзно. В июле меня отстранили от дел до окончания разбора моего дела, и я  запереживал. Вот тебе и нет Сталина. И был бы он жив, могло быть хреново, а нет его, так ещё хуже. Целыми днями я сидел дома с детьми или гулял с ними в парке, но мысли мои были далеко, как выскочить из этого дела, как уцелеть. А тут застрелился генерал Масленников, зам. Берии, мой хороший знакомый.
Однажды, когда мы шли с Юрой по центру, около нас притормозила машина и из неё вышел Родион Яковлевич Малиновский:
— Здравствуйте, Андрей Петрович, как дела, как семья? – и он сердечно пожал мне руку.
— Да как дела – как сажа бела, сами знаете, Родион Яковлевич –
— Знайте, я всегда на вашей стороне, и если будут проблемы, обращайтесь прямо ко мне, не стесняйтесь, я постараюсь помочь –
— Большое спасибо, Родион Яковлевич! – и он уехал.
— Папа, ты к нему обратишься? – спросил меня с надеждой Юра.
— Нет, сынок, чем он может мне помочь? Только себе ещё шею сломает. Вот ведь как в жизни получается – я ведь Малиновскому дело шил, за каждым его шагом следил, и он прекрасно об этом знал, а готов помочь с риском для своей репутации, а Дубошину я жизнь в своё время спас, а он меня ненавидит. Казалось бы всё должно быть наоборот, а видишь, как жизнь непредсказуема. Вот, что значат личные симпатии и антипатии – никогда не предскажешь, что у кого на душе   – и мы с сыном пошли себе дальше.
Настроение было скверное. Это был уже новый капкан. Очень большой и крепкий. Тут уже одним удушающим приёмом не вывернешься, Москва – это тебе не Тростянец. К тому же Маня была беременна нашим последышем Андрюшкой, как решили мы его назвать. Да, четверо детей в такое время. Что с ними со всеми будет? Спал я очень плохо, что для мне совершенно несвойственно.
А тут зашёл ещё Косинцев и рассказал об аресте Паши Судоплатова по обвинению в государственной измене, то есть натягивают вышку. Я обомлел. С какой стати? Зачем это Хрущёву? Что он мог иметь против Пашки? Паша ведь с репрессиями не был связан и ни Хрущёву лично, ни его родственникам и друзьям допекать не мог. Почему его надо так срочно убирать? Ну – Гоглидзе, понятно, лицо приближённое к Берии, но Паша? Он ведь не был приближённым Берии, ни его выдвиженцем, Берия его не привозил в Москву, он с ним не пил, так как Паша вообще не переносил алкоголь. И, вдруг,  его обвиняют в попытке сговориться с Гитлером – полная чушь. Тут что-то другое – Паша чем-то очень неудобен Хрущёву, что-то знает такое, чего знать бы не должен. Не связано ли это со снадобьями по повышению давления? Ведь Берия не раз намекал, что это он убрал Сталина, но как он мог без Хрущёва, они были друзьями, да и с Маленковым тоже. Короче Паша влип, и как бы мне за ним не последовать. Лишь бы это не имело отношения к женьшеню и прочему. Ведь Берию, помимо всего, и в антисталинизме обвиняют. Паша не выдаст, но всё равно могут докопаться.
Шубняков тоже был под следствием – его обвинили в убийстве актёра Михоэлса. Вызвали прямо в ЦК, и Маленков кричал на него, как это он смел убить невинного человека. На что Шубняков ответил, что выполнял указание товарища Сталина. Маленков вновь закричал на него: »Какое ещё указание, а где письменная копия?» Шубняков был не из тех, кто в карман за словом лезет:
— По ликвидациям Сталин  передавал нам  устные указания через наших руководителей, и вопросов о письменных копиях никто никогда не задавал  –
— Так это что, если бы Сталин приказал вам меня убить, вы  бы и меня убили б? –
—  Убил бы! –
— Вон отсюда! Я тебе покажу, я тебя научу, как разговаривать с руководством ЦК! –
— Я, Андрей, вышел, плюнул и пошёл домой прощаться с женой и детишками. Это ж до чего они там зажрались – типа я должен был товарища Сталина на три буквы послать! Ведь Маленков мать бы родную в кипятке сварил бы и съел, если бы было указание Сталина, а тут Михоэлс какой-то. Я и понятия не имел, кто это такой. Но пока тьфу, тьфу не трогают —
Через пару дней я всё-таки решился сгонять к Эмме Судоплатовой. Она, понятно, была очень грустна, но обрадовалась: «Что ж ты Маню не привёз, я так по ней соскучилась!» Я что-то замекал в ответ, но Эмма и сама всё прекрасно поняла – всё-таки профессиональная разведчица с уникальным опытом работы не где-нибудь, а в Гестапо, куда, она еврейка, была внедрена и сработала так, что никто не смог её вывести на чистую воду. Эмма и сама не могла понять, почему так навалились на Пашу – никаких личных счётов у Хрущёва и других больших людей к нему не было, и быть не могло, никакого компромата на них у Судоплатова тоже не хранилось, это было не по его ведомству, но почему-то они хотят его уничтожить, причём бесповоротно. Зоя Воскресенская везде пытается пробиться в его защиту, но никто и слушать не хочет, и, скорее всего, ей это самой станет боком. Я понимал, что за квартирой Судоплатовых, могли следить, а, может,  и прослушку воткнули. Я вывел Эмму на балкон, где прослушивать сложно, и спросил: «Слушай, а Паша когда-нибудь принимал какие-то препараты от давления, у него, кажется, было пониженное» Эмма изумилась:
— Странный вопрос, кому это нужно, ему сейчас не до давления –
— Всё-таки ответь, пожалуйста –
— Да нет, никогда не принимал! У него всегда было прекрасное давление и вообще со здоровьем полный порядок –
— Да – сказал я – ага, понятно –
— Что тебе понятно? Ты за этим пришёл? –
— Я просто очень тебе и Паше сочувствую…
Разговор как-то скомкался, и я вскоре ушёл, чмокнув Эмму в щёку. А что я мог ещё для них сделать, когда сам висел на волоске?
51. В Оренбурге

«Эх, яблочко, куда котишься?»
Народная песня.

В августе я был сослан зам. начальника контрразведки в Оренбургский военный округ. Это была  опала, подполковничья должность в глухой провинции. Прощай Москва! Маня была беременна Андрюшкой, нас провожали Новиковы и Блиновы, у всех в глазах стояли слёзы.
В Оренбурге я отслужил два года, на службе приятного было мало, начальником моим был полковник, а в военном городке, где мы жили, все прекрасно знали мою историю, что меня выгнали из Москвы, как соратника Берии, а большинство тогда искренне верило, что Берия вредитель и шпион, что именно он самый страшный человек в истории страны, проливший море невинной крови, ведь у многих и родственники пострадали. А тут ещё и Абакумова расстреляли, как политического авантюриста. А я ведь у него даже одно время в замах ходил. Какие такие авантюры он придумывал? Глупость какая-то.  Яшке Броверману заодно аж двадцать пять лет влепили. За что? Он и в допросах никогда не участвовал, он только информацию, которая стекалась к нему со всей страны, анализировал, корректировал, сжимал до 3-х страничек и направлял Сталину, вот и всё чем человек занимался. Мухи за свою жизнь не убил, так и на него репутацию палача навесили. Это Яшка-то палач? Он в жизни и в морду никому ни разу не дал, а арестованных и в глаза не видел, никогда в следствии участия не принимал и ничью судьбу не ломал. Но чем нелепее обвинения, тем скорее им верят. Изверги, убийцы, палачи, авантюристы, шпионы и диверсанты – да пожалуй и всё, правда Берию с Абакумовым ещё и в воровстве и в принуждению к сожительству обвиняли. У нас, уж если покатили бочку, так гром на всю улицу и пыль до небес. То сын советского народа, верный ленинец и борец за интересы трудящихся Лаврентий Павлович, то гнусный убийца, шпион, диверсант и растлитель малолетних, двурушник и лакей мирового империализма Берия. По другому не бывает. Ни шагу без истерики. И народ такой же, от него всё зло, правда и добро тоже. Скверное дело вперемежку со светлыми далями.
А тут ещё сынок Юра чёрной краски добавил. Большой уже мальчик, почти 15 лет, так нет, учудил. Приятель его из нашего же городка, сын полковника, Игорь Сугробов, спровоцировал. Вырезал Игорь от скуки и романтики печать из резины, а на ней череп и кости с надписью: «Мальчики, вступайте в Чёрный Легион». Вот и показал этот Игорь моему Юрке эту печать, а того и уговаривать не надо, лишь бы схохмить при первом удобном случае. Взял он у этого Игоря печать, и, как только остался дежурным по классу, всем ребятам наштамповал в тетради. Ну и скандал на следующий день – КГБ вызвали. Я ничего не знаю, вызывает начальник:
— Неприятность, Андрей Петрович, ваш сын призывает одноклассников вступать в Чёрный Легион –
— Какой Чёрный Легион?! –
— Вот и выясняем в какой. Вы ничего не знаете? –
— Вот хулиган! Я ему покажу Чёрный Легион! Давайте я сейчас же с ним разберусь! –
Но начальник подозрительно покосился:
— Там уже разбираются, Андрей Петрович, идёт следствие, если вам нечего по этому поводу мне объяснить, идите работайте –
Вот, хамло, какой-то полковник, а и тот придавить старается. Идите работайте! Дать бы тебе по роже с твоими «работайте». Капитально это меня заедало. Но и на Юрку разозлился. Попался, поди, на чью-то провокацию. Чёрный легион – только чёрного легиона мне не хватало. Ну да, мы в детстве ещё и не так хулиганили, так то другие времена. А если бы он это в 37-м затеял? Всей семье бы пропасть. Нет, надо дать ему чёса, чтоб на всю жизнь запомнил, сам целее будет и других не подведёт. К вечеру всё-таки узнал у наших, что Юрку допросили, что это хулиганство, что его многократно спрашивали, чем конкретно занимается этот Чёрный Легион, а он сказал, что ничем, нет такой организации, что это так, глупость.
В общем,  Москву решили в известность об этом не ставить – и то слава богу. Но чёсу я ему дал – фингал под глазом поставил и с утюгом гонялся, чтобы на всю жизнь знал, как шутить. Нет, шутить надо, я сам это любил, но и о политической составляющей забывать нельзя, живо ведь дело пришьют, не на Луне живём. Потом, конечно, со смехом вспоминали, особенно, когда меня из органов выгнали, а Юрка мой стал доктором наук и заслуженным изобретателем СССР. Но тогда я капитально его повоспитывал, да и бегать он быстрее стал после этого.  И ещё на всю жизнь запомнил он заключительную фразу следователя:
— Так, чем всё-таки занимается ваш Чёрный Легион, какие задачи перед собой ставит, я имею ввиду в плане свержения Советской Власти –
— Никакого Чёрного Легиона не существует, это просто наша с Игорем глупость –
— Глупость, молодой человек — дар божий, но только не надо им злоупотреблять –
Игорь тот, хотя и тоже на другой день пришёл в школу с синяком на лице, с Юркой больше не разговаривал, мол, тот его выдал. А как можно было не выдать, что, изготовление печати взять на себя? Ведь тут же бы на чистую воду вывели б на следственном эксперименте – а ну ка покажи, как. Где резину взял, где материалы? А, нашёл? Где нашёл? Ведь, если нашёл, стало быть, кто-то подбросил, стало быть такая организация есть? Молодец, хоть запираться не стал, не проявил глупого мальчишества, вот тогда б, действительно, беда могла быть. Мне, конечно, это к делу пришили, но там у меня и без того скопилось «заслуг», тем более, что мой сынок вскоре опять учудил, благодаря своему рано прорезавшемуся и чуть гипертрофированному чувству юмора.
Жили у нас на первом этаже полковник с женой, немного такие нелюдимые и неприветливые, что не очень нравилось молодёжи. Всё с шумом ребячьим боролись за окнами, а где, как не во дворе и поиграть? А тут какой-то праздник подвернулся — испекла полковница торт. Спечь-то спекла, да выставила в коробке в форточку на мороз остыть до гостей и лентой для красоты перевязала. А тут Юрка, Лара мои и ещё ватага ребят. Заметила  Лара торт в форточке и забеспокоилась: «Полковница вон торт испекла, а, вдруг,  не удался? Ведь сколько усилий и продуктов зря потрачено» Юра решил  успокоить сестрёнку: «А мы попробуем за неё и узнаем» Тут, на беду, какой-то приблатнённый паренёк прибился к их стайке. Услышал  такое, и спешит на помощь, ведь у блатных сказано-сделано, если в плане плохого:
— А ну-тка, подсадите-ка меня на подоконник, я торт и сниму, а то как раз сладкого хочется –
Сняли ребята торт, принесли в подвал, где у них свой штаб был и попробовали. Пока каждый  не убедился раза по два, что хозяйка не опростоволосилась. Так ничего и не осталось. А приблатнённый тогда говорит:
— Я коробку с бантом сеструхе возьму в подарок для её кукол-
— Конечно, бери – сказали ребята и зауважали за заботу о младшей сестрёнке. Приблатнённый, мол, а заботится.
На другой день Юрка о своей проделке забыл, тем более думал, что не поймают. После школы опять молодёжь собралась в подвале. Пришла одна девочка и рассказывает:
— Господи, что вчера было у Расковаловых, ужас! –
— Что за ужас? –
— Да мы с родителями у них в гостях были и ещё много народу. Накормили отлично, а потом ещё тётя Аня за тортом пошла, я ещё была рада, что место под сладкое оставила, ну и народ весь оживился, чаю налили. Тётя Аня ещё говорит – ага, тортик-то наш как раз поостыл на морозце, самое время к столу.
Тут в подвал входит Юра и говорит:
— А что, торта не осталось? А то мне вчера понравилось! –
Та девочка с ужасом на него смотрит – у Юрки была очень хорошая репутация – спортсмен, кавалер, комсорг класса, хорошо учился да ещё сын генерала:
— Так это ты сделал!? –
— Почему я – все ели –
— Я не про ели! –
— А про что?! – удивился Юра и все остальные.
— Как что?! Тётя Аня поставила коробку на середину стола, народ начал потирать руки, а она со словами:
— Вот он мой Наполеон, я его специально чуть-чуть подморозила, чтобы сверху схватился, сейчас попробуем, как получилось,  я первый раз делаю, уж не взыщите – и развязала с этими словами бант. Все аж привстали от любопытства и чтобы свой кусок не упустить. А когда увидели, что там, и запах по всей квартире пошёл, то началась паника, кто платок к носу, кто в туалет рвать, кошмар и ужас. Один дяденька, служивший перед войной на самой границе, даже сматерился. Потом он извинялся и объяснял, что даже к нападению немцев на нашу Родину  он был готов гораздо лучше –
В общем понял Юра и ребята на чью наживку попались, и как позаботился приблатнённый о своей сестрёнке. Это он так своё блатное чувство юмора проявил.
Юрка мой при разбирательстве тоже, как назло, чувство юмора не потерял, и заявил полковнику и его жене, что экскременты были не его,  — у него, мол, не такие.
Это потом я, вспоминая это эпизод, десятилетиями не мог удержаться от смеха, но тогда мне было не до шуток. Мало того, что у самого репутация нераскаявшегося бериевца, так ещё и сына воспитал, который то призывает мальчиков вступать в какие-то  антисоветские подпольные организации, то устраивает близкие к терроризму акции в квартирах высокопоставленных военноначальников. Да ещё и Маня стала уже к тому времени очень популярной учительницей в Юркиной школе, секретарём парторганизации, так что и по её репутации удар мог быть весомым.
Насилу мы тогда полковника с женой утихомирили, а с сыном  я даже разговаривать на эту тему не стал. Послал Маню, боялся, что расхохочусь во время нотации, а это в педагогике последнее дело. В общем, этот эпизод  стал неотъемлемой частью биографии нашей семьи и до сих пор передаётся из поколения в поколение.
Но вскоре нам из Оренбурга пришлось уехать. Я проявил большую неосторожность, окончательно перечеркнувшую мою карьеру. Как-то в общем разговоре с сослуживцами, кто-то сказал, что Берия американский шпион. Меня настолько к тому времени заела эта всеобщая, царившая в  стране кромешная глупость, что  не сдержался:
— Да Берия такой же шпион, как и я! –
Вот об этом уже тут же донесли в Москву. Малыгин только этого и ждал и меня уволили из органов с формулировкой: «по фактам дискредитации высокого генеральского звания», при этом положенную мне военную пенсию уменьшили в два раза, что было совершенно незаконно, но…

52. Последнее разоблачение

« Я сын трудового народа…»
Сын прокурора. Классическая блатная песня.

В общем уволили меня из органов,  и стал я вольной птицей. Что делать? А тут старший сынишка мой, юморист, с блеском поступил на металлургический факультет   УПИ и переехал в Свердловск к Маниному двоюродному брату Боре, полковнику танковых войск, преподававшему на военной кафедре этого института. Вот и мне, напоследок, удалось поменять нашу трёшку в Оренбурге на двухкомнатку в военной городке Свердловска на Куйбышева 48В. Зажили мы там хорошо, в тесноте, да не в обиде. Лара, правда, уехала учиться в Москву в институт связи. Жили мы бедновато, так как больше года меня не брали на работу, я сидел с Андрюшкой, и только Маня приносила свою небольшую учительскую зарплату, да Юрка стипендию. Но были счастливы, мы любили друг друга, детей, а что ещё надо.
Сосед наш, полковник авиации, Фёдор Ильич Оковин, был почётным гражданином города Свердловска, награждённым именными часами лично  из рук  Владимира Ильича Ленина, как геройский кавалерист. В бытность Жукова командующим Уральского округа Фёдор Ильич командовал у него авиацией. Он рассказывал:
— Вызывает меня первый раз на доклад Жуков, а я его только раз и видел, не знаю ещё как к нему подойти. Ну  за день перед тем подкатил я к его адъютанту, тот всю войну с маршалом провёл. Веду  адъютанта в ресторан, водочка, пивко, раки, закуска, ну и говорю ему: — Мил-душа, скажи, в какой манере товарищу маршалу лучше всего правду докладывать, в каком виде он больше всего факты принимать любит? –  А сам думаю, прорех-то и недочётов у меня в авиации  пруд-пруди, вот придерётся и сожрёт меня этот Жуков за здорово живёшь, уж больно строг,  был, предупреждали, к тем, кто не свой –
— «Не дрейфь!», говорит мне адъютант, довольный угощением, «я тебя сейчас научу, всё нормально будет. Главное, чтобы ему угодить, надо вот что, заходи решительно, смело,  твёрдою походкой, смотри ему прямо в глаза, а сам ври, ври, ври!» Я так и сделал, подошёл к нему решительно, голову держал высоко, ел его глазами  и нёс громко и чётко, по-военному:
— Авиация, товарищ маршал, находится в высочайшей боевой готовности, техника к зиме подготовлена на 100%, топливо и горюче-смазочные материалы в полном комплекте, боевые занятия проведены в полном объёме… –
Голосом таким деревянным, армейским, чтоб ни одна нотка не дрогнула и смотрел на Жукова, не мигая, как оловянный солдатик. Так что вы, Андрей Петрович, думаете? Жуков остался чрезвычайно моим докладом доволен и всем другим командирам в пример ставил:
«Единственный правдивый доклад мне Оковин сделал, хоть от одного, наконец, правду услышал, а остальные  врут на каждом слове. Я этого не потерплю! Я больше всего враньё ненавижу, многое могу простить, только не это! Будете врать – в два счёта разжалую к чёртовой матери! Вы что сорок первый год тут хотите снова устроить?! Не на того напали – не допущу, мне один раз хватило!»
Вот какое значение адъютанты имеют! Другие этого не понимают, а я хорошо знал, сам денщиком в Первую Мировую у подполковника служил, так умные офицерики  через меня всю информацию про моего подполковника вытягивали, даже с какой ноги встаёт и чем опохмеляется, а какая без этого военная служба, это как в бой без разведки ходить – одни потери.
Ох хитёр был этот Фёдор Ильич, а я его всё-таки разоблачил. Мы же с ним и его женой Александрой Францевной лет тридцать жили через стенку и дружили, телевизор, футбол у них смотрели, когда у нас у самих ещё не было. Одна игра в Москве с бразильцами в 1965-м чего стоила – Пеле, Жаирзиньо, да и сам Гарринча, хоть и на пятнадцать минут в конце, а вышел. Это ж были наши с Андрюшей кумиры.
Фёдор Ильич был человеком в городе известным, ни одно юбилейное партийное заседание или встреча с молодёжью без него не обходились. Шутка ли, один из лучших кавалеристов Красной Армии, лично награждённый Лениным, хорошо знавший Будённого, Чапаева, Котовского, Жукова. Геройский дед и гроза хулиганов нашего двора, в свои семьдесят легко сбивавший с ног здоровенных пьяных дебоширов. Он постоянно ходил по школам и военкоматам и рассказывал про своё героическое участие в гражданской войне, как белый всадник отрубил ему фалангу пальца, когда Фёдор Ильич прикрылся от его шашки рукой, и как это спасло ему жизнь, а он переложил шашку в левую руку и разрубил этого проклятого беляка одним ударом надвое или  натрое, так его части с разных сторон лошади и свалились.
Крепкий был старик, плотный, даже кисти могучие, видимо намахал их в своё время шашкой. Весь из-себя такая наша, революционная, красная косточка, преданный до предела, плоть от плоти, так сказать пролетариата и трудового крестьянства. Уже под восемьдесят мог зайти в шесть утра в молочный, обогнуть очередь, оттеснить всю её вбок и предъявить свою красную ветеранскую книжечку продавцу. Грубые окрики рассерженных мамаш и бабусь легко отражал: «Я вас от Николая Кровавого вот этой самой рукой в 18-м освободил, так что мне теперь за молоком стоять!?» Против этого никто не мог возразить, очередь успокаивалась, становилось ясно, что такого ветерана криками от прилавка не отгонишь, а связываться себе дороже.
Однако, постепенно я стал замечать, что что-то в его рассказах не вязалось. Ленин  то в кабинете его одного принимал, вручал часы и благодарил за героическую службу, то, наоборот выходил из кабинета в секретарскую к Фотиевой и вручал ему вместе с другими героями, то в Кремле, то в Петрограде – в общем каждый раз между его рассказами были существенные отличия. А в 80-м Фёдор Ильич у нас дома на праздновании 7-е ноября встал с рюмкой водки и сказал: «День седьмое ноября, самый святой в моей жизни. Как сейчас помню, привезли нас, кавалеристов, с фронта, построили  в коридоре Кремля, вышел Владимир Ильич, пожал нам всем руки, вручил часы и говорит…» — тут старик запнулся, горло сжало спазмой, глаза от святых воспоминаний прошибло слезой, но всё-таки нашёл в себе силы  закончить: «вошёл Владимир Ильич и говорит: … », тут старик запинается и как бы вспоминает, что же это им такое сокровенное сказал Владимир Ильич, а потом с облегчением выпаливает: «учиться, учиться и учиться!» Андрюша мой даже не сдержался, прыснул, но тут же сделал вид, что подавился и закрыл лицо салфеткой. Мне тоже, конечно, смешно стало – вконец вижу соседушка милый завспоминался, возраст, видно, уж и не помнит деталей. Хотя в других вопросах просто потрясал своей памятью о тех временах – на все товары не то что в двадцатые, а в любые годы хоть на что точные цены помнил, что на хлеб, что на водку, что на лошадей там, часы, золото или радиоприёмники. И только детали встречи с Лениным путались у него в голове и он их постоянно менял, что казалось мне до поры до времени только странным.
Настораживало и то, что в отличие от своих постоянных официальных выступлений с трибун, в домашней обстановке Фёдор Ильич совсем по-другому, нередко диаметрально противоположно характеризовал героев гражданской войны. Я лично с молодости восхищался картиной «Чапаев» и мы, пока не было у нас телевизора, смотрели её именно у Фёдора Ильича. И меня поразило, что фильм ему, в отличие, от всего советского народа активно не нравился. Не просто не нравился, а начинал при просмотре как-то даже рычать и плеваться. Я спрашивал: «Что с вами, Фёдор Ильич?», а он: «Ничего, это так, астма» Но однажды его взорвало : «Какое враньё показывают. Да разве такой был Чапаев? Я то знаю кто-такой был Чапаев! Бандит натуральный, в стоге сена от нас сбежал в восемнадцатом. А Котовский – пьяница и развратник, так пил, что адъютанты его за ноги  на второй этаж волокут, а он только затылком о ступеньки – бам-бам-бам. А в кино их артисты играют, нисколько непохоже, только внешне, может быть» И с какой-то такой прямо ненавистью.
— Почему это Чапаев от вас сбежал? С чего это ему, вдруг, прославленному командиру Красной армии от вас бегать? – спрашиваю.
– Да мы, Андрей Петрович, просто проверку вели на дорогах, а он пьянствовал, не знал, кто мы белые или красные, и в стоге сена от нас на всякий случай схоронился, так и не поймали в тот раз –
— А в другой? –
— А во второй, во-второй… хм… не помню уже что во-второй… давно ведь было, память уже не та… – и Фёдор Ильич тут же переводил разговор на другую тему. Мне всё это напоминало анекдот, который мой сынишка принёс из школы о рассказе ветерана гражданской войны про его последнюю встречу с Чапаевым. Очень жизненный анекдот оказался!
А погорел герой гражданской войны ни на чём,  на погоде. Стал раз вспоминать, какие раньше холодные зимы были на Урале:
— Зима 19-го такая морозная была, замёрзли мы с офицерами и бегом в кинотеатр Октябрь, он ведь и до революции в Екатеринбурге был на том же месте, только не так назывался, а как-то… теперь не помню. Мы там по сто грамм для сугрева врезали, растёрлись, я щёки обморозил, приятели уши, ух холодно было, щас нет уже таких в городе морозов, а тогда и солнце и ниже пятидесяти, плюнешь и звон о землю слышишь, вот какие морозы тогда на Урале бывали –
— Это ж с какими такими офицерами вы, Фёдор Ильич в  19-м в Екатеринбурге гуляли? Город-то был в руках Колчака, никаких других офицеров там не было –
— Ну значит  в двадцатом, я просто спутал, мы тогда уже колчаковцев выбили –
— Ну тогда другое дело, а то так знаете, можно даже подумать… –
— Да, что вы, Андрей Петрович, я с белыми, знаете как бился, я ж с 19-го года в партии –
— А в каком месяце вступили? –
— В декабре, да, как сейчас помню –
Ага, мог быть, мой старичок, стало быть, в январе 19-го в городе, мог – думалось мне.
Только в начале 80-х, незадолго до смерти,  он сам признался:
— Да, служил, служил я, Андрей Петрович у Колчака до лета 19-го, теперь могу вам правду сказать. Но только между нами. И как раз здесь под Екатеринбургом перешёл к красным, георгиевские кресты в колодец бросил, погоны в землю зарыл, я ведь до фельдфебеля дослужился, ну и дал дёру до красных, всё равно, вижу эти проиграют, да и идиоты редкостные. Идиоты и бездельники – воевать вовсе не умеют. Красные плохо воюют, а мы ещё хуже.  Ну у тех хоть дисциплина, агитация, а у нас одно офицерьё сумасбродствует, а мне они чужие, ну чего я буду за них кровь проливать, особенно когда понял, что им деваться из-за своей глупости  некуда. Я ж думал они победят, поэтому и встал на их сторону, ну и ещё очень хотел хозяином магазина стать. Я ведь тогда только женился на Александре Францовне, а она же купеческая дочь, магазины её отец имел, лавки и мне  пара  с приданным перешли, поэтому с большевиками изначально мне было не по пути. А как одолевать стали, ничего не поделаешь, надо прибиваться. Тем более Колчак  окончательно разонравился. Морячишка, офицерик, что он мог в кавалерии понимать? Лошадь то, не корабль, на неё пушки не установишь, шашкой махать, это те не из пушек по морю палить, шашка и конь большой выучки требуют. Короче, непрактичный был человек Колчак, манерный. Не мог к народу подходец найти. Перед расстрелом попросил покурить. Вот зачем курить перед расстрелом? Курить один вред и потеря времени. Я вот никогда не курил – и вредно и денег стоит.
Перебежал я к красным, объяснил, что только и ждал момента. Сначала немного косились, но  бойцов у них, как у всех, острейшая нехватка, а уж как увидели, как я рублю, колю, в седле держусь и шашкой махаю, все вопросы сняли. Я же всю Мировую в седле прошёл, два Георгия получил, но оба перед тем, как к красным бежать в колодец бросил. Шашкой я владел виртуозно, с измальства этому обучался, так как  с 1908 года состоял сыном полка. Отец мой, графский кучер,  умер и нас двенадцать детей сиротами оставил, вот и попал с двенадцати лет воспитанником полка, так как мать не могла прокормить.
Ну и давай я воевать на совесть за красных, бил я этих беляков, бил, хотя палец мне, наоборот, красные, незадолго до того, как к ним перебежать, отрубили. К тому ж я свой, малограмотный, из народа, быстро в авторитет вошёл, командиром отделения стал. Ленина я и в глаза не видел – просто часы от него нам на фронт прислали и вручили перед строем в конце 20-го, как отличившимся в сражениях лучшим красным кавалеристам, тут же и в партию вступил и всей душой ей уже 60 лет служу. Орден Ленина за выслугу лет получил, с нашей партией душой и телом сроднился, помогаю ей теперь юное поколение воспитывать, чтобы по нашим стопам шли прямою дорогою к коммунизму.
Поэтому и день 7-го ноября для меня один из самых светлых и радостных в жизни. Ведь я плоть от плоти трудового народа, как же мне не радоваться. Завтра вот опять будем с Борисом Николаевичем в президиуме торжественного заседания сидеть, краткий доклад  о нашей революционной борьбе сделаю. Молодёжи ведь надо знать правду о том великом времени, когда мы знамя отцов, окроплённое кровью, в бой поднимали. Ведь, если бы не революция, кем бы мы были сейчас? –
Смешно мне теперь представлять их с Борисом Николаевичем в президиуме на 7-е ноября. Два сапога — пара. Один, скрывший своё кулацкое происхождение, другой вообще, провоевавший большую часть гражданской войны у белых. И оба со строгими лицами под огромным портретом Владимира Ильича  перед коммунистами, ветеранами войны труда и нашей комсомольской сменой.
Золотой был старик, Фёдор Ильич, после смерти жены, Александры Францовны, Андрюше моему свою квартиру помог переписать, и мы зажили рядом с сыном и его семьёй душа в душу. А какой был рассказчик! Нет, для людей и школьников его доклады были ужасно косноязычны, и говорил он настолько невнятно, скороговоркой, что и  разобрать ничего нельзя было:
— ОсендвадцатоподкомандаФрунземынаБухуруконнармия – вот так он говорил на людях, причём со стеклянными глазами и безо всякого выражения, как будто маршалу Жукову докладывал, только со жвачкой во рту. Видно, чтобы на слове не поймали, так делал, чтоб, если что отказаться, не так, мол, поняли. А  всё равно доклады эти бессмысленные читать обожал, хлебом не корми, оденет ордена,  костюм нагладит, часы от Ленина в передний карман цепочкой наружу, палку в руку и ну на трамвайную остановку. Увидит трамвай, бежит за ним, а народу полно, на подножке висят, а он, восьмидесятилетний, догонит и хрясть туда со всего размаха своё прочное тело. Казалось, и места никакого нет, всё забито, а он уже и в салон пробился и кого-то с места поднял и уселся. Ох, силища в деде была. Сейчас таких уж нет.
Иной раз стучит:
— Андрей Петрович, вот тебе колбасы палка, докторская по два двадцать, я две взял, могу поделиться –
— Да откуда ж это у вас, Фёдор Ильич? –
— Зашёл в Универсам на 8-го Марта, там очередища аж до Дендрария и орут, что кончается. Так я слепым прикинулся, ну и пру с палкой вперёд, глаза задрал кверху, ничего не вижу, распихиваю народ: пропустите, граждане, пропустите, граждане, а сам плечом их, плечом, словно ледокол Ленин. Ну и протолкался до полок – схватил две палки и на кассу,  а там уже, конечно, смотреть  стал, чтобы не обсчитали, всего и делов-то –
Хороший был человек и рассказчик замечательный. А официальный доклад у него только один был, из довоенного учебника по истории ВКПБ переписанный.  Посмотрел я один раз в его бумажку, ба, что такое? А там в каждом предложении после слова товарищ огромная клякса, причём многослойная, кое-где аж чернила выцвели. И на верху этой кляксы написано Брежнев. А из-под него кое где Хр видно и даже Ста проглядывает. То есть, только фамилии генеральных секретарей и менял старик в продолжении десятилетий, а доклад читал один и тот же. И аплодировали, а что оставалось делать?
Обожал Фёдор Ильич на людях  играть роль старого безмозглого косноязычного солдафона и делал это профессионально, а дома снимал маску и становился умным, весёлым и потрясающим рассказчиком. Куда пропадало всё это его напускное, казённо-партийное  косноязычие? Нет, и слова льются сочные, сами в предложения скалываются, и глаза горят молодым задором и весельем:
— Осенью двадцатого взяли мы Бухару, я тогда уже был командиром отделения в одной из кавалерийский частей армии Фрунзе. А в нашем отделении мы с Петькой, моим дружком, уже коммунисты были, а ещё двое заявления в партию подали. Поэтому и поставили нас, как самых сознательных, охранять сокровищницу Бухарского Эмира изнутри, а снаружи караул из менее сознательных бойцов. А Бухару только взяли, и описано ещё ничего не было. Я ответственный и слежу, чтобы наши в сокровищницу руками не лазили. А там всё за стеклом и такая красота, глаз не оторвать. И золотые монеты, и кольца с бриллиантами, рубинами, изумрудами и серёжки и браслеты, и что только хочешь, жемчуга, чего только нет. Руки сами тянутся. Но держусь, луплю себя правой рукой по левой, если тянется и наоборот, удерживаюсь из последних сил и сам себя уговариваю: «Не надо, Федя, ты же в партию вступил, ты же клятву на верность народу давал, делу Ленина клятву,  а сам что творишь?» — и хрясть себя по руке. Ну и ребят моих из отделения луплю по рукам соответственно: «Вы что, черти, нам же товарищ Фрунзе такое доверие оказал, а вы? И думать забудьте!» Тем тоже неудобно, аж носами швыркают, все ж рабочему делу преданные и в бою за него не раз проверенные.
Но тут новость пришла – нашу часть другая меняет, мы уходим в степи, добивать басмачей. Тут и не удержались. Вижу Петька полез, потом Стёпка. Что ж, думаю, я меньше вас, чертей шальных, что-ли кровь за народ проливал? И сразу хвать, что присмотрел. А присмотрел я давно, когда с собой боролся. Когда ещё до этого я с собой боролся, то вместе с тем продумывал, как спрятать, чтоб не нашли, чтобы перед людьми не опозориться, для меня это самое главное было.
Схватил я сразу облюбованный мной пистолет бухарского эмира, брильянтами инкрустированный и заместо своего в кобуру воткнул, а сверху гвоздиками для лошадиных подков  присыпал, мы всегда, эти гвоздики,  в кобуре вместе с пистолетом носили. А потом портки свои сбросил и штаны с золотыми лампасами эмирские натянул, очень уж великолепно смотрелись, мечта прямо. Ну а сверху на них опять свои красноармейские и сапоги. Только выехал за ворота, мать честная, а там патруль всех обыскивает. Ужас! Пропал, думаю. Да и позор какой. Я ведь в партию с чистой душою вступал, сам Владимир Ильич мне часы подарил, а теперь, получается, я сам все идеалы и предал. Так стыдно, просто небо в овчинку показалось. Самому себя в Чеку сдать хочется, но удерживаюсь. Что ж, говорю себе, ты, Федя, делаешь, ведь позор какой будет перед товарищами!? Только   виду не подаю и  не стараюсь смущаться, пока не застукали с поличным. Что это у тебя в кобуре, спрашивают. Да так, отвечаю, мой пистолет и гвоздики (а свой настоящий, я под седло спрятал). Пошарили у меня по карманам, в сапогах поискали, под гимнастёркой, в шапке, под ремнём, под седлом, ничего не нашли кроме моего же пистолета, но это их никак не насторожило. Ага, говорят, этот чист, и выпускают. Как второй раз родился. Повезло тебе, обормоту, говорю себе, но уж впредь не воруй, на всю жизнь на носу себе заруби!
А Петька-то как, думаю. Конец моему дружку, а ведь как мы с ним вместе беляков да басмачей проклятых  рубили, я его очень любил. Смотрю – и Петька выезжает, а он ведь при мне здоровенный крест с бриллиантами цапанул. Я аж опупел: «Да как же ты его, такой здоровенный, от них спрятал?» «А я его к члену привязал» — и тут  я чуть от хохота с коня не упал, а Петька едет, хоть бы что, даже не почешется. Вот какие лихие кавалеристы у нас в Красной армии были! И с такими людьми Антанта нас думала голыми руками взять? Немало наших тогда повязали, всё вытряхнули и в тюрьму отвели.
Радешеньки мы с Петькой – слов нет. Загнали нас в пустыню  к чёрту на рога, стоим лагерем, в длинных таких бараках-мазанках живём. Днём по пустыне за басмачами носимся, а как стемнеет, закрываем с Петькой дверь на засов, достаём свои драгоценности и  осколок зеркала, я штаны эмирские надеваю, пистолет беру в руки и перед Петькой в таком виде фланирую. А тот повесит свой золотой крест с бриллиантами на голую грудь и сидит, как эмир, на меня смотрит, щёки надувает и радуется. Здорово нас это после тяжких дней в седле развлекало и радовало.
Только как-то ночью паника. ЧК нашу часть оцепило, шмон идёт, аж кровь в жилах стынет. В общем опись сделали – треть сокровищ недосчитались. Кошмар, это ж расстрел, ЧК то мы знали, а особенно для партийцев, не жди снисхождения. Мы, ведь, вступая в партию, народу нашему на верность клялись. Что делать? Мы к повару-Ваське на кухню:
— Васька, выручай, открой печку мы у тебя  тут в золу кое-что спрячем, а ты молчи, не выдавай товарищей по борьбе. Золы была большая куча, мы всё туда запихали с лёгкостью: и штаны, и пистолет, и крест с бриллиантами. Только прибежали в комнату – чекисты в кожанках и с маузерами: — а ну ка раздевайтесь догола, и шмон по всей комнате ведут. А что у нас найдёшь, кроме вшей? Посмотрели строго и вышли вон. Через час-другой уехали и арестованных с собой увезли, с тех пор мы этих арестованных нигде  не встречали. Почти всю недостачу, как потом нам сказали, они из нашей части, вытряхнули и успокоились.
Отлично, больше не нагрянут, мы с Петькой к Ваське на кухню. Он стоит, как столб, и глазами хлопает. Мы печку открыли и руками в золу. А там ничего. Мы и так и эдак, всё обыскали, всю кучу по золинкам перетрясли. Нет, как нет.
– Ты чего, Вась, говорю, где наши вещички? – А он глазами хлопает: — А я знаю? – Мы его и так совестить и эдак, не сознаётся, гад, не видел, говорит, хоть убейте. Так и пропали наши сокровища. Вот какие подлые воры среди нас, как этот Васька, встречались, своих же товарищей обворовали. Бессовестной души человек!
А ещё потряс меня рассказ Фёдора Ильича о юбилее дочери. И именно степенью своей практичности. Другие смеяться будут, а у меня восхищение вызывает. Ведь будь все такими практичными, насколько меньше бы отходов на Земле скапливалось.
Одним словом поехал Фёдор Ильич к дочке в Новосибирск на юбилей, а  что подарить не знает. То посмотрел, другое, не нравится или дороговато.
— Что ж, думаю, подарить всё же дочери, одна же у меня, других нету. А вот, что, думаю, пойду свечей ей куплю пятьдесят штук по старинному обычаю, поставлю на стол, придёт с работы и задует. Поехал по магазинам, а мороз тридцать градусов, нигде свечей нету. Что делать? Еду в церковь, а какой-то праздник, народ ломит. Пробился с священнику, говорю:
— Поп, продай свечей –
А он: — не продам, осквернишь, тебе на мирское –
— Да нет – говорю – у меня, говорю, у дочери юбилей, 50 лет исполняется, хочу 50-т свечей на стол поставить, чтоб задувала. А поп  твердит себе:
— Не продам, это на мирское –
— Ну и хрен с тобой – разозлился я, думаю, попался бы ты мне в гражданскую, ну и пошёл из церкви. Пошёл-то, пошёл, да к бабкам, встречаю их на в ходе храм и говорю:
— Бабка, войди в положение, продай, Христа ради,  свечку  – ну и накупил пятьдесят штук часа за полтора. Замёрз конечно, в тридцатник-то на морозе стоять, но ничего. Приехал к полудню домой, радостный, думаю, доченьке на стол все свечи поставлю – ах красота. Поставил одну, а она не стоит, длинная слишком, устойчивости нет. Что делать? Даже опешил. А потом, думаю, что за проблема, достал нож и все ополовинил. И встали, как вкопанные. Но мне нужно пятьдесят, а их стало сто. Зачем мне лишние-то? Собрал я лишние пятьдесят и в церковь. Пришёл к попу:
— Поп, купи свечей –
— Не куплю, говорит, они короткие, порченные, для церковных нужд негодные –
— Хрен с тобой, говорю и опять вышел перед церковью, и как увижу бабку, говорю:
— Бабка, купи, Христа ради свечу – так и продал все до единой, правда, часа два на морозе проторчал, зато  подарок бесплатно обошёлся.
Вот такой оригинальный человек был наш Фёдор Ильич, сейчас уж таких не сыщешь. Ведь из самой бедноты, в армии до революции воспитывался, а чтобы хоть одно слово матом или просто грубое – боже упаси. По шее накостылять мог, но чтобы ругаться? Вот какие воспитанные люди из русских деревень выходили. И не пил и не курил никогда. А ведь георгиевскими крестами награждён и орденом Ленина, не говоря об именных часах.
Рачительный был человек, каждую копейку считал, — едешь на футбольный матч, а Фёдор Ильич сидит на ящике и старые газеты продаёт под сидения на стадионе — по копейке за штуку, и это при его полной полковничьей пенсии. Иные усмехнуться, вот мол старый скряга, а мне нравилось – вместо того, чтобы мусорные баки забивать, так он придавал этим газетам повторное использование. Для болельщиков, что одна копейка? А Фёдор Ильич несколько рублей на каждой игре делал, и молодец. Если бы все такие экономные да разумные были, разве  СССР развалился б?
Эх, милый Фёдор Ильич, вечная тебе память, сколько добра  нашей семье сделал. И какой молодец, что моей родной организации  в тридцать седьмом под горячую руку не попался. Вот, что значит вовремя всё продумывать и практически подходить к жизни, а не за журавлём в небе гоняться.

54.  Нелицеприятный факт  моей жизни

«На сердитых воду возят»
Русская народная поговорка.

Бывали у меня в жизни и нелицеприятные факты, когда  я переходил грань, отделяющую юмор от нехороших дел, а искренняя попытка извиниться только усугубляла ситуацию. До сих пор не знаю, что  с тем  человеком стало. А ведь был, можно  сказать, мой товарищ.
Дело, конечно, давнее, но даже и за давностью как то до сих пор перед ним неудобно. А случилось это ещё в 1928-м году задолго до больших перепитий века, в сравнительно спокойную от бурь и ураганов эпоху, когда казалось, что вся жизнь впереди. Поехали мы тогда с Володькой Мекшковым в Харьков на рабфак поступать, зла никому не желая. Остановились на квартире у одного нэпмана, а у того сын был Жорик. Крепкий такой Жорик, нас обоих с Яшкой на лопатки клал, классической борьбой занимался и даже в цирке мечтал выступать. И всё бы оно ничего кабы  тот Жора  не был бы до денег охоч. Страшно разбогатеть мечтал и массу времени уделял таким разговорам:
— Вот мечтаю, ребята, выиграть сто тысяч, каждый месяц облигацию покупаю и однажды непременно выиграю! – а нам, комсомольцам и детям рабочих такие мечты не нравились. Нас больше к созидательному тянуло, чему-то полезному для общества, чтобы не одному, а всем счастье улыбалось.
А Жорик всё выигрыши по газетке сверяет. Приходит срок, усядется за стол и давай в цифры вчитываться, то в газетке, то в облигации. Потом сплюнет, махнёт рукой и говорит:
— Опять ни черта не выиграл! —
Потом целый вечер как не свой, бродит темнее ночи, на всех натыкается, хоть вовсе не показывайся, такой урод. Один месяц так, другой. Ну, думаю, подлечить тебя надо, подправить тебе настроение. Тем более, что новую, непроверенную ещё облигацию он как-то на столе оставил, я номерок и списал. Настал день публикации выигрышей. Я с утра в киоск за газетой. Пришёл, открыл страницу, где выигрыши печатали, нашёл стотысячный и подправил аккуратненько, с душой, карандашиком под Жоркин номер. Были у меня с детства способности художника, до сих пор ещё есть, хоть за девяносто. Пошёл потом к Жоркиному почтовому ящику и подменил газету, а ту, что пришла, в помойку соседнего дома выбросил. Вовка Мешков мне помогал, понятно. Оба заранее ухохатывалось. Ждём не дождёмся вечера. Собрались за ужином – хозяин, жена его, тёща и мы. А тут и Жора на пороге с газеткой. «Сынок, давай скорей за стол, щи стынут» — мамаша его беспокоится. «Щас, ма, только облигацию проверю»
— Да чего там проверять, опять шиш – подмигивает нам папаша.
Мы с Володькой виду не показываем, а только боковым зрением смотрим. Вдруг, вижу, у Жорки лицо меняется, он подбегает под абажур, смотрит в газету, волнуется, водит пальцем по облигации, снова в газету, снова по облигацию, да как заорёт:
— Выиграл! Выиграл! Сто тысяч выиграл! Ура!!! – и как принялся хохотать, танцевать и ликовать. Обнимает всех, целует:  – ребята, я вас завтра в ресторан веду, на такси поедем, я вас таким угощу, вы никогда и не пробовали –
Тут мне нехорошо становится. Он нас в ресторан, а мы… Володька тоже, смотрю, как-то неловко себя  чувствует. Мы ж пошутить хотели, мы ж не думали, что такой оборот примет.  А Жорка не унимается:
— Завтра же с утра на почту пойду выигрыш предъявить, жаль уже закрыто. В Сочи поеду, заграницу, я в Париже мечтал побывать, куплю турпутёвку и поеду! —
Пришли мы с Володей в свою комнату.
— Что будем делать? – спрашиваю.
— Ой, как неудобно получилось, надо идти извиняться –
— Пойдём –
Позвали Жору в нашу комнату. Так и так говорим, извини, натворили. Он позеленел весь, стоит и ни слова. Только под конец посмотрел на меня, как жених, у которого невесту из-под венца увели,  и говорит:
— Я тебе этого никогда не забуду –
Долго мы уснуть не могли, а на другой день оставили в комоде деньги за неделю вперёд и съехали в общежитие, до того стыдно было людям в глаза смотреть. И если бы на этом всё и закончилось…
Так нет, учусь себе дальше, про случай забыл, логарифмы всё лишнее из головы вышибли. А тут иду как-то ночью после занятий у репетитора, а зима, гололёд кругом, жужелицей посыпанный, чтобы не так скользко было. А Вовки Мешкова на этот раз со мной не было, он к родителям уехал. Жужелица это шлак металлургический с харьковских заводов, кусочками лежит и крупные попадаются, края острые, как стекло – опасно голой рукой хватать, можно порезаться. Иду, фонари не горят, темнотища. Вдруг, в метрах двадцати силуэт замечаю, а видел я  в темноте, как и все дальтоники, словно кошка. Силэут-то силуэт, да уж больно знакомый. Плечищи в косую сажень, да и ростом не обделён. Сердце сразу ёк – ну, точно, думаю, Жорка. Подкараулил, таки сволочь. Стало быть не просто так, раз ночью на холоде торчит. Извиненьями тут не отойдёшь – крови жаждет. Упал я шагах в десяти от него, как бы поскользнулся, а сам незаметно схватил  с дороги в рукав приличный такой кусок льда с вмёрзлой в него жужелицей. Поднялся, отряхнулся и к нему, как будто, пока не замечая.
— Ну, здравствуй, Андрей – говорит мне перегородивший дорогу Жора.
— Здравствуй, Жора – говорю я и  бью его вмёрзшей в лёд жужелицей прямо в лицо. Жора падает, я бежать, благо общежитие уже за углом.
С тех пор я никогда больше Жору не видел. Семьдесят пять лет прошло, а до сих пор неудобно. Ведь пытался перед человеком извинтиться, а не вышло.

55. Не смотря на некоторые треволнения, настроение улучшается

«Поехали!»
Космонавт Юрий Гагарин

Одним словом, выперли меня из Органов в 1954-м по статье. Вначале погрустил, конечно. На работу и близко никуда не берут, а мы в Свердловск переехали. Четверо детей, работы нет, одна Маня работает, а я дома сижу. Правда, здорово, что не один, а с сыночком Андрюшкой. С ним весело, о всех печалях забываешь. Забавный парнишка и спокойный такой. Дашь ему разворот Правды, сядет он на пол и рвёт эту Правду в мелкие кусочки и каждый чуть-чуть подбрасывает и следит, как в воздухе вертится. И ничего ему больше не надо. Примерно час у него на это уходил, а я успеваю прекрасно выспаться. Да ещё Наталка из школы придёт, Юра из института. Весело! Хоть и двухкомнатная квартирка, да не в подвале, третий этаж, пусть и окна на Север, зато летом жары никакой. Здорово, что получить успели, а так бы не поймёшь, где ютились. Лара тогда уже в Москве училась, в общежитие жила на одну стипендию, помогать было нечем. А один раз стипендию не дали, так она от нас скрыла, потом только узнали, так впроголодь целый семестр как-то тянулась, хорошо подруги у ней были хорошие. Но всё равно жизнь хорошая была, я дома готовил, стирал, с Андрюшкой возился, Маня-то целый день в школе, а вечером тетради. Вот как её высшее образования пригодилось, а то ведь многие генеральские жёны так дурами и остались.
В конце 1956-го решили меня арестовать. Я сразу понял, так как вызвали в прокуратуру вечером к шести ноль ноль. Я так Мане и сказал, если не вернусь, не волнуйся, значит посадили. О детях, о себе заботься, а я посижу и выйду, я ж обещал с фронта живым придти и пришёл, так  и из тюрьмы выйду. Вины на мне нет, а без вины долго не просижу. Перецеловал всех, особенно Андрюшку своего, и в путь. Они мне из окошка нашего третьего этажа долго со слезами на глазах махали.
Опасался я, что они что-то из Паши выбили, хотя  и был уверен в его исключительной надёжности. Никогда ведь не знаешь, в чём обвинить могут. Паша, к примеру, за связь с Гитлером сидит, а начальника моего Гоглидзе, как шпиона вообще сразу нескольких западных разведок расстреляли. Абакумова посадили за сионизм, а расстреляли, за какой-то политический авантюризм, Вадиса вообще за воровство разжаловали, был бы, как говорится, человек.
Неожиданно, и к моему большому облегчению, меня обвинили всего-навсего в незаконном расстреле бывшего секретаря житомирского райкома партии Степанова. Прямо, как гора с плеч упала.
«На каком основании вы расстреляли в Житомере секретаря райкома партии Степанова?» — строго так меня прокурор спрашивают, и глаза его горят таким горячим праведным огнём.
— Это не я – говорю.
— Ну да, понятно. Это не вы, это он сам себя расстрелял, к тому же в затылок. Зря  пытаетесь ввести нас в заблуждение,  вот же ваша подпись о расстреле Степанова, якобы по указанию вышестоящей инстанции. Вы ж всегда на вышестоящие инстанции валите. Не так ли? Это ваша подпись? —
— Нет, вот эта, как раз, не моя –
— Как не ваша? – у прокурора аж лицо переклинило – Вы же Фролов А. П.  –
— Ну, я –
— Так вот же ваша фамилия и инициалы! –
— Фамилия моя, инициалы мои, а подпись не моя –
— Да как это может быть? –
— Да очень просто, это Фролов Алексей Павлович, вон читайте в протоколе допроса, а я Фролов Андрей Петрович, вы даже протокол не прочитали, как следует,  а с обвинениями  –
Прокурор смутился, он понял свой просчёт, но решил всё таки помахать кулаками после драки:
— Вы тоже нарушали закон, тоже служили в НКВД в то время, а значит принимали участие в незаконных арестах и репрессиях, направленных против честных советских людей! –
— Конкретно, в чём, где, как и когда были совершенны эти мои незаконные действия? – ответил я, прямо глядя ему в глаза.
— Не беспокойтесь, мы это установим! –
— А я и не  беспокоюсь, совесть моя чиста, я лично, никогда не выходил за рамки закона и Конституции СССР. И руководствовался указаниями Партии! –
— Вы видите, что это за человек? Он за спину Партии прячется. Сам ей же нож в спину втыкал, в теперь и взятки-гладки? Не выйдет, Фролов! – шипел прокурор – Таким, считаю, не место в Партии. Предлагаю за участие в незаконных репрессиях исключить! – я понимал, что исключение из Партии первый шаг к уголовному преследованию и поэтому заволновался, но виду не подал, тем более, что и к аресту был психологически подготовлен.
Вёл голосование об исключении меня из Партии первый секретарь нашего Октябрьского райкома Соин. Прежде я его  никогда не встречал. В результате поднялись две руки за и две против моего исключения. И тогда Соин, как председатель поднял руку против моего исключения, и я остался в Партии, а стало быть, можно было забыть об уголовном преследовании и получить теперь право работать на ответственных должностях. Соин мне сказал про прокурора: »Не обращайте внимания, он из обиженных – отца расстреляли, теперь реабилитировали, его, понимаете, можно понять, он люто вашего брата ненавидит» Ага, подумал я, можно подумать, что прокуратура лучше была, я то знал, что по делу врачей пытали именно в прокуратуре и что там даже растяжка была, как в средние века, и некоторых врачей на ней за руки, за ноги вытягивали, выбивая показания. Ну расстреляли у тебя отца, я то причём. Вон немцы сколько народа перебили, и что теперь всех немцев ненавидеть? Глупость какая-то. Отца у него расстреляли…
Соин вообще оказался прекрасным человеком и хорошим художником, до сих пор висит у меня на стене его пейзаж зимнего уральского леса — глаз не оторвёшь, вот душа-человек был, жалко умер рановато. Он меня и устроил директором Свердловского углекислотного завода, который находился на Луначарского, как раз напротив Дома Малахова и через забор от Свердловского Зоопарка. Мир не без добрых людей! Соин дружил, кстати, с нашим соседом, Фёдоров Ильичом, о котором я рассказывал выше, и тот наверняка дал обо ему мне самую лестную характеристику, даром, что бывший колчаковец.
О, радость, я получил ответственную работу, теперь я директор Углекислотного завода, это тебе не как бедолага, генерал-лейтенант Вадис, мой бывший начальник, ящики на вокзале заколачивать. Но я хапальщиком никогда не был и быть не мог, не видел в том радости.
В работу я ушёл с головой. Приобрёл прекрасную книжку Дезикова про углексилотное производство и изучил её вдоль и поперёк. Коллектив попался замечательный – настоящие уральские рабочие с большим стажем. У них и учился. Ведь интересно же, как из этого чёрного неприглядного кокса сухой лёд сделать.
А сухой лёд – красотища, летом в моргах первое дело, покойники, обложенные сухим льдом, лучше живых выглядят, неделю могут лежать, две, ничего им не делается. А газировка, а мороженное? Это ж сколько детям радости! Попробуйте без сухого льда обойтись. В общем интереснейшая штука.
Но очень мне хотелось снизить себестоимость производства и облегчить жизнь моим рабочим. Ну и давай я пути искать, со специалистами встречаться. Работу адсорбера улучшили, десорбера, в механике кое-чего поменяли, а, главное, тележку для транспортировки баллонов удалось внедрить. До этого рабочие их на плече таскали и так всюду. А я нашёл специалиста, причём в Москве, у нас не было – он прислал мне чертежи, наши умельцы сварили, и появилась на заводе тележка, не надо было теперь рабочему спину рвать. А со специалистом я нашёл способ рассчитаться, хотя нелегко в то время было, пришлось слегка и схимичить.
Но главная радость была – дом для рабочих пробил. И опять Соин помог. Только говорит, давай так, Андрей Петрович, четыре квартиры строителям выделишь, когда построят. Так и порешили. Дом на Красноармейцев построил в три этажа на тридцать шесть квартир – первый настоящий благоустроенный дом на этой улице, а то была сплошная деревня. Подталкивали меня на малогабаритные квартиры, а  я не согласился. Пусть меньше, да лучше, полногабаритные построил с широким коридором, чтобы рабочие не хуже генерала жили, у меня ведь тоже на Куйбышева 48 полногабаритная была. А почему рабочий должен был жить хуже? Очень хорошие отношения у нас в коллективе сложились.
Но бывали и сложности. С тем же Сашей Королёвым. Саша это такой был работник, что нигде не найти. Руки золотые и голова такая же. Что сварить, что построить, что выстрогать или покрасить, что бригадой руководить – на все руки мастер. Не пьёт, не курит, перворазрядник по самбо. И не просто партийный, а секретарь нашей парторганизации, причём наиотличнейший. Ростом невелик, но в плечах косая сажень, глаза чёрные, волосы чёрные, борода чёрная, в полушубке, ну вылитый  Пугачёв из «Капитанской дочки», когда его герои повести на тракте встретили. Но анекдотчик. Страшный анекдотчик и притом с антисоветским уклоном.
Только стал я директором, он ко мне в кабинет: «Андрей Петрович, хотите, я вам новый анекдот про Хрущёва расскажу?» Я ему: «Не надо. Саша, я не люблю анекдотов, да и тебе не советую, тем более на производстве». И что, он послушал? Не тут-то было. Идёшь по заводу, ребята в сторонке на перекуре кучкуются и ха-ха-ха, ха-ха-ха. Гляжу – Саша в серединке и анекдот заливает. Я ему раз сказал, два сказал, ничего не помогает. Пригласил к себе в кабинет: «Саша, говорю, ты почему так делаешь? Ты золотой парень, коммунист. Ты зачем сам себе грязь на голову льёшь?! Ты зачем эти анекдоты рассказываешь?»
— Да, ну что, вы, Андрей Петрович, я ж для смеху, настроение в бригаде поднять, устают люди –
— А что, без анекдотов про руководителей партии никак нельзя обойтись? –
— Это, что, Андрей Петрович, у нас критика в стране запрещена, что ли? Где такое решение Партии? От какого числа? –
— Критика не запрещена, я директор, меня критикуй, если неправ, а ты на Генерального секретаря, на Партию язык распускаешь. Зачем это вот про пьяного рассказывал, который якобы кричал «Хрущёв дурак, Хрущёв дурак!», а потом его посадили за раскрытие государственной тайны. Это же издёвка над человеком, над руководителем нашей партии. Я во время войны с Хрущёвым лично был знаком под Воронежем и точно могу тебе  сказать, никакой он не дурак, не глупее нас с тобой, уж точно. Хороший руководитель, неплохо во всех проблемах разбирался. Теперь представляет нашу страну на международной арене. Надо ж уважать. А ты гы-гы-гы, гы-гы-гы и других в это втягиваешь. Раньше это было статья 58.10 часть Вторая, антисоветская пропаганда и агитация – до 10 лет лагерей, как с пушки. А Хрущёв этот произвол осудил, статью эту убрал, оказывает нам доверие, а ты гы-гы-гы, да гы-гы-гы. И, главное, сам секретарь партийной организации, я понимаю, пьяница какой-нибудь был или мальчишка, а тебе скоро уже сорок лет, Саша, нехорошо.  В общем, давай, Саша, завязывай с этим, последний раз прошу –
— А то что, Андрей Петрович? – и так смело, в своей манере, прямо мне в глаза смотрит, мол, ты тут не генерал, чтобы мне приказывать, мол, это ты раньше мог людям рот затыкать, а теперь шиш.
— Увидишь – говорю – что —
Вечером иду с работы, а Саша на проходной вахтёршу молоденькую смешит. И опять анекдот про Хрущёва и армянское радио рассказывает. Ну, ладно, думаю.
Звоню на другой день на Ленина семнадцать своему бывшему фронтовому заму, теперь полковнику и говорю:
— Только между нами, Володя. У нас тут парень есть один, очень хороший товарищ и работник замечательный, но анекдотчик страшный. Ты, давай так, вызови его и поговори по душам, чтобы он анекдоты политические больше не рассказывал. Пугни, но по-доброму, чтобы понял, а то я с ним бьюсь, как об стенку горох. Только меня не выдавай, я хочу, чтобы он и дальше в коллективе работал —
На следующий день до полудня Саши не было. Потом пришёл. Молчит и на меня косится.
— Ты где, говорю, Саша, был, заболел, что ли? –
— Да нет – говорит – не заболел, в КГБ вызывали, заложил кто-то — и повестку мне на стол кладёт, а сам  смотрит обиженно.
— А я тебе что говорил? Ещё не туда тебя длинный твой язык заведёт. Тебе, что – говорю – трудно не рассказывать анекдоты на политическую тему? Недержание у тебя, что-ли? Рано для твоего возраста. Что других анекдотов нету? Так я тебе книжку принесу, «Английский юмор» называется, там много смешных историй. Выучи и рассказывай. Ну, ладно, не сердись, давай пять…-
Саша улыбнулся, махнул рукой и дал пять. С тех пор больше при мне никогда анекдотов не рассказывал ни политических, ни бытовых. А книжку английского юмора я ему подарил и секретарём парторганизации мы опять его переизбрали. Так мы с ним и дружили долгие годы, пока он в другой город не переехал.
А один раз Саша меня даже от серьёзной неприятности спас. Дружинили мы с ним по ночам, иногда и до полуночи. Неспокойное было время в нашем районе, поножовщины хватало и всякого хулиганства, особенно, понятно, по пьяному делу. Идём с ним один раз ближе к одиннадцати, думаем по последнему кругу и домой. Зима, холодно, скользко. Навстречу женщина, лицо разбито, в слезах:
— Спасите, муж с ножом гонится! –
Смотрим – действительно мужик весь расхристанный, пьяный со здоровенным хлеборезом в руке, пошатываясь из стороны в сторону, бежит. Мы за угол. Я Саше говорю: «Давай так, только он мимо меня проскочит, я его сзади ребром ладони по шее. Он упадёт, а ты  руку заламывай и нож забирай, так и порешили. Только мужик меня проскочил, я ему как садану ребром ладони по шее, да сам и поскользнулся, как назло, и упал на дорогу, даже папаха слетела. Удар при этом настоящий, понятно,  не вышел, мужик только на колено упал и на меня повернулся: «А я тебя, щас за это, зарежу» — уверенно так говорит, и на меня. Я вскочил, готовлюсь к обороне, но тут, хрясть, мужик этот носом в лёд, нож в сторонку отлетел, а на нём уже Саша сидит и руки крутит. Отвели мы его в  милицию, а женщина за нами всю дорогу бежит и канючит: «Отпустите мужа, отпустите мужа, он больше не будет…» Я ей говорю:
— Как же мы его отпустим, он опять напьётся и зарежет вас или кого-то другого –
А она всё равно своё. Привели мы его к себе в помещение для дружинников, позвонили в милицию, отдали им и его и нож, как доказательство, и не встречал я больше этого мужика на нашей улице.
А Саша не только любил анекдоты рассказывать, но и сам создавать. Идём раз по Куйбышева днём, а у Гастронома мужик на стенку прямо при всех мочится. Народ его обходит, морщится, качает головой и идёт дальше. Но Саша не прошёл. Подошёл к мужику, снял у него с головы шапку и под струю. А когда набежало порядком, одел ему обратно на голову. По лицу у мужика течёт, он кривится, отплёвывается, не понимает в чём дело. Народ хохочет. Умел Саша создать вокруг себя хорошее настроение. Такой вот был у нас секретарь партийной организации.
Не все были, как Саша. Был у меня главный механик, Доброскок. Хороший механик, ответственный. И внешне такой симпатичный, весёлый румяный, с Андрюшей ласковый. Никаких тебе анекдотов или антисоветчины, даром, что беспартийный. Я его ещё думал в партию рекомендовать, так он бывшим полицаем оказался. Десять лет лагерей получил – мирное население расстреливал в Белоруссии. В Свердловск сбежал, думал не узнают. А узнали случайно на улице, проследили до дома и в милицию сообщили. Вот такие дела случались. Я Андрюше всегда в пример приводил: «Учись, сынок, никогда по глазам не определишь, кто есть кто. Помнишь, как тебе дядя Доброскок нравился? А он людей, может, и детей, убивал. А с виду такой хороший, весёлый, вежливый. Поэтому никогда ни с какими взрослыми никуда без спросу не ходи, задушат и одежду заберут на продажу. Я это ещё по гражданской войне знаю. И не верь никаким дядям и тётям, никогда не знаешь что у них на уме. А то попадёшь в беду»
А вообще хорошо после смерти Сталина стало, совсем другое дело. Никаких репрессий, охот на ведьм, массовой истерии и всего такого. Да и успехи пошли. Спутник запустили. Первыми в Мире. Вот была радость. А потом Белку со Стрелкой. Это прямо как-то окрылило народ, особенно после великой Победы. Телевизоров не было, мы с детьми часто по вечерам об освоении космоса говорили. Мечтали, что и человека туда пошлём, посмотреть есть там бог или  нет. А тут ещё на Кубе революция, Фидель, песни про Кубу отличные – «Родина или смерть, остров зари багровой…», Андрюшка мой пел. В общем, испытывали подъём. А какой энтузиазм, когда Гагарин полетел? Прямо на улицы выплеснул, будто мы все на крыльях взлетели.
И сомнений не было, что наши дети будут жить при Коммунизме. Дело Ленина жило и побеждало. Совсем редко вспоминал я Нелидова с его вещами, хотя мне это и придавало дополнительного интереса к изучению технологических процессов, но в первую очередь я был воодушевлён служением идее Коммунизма с построением его во всём Мире, что мы в тот период и планировали. Да и какие могли быть сомнения в правоте нашего дела, когда оно явно брало вверх над капиталистами. Никита Сергеевич даже кричал им: «Мы вас похороним!», никого не боялся.
Потом начались перебои с хлебом. Народ начал ворчать, но не очень, больше посмеивались. А мы жили полной жизнью – работали, читали книги, ходили на футбол, отдыхали с детьми, занимались физзарядкой. Весело было!
Несправедливо было, что Паша сидел в тюрьме. Он то ведь как раз всегда и хотел такого более свободного образа жизни. А сколько для нашей Победы человек сделал. Да и вообще о себе не думал – квартирка самая обыкновенная, барахлом не интересовался, весь в работе. Жизнью сколько раз рисковал. И вот в тюрьме. За что? А так – посадили и всё, мол, пусть посидит, как и Яшку Бровермана. Такое вот отношение к людям. От Сталина ещё в наследство досталось.
Горечь от увольнения из органов прошла окончательно, когда наша военная делегация во главе с маршалом Бирюзовым в Югославии разбилась. Ведь, если бы меня не уволили, я бы наверняка там вместе с ними был. А так Роман Миронов вместо меня погиб, а я остался жив и здоров. А ведь этот Миронов был приятель Малыгина и тоже бывший партийный работник и так был рад получить своё место обратно. Берия его выкинул куда-то на мелкую должность, чтобы мне место освободилось. А после ареста Берии его вернули теперь уже на моё место. Ан, не повезло. Вот так. И как мне после этого судьбу клясть?
А ведь так огорчался, когда уволили,  что от меня родные пистолет прятали, чтобы не застрелился. Вот бы дурак был! А что – генерал Масленников в похожих обстоятельствах не выдержал, пустил пулю в висок. Да ещё первый раз неудачно, прошла пуля под кожей вокруг головы и вылетела. Курьёз. Жена к нему бросилась, плачет, а он глаза открыл: «Где я?» Потом понял, оттолкнул жену, схватил пистолет и по-новому застрелился. На этот раз удачно. Так и я об этом думал. Но мои меня таким вниманием окружили и пистолет отобрали, я и выжил.  Так что не стоит стреляться или выпрыгивать из домов по пустякам.
Жаль, только, Малыгин с ними в Югославию не полетел. Зажал мою генеральскую пенсию и прочно сидел на кадрах. Федорчук, мой бывший ученик, так мне и передал: «Хлопотали за вас, Андрей Петрович, все вроде не против, но Мылагин сказал – пока я в кадрах, не увидит Фролов генеральской пенсии, как своих ушей» Такая сволочь. И всё из-за того, что я указал, в каком месте они, партработники, у Сталина сидели. А разве я был неправ? Вот не стало Сталина и два миллиона из лагерей выпустили. За что они там сидели? По десять, по двадцать, по двадцать пять лет. Сами не знают. Такие, как Саша Королёв и сидели. А он что, плохой коммунист, или человек? И сколько таких сгноили и расстреляли. А разве плохо, если бы они были с нами в одном строю? И всё Сталин. За что Косте Рокоссовскому половину зубов выбили? За то, что поляк, больше ни за что. Сестра, у него, видите ли в Польше жила, большое преступление. И ладно ещё не убили и в лагере не умер, а сколько таких, как он, перемёрло? Тот же Мандельштам, он что, плохие стихи писал? Ерунда, я сам в молодости им зачитывался. За что человека уморили?
Я вот прочитал, что и Ландау у нас в харьковском ГПУ сидел, может и я его видел, когда меня водили для изучения техники следствия по допросам. Это таких учёных в тюрьму сажать? Хорошо Капица его отмазал, а если бы нет? А ведь и я мог быть его следователем. И что делать? Он ведь настоящим антисталинистом был, а не на бумаге. И листовку с призывами о государственном перевороте напечатал и распространял – факт. Даже, если б я понимал, что он большой учёный? Нет, ничем бы не помог. В то время я бы всё равно считал его врагом Совесткой власти. Вот, что такое диктатура. А ведь он не был врагом СССР, а скорее троцкистом, но тогда это было ещё хуже. И что с этим сделаешь? Ничего – и я б тогда посадил. И Сашу Королёва мог посадить, поступи на него донос. Тем более он бы точно упёрся б  и начал права качать – ведь по Конституции 36-го года  анекдоты на политические темы запрещены не были. А на практике? Вот чего не должно быть – на словах одно, на деле другое. А у Сталина всюду это было. И что мы могли сделать? Против выступить? Под асфальт бы с семьями закатали б.
Туполева посадили, за что? Молодец, что Сикорский уехал, да и Шаляпин тоже. Оба бы лес рубили под «Дубинушка ухнем!», хватит, того, что с Петром Лещенко и Руслановой сделали. А Михоэлс? За что его было убивать? За то, что любил культуру своего народа? А брат его родной был наш человек, начальник МГБ Риги. Его не тронули. Только потом из органов освободили. Сестра нашей подруги, Мирры Новиковой, Женя, была его женой.
Какое счастье, что Сталин во-время умер. Проживи ещё год-два, – даже представить страшно. Или ему Паша всё-таки помог? Ну и молодец тогда – так и надо. Эх, Пашка, Пашка, а тебе ничем не поможешь. Будем жить дальше. Пока жив, надо веселиться: «Эх, Андрюша, нам ли быть в печали…»
Время как летит – скоро уже 20 лет Победы, даже не верится. А потом 50-тилетие Октября! Недавно ведь мы с мамой на демонстрации шлю под лозунгами: «Долой министров-капиталистов. Вся власть Советам!», а уже полвека скоро минет. Зато какие изменения – телевизоры появились. Тоже как-нибудь купим. А то на футбол и хоккей к Фёдору Ильичу бегаем. Вместе оно, конечно, веселее болеть. Жалко, наши испанцам проиграли в финале на Кубок Европы, и, как назло, сам Франко присутствовал. Погорел за это мой любимец Костя Бесков. Я с ним был знаком, наш же, динамовец. Ох, умный футболист был, как я ему аплодировал. А тут команду в финал вывел и погорел. За что? Всё так у нас. Другое дело Стрельцов, тот сам виноват. Но пошли разговоры, что опять ему играть разрешат. Талант был великий, но сможет ли опять заиграть после тюрьмы? Мы с Андрюшей за Динамо Киев болеем. Биба, Сабо, Лобановский, Базилевич, Турянчик – чем не игроки? А Виктор Банников – прекрасный вратарь, Яшина заменять может. Эх, на чемпионат бы Мира в Англию попасть, его говорят по телевизору показывать почти весь будут. Будем с сыном смотреть, во сколько бы ни показывали. Пеле, Гарринча, Эйсебио – даже мурашки по коже от таких имён бегут. Это будет что-то.

56. Лёня пришёл

«Входит Лев Толстой в пижаме,
всюду Ясная Поляна»
И. Бродский. Представление

Тут, правда, Хрущёва сняли. «Лёня пришёл» — сказал я сыну. С Брежневым я встречался в Днепродзержинске в 32-м, когда я попал туда с комсомольской делегацией. Он, будучи комсоргом, утроил нам отличную экскурсию по заводу. Видный, весёлый, рослый, знающий, он произвёл тогда очень хорошее, боевое впечатление. Я ещё подумал: «Далеко пойдёт парень» Так и случилось. Моя сестра Рая работала в бухгалтерии Днепропетровского обкома и отзывалась о Брежневе как человеке, так и руководителе, очень хорошо, а на неё угодить было непросто. В общем, приятно было, что к руководству пришёл хороший парень, с которым я когда-то встречался. Правда не все так реагируют на знакомых. Один из наших ветеранов-полковников наоборот возмущался: «Кого выбрали? Лёньку Брежнева! Да мы с ним водку в 42-м пили и песни пели. Что, Лёнька – какой из него Генеральный секретарь!? Разве его можно сравнить со Сталиным?» Мне такой отзыв верным не казался. Мало ли кто с кем пил? Не боги горшки обжигают. Я понимаю, если бы он о Брежневе, что-то плохое знал – так нет, просто не мог понять, как это такой же, вроде, как он, который мог выпить и петь, теперь глава государства. А почему нет? Что маршал Кулик со Сталиным разве не пил? И что, этот маршал шибко грамотным был? Нет, я лично его знал – валенок, валенком. А Сталин с ним пил. Это как-то Сталина характеризует?
А в  1967-м разразилась арабо-израильская война. И тут я вспомнил Нелидова и подумал, что евреи как бы к нему прислушались. Нет, я конечно не возражал, что сионизм есть тот же фашизм, но всей душой болел почему-то за Израиль, а не за наших арабских друзей. Тем более Израиль дал им чёсу. За семь дней разгромить все их армии, да ещё при поддержке наших советников! Вот тебе и евреи! А то – трусы, бегут в Ташкент, никакие, мол, солдаты. А я то знал, сколько было евреев-лётчиков, Героев СССР, а вот теперь они и арабам доказали. Я открыто поддерживал Израиль в частых спорах с нашими вояками во дворе и они быстро замолкали. Вообще меня наши чёрные полковники, как их называли остряки из горсоветских домов, уважали и побаивались, видимо по старой привычке. Хоть и недолюбливали нашего брата-особиста.
На вы я почему-то мало с кем из вояк разговаривал, в основном  только с Иваном Ивановичем и Фёдором Ильичом. Но Фёдора Ильича я описал выше. А Иван Иванович Алексеев был ещё царским офицером, перешедшим на службу к красным и вступившим в войну, как и я, на самой западной границе. Его даже маршал Баграмян в своих мемуарах приводит в пример, как одного из редких командиров, который не растерялся в первый день войны, грамотно организовал оборону и на несколько дней задержал наступление немцев на своём направлении.  Стоял до последнего, пока не контузило и не попал, контуженный,  в плен. В плену был ровно  три дня. Немцы везли их в тыл на машине, они перемигнулись с товарищами и все на ходу одновременно за борт. Охранник давай стрелять из автомата, одного или двух убил, остальные и Иван Иванович скрылись в лесу. Немцы в ту пору за пленными не гонялись, девать некуда было, столько сдавалось. Так и уехали. Иван Иванович  сколотил из бежавших ребят группу и вывел к нашим чрез две недели, осторожно пробираясь к деревням за продуктами и информацией о дислокации сил. А привёл ребят, тут в лапы к нашему брату особисту и угодили. Как назло, идиоты попались — обвинили Ивана Ивановича в измене, три года держали в тюрьме, три года велось следствие, а потом выпустили за отсутствием доказательств. И то, потому что добросовестный следователь в конце попался.
Он просился на фронт, война ещё шла, так куда там – не пустили. Высвистнули на пенсию и дали хорошую трёхкомнатную квартиру в нашем военном городке. Фёдор Ильич с Александрой Францовной не разговаривали с ним до конца жизни, а кроме них и ещё многие – клеймо предателя на нём для многих так и осталось. Фёдор же Ильич его недолюбливал ещё и как бывшего царского офицера, даром, что сам у Колчака воевал. А мы с Иван Ивановичем сразу сдружились. Ни он на меня зуб, как на бывшего особиста не имел, ни я не мог считать его нечаянное пленение каким-то изъяном. Сам сын Сталина в плен попал. И что? А тут человек мало того, что сам из плена бежал, так ещё и группу бойцов, благодаря своему профессионализму вывел, а какие-то идиоты из моих коллег ему это в преступление вменили. А я причём?
Прожил до 90-ста, каждый день гулял у нас по двору в любую погоду с супругой или один, после того, как она умерла. Детей не было.
Андрюше моему он рассказывал, как на самом деле хорошо до революции было – апельсины, мандарины, колбаса любая, не то, что в Москве или Питере, а в любом провинциальном городке водились. А теперь шаром покати. Я его эти разговоры с сыном никогда не пресекал, с детства питал почтение к царским офицерам.

ЭПИЛОГ

«Довели страну до ручки»
И. Бродский. Представление

Вернули мне мою полную пенсию только при Язове в 90-м году. Союз умирал, дело за которое мы всю жизнь боролись приказало долго жить. В этом для меня были и большая печаль и какое-то злорадство. Довели своим враньём страну до ручки. В партию ни один из моих детей или внуков не вступил и не пытался, все они были настроены оппозиционно. Конечно, я сыграл в этом не последнюю роль. Особенно Андрюше я с детства рассказывал обо всех ужасах сталинизма и во что он вовлекал людей, в том числе и меня. Я не хотел, чтобы мой младший сын рос таким же наивным, как абсолютное большинство его сверстников. Я не любил наивных,  легковерных и глупеньких «чистых душой» идиотов и не хотел, чтобы мой сын рос таким и плясал потом всю жизнь под чужую дудку,  а под конец проклинал тех, кто его обманывал. А не над верить, тогда не обманут. Тот, кто верит, тоже виноват, а не только тот, кто его обманывает.
Когда сын был в классе 6-ом — 7-ом, я рассказал ему о расстреле поляков в Катыни и о нашем постоянном вранье, о том, что вообще нельзя верить людям и вообще верить, а надо думать собственной головой и быть полностью ответственным за свой выбор. Ещё раньше я говорил в наших задушевных беседах, что и в Ленина не надо верить. Что он не тот, за кого его выдают. И что одни взрослые дяди и тёти делают это в своих корыстных интересах, а другие по глупости, потому что верят. Не скрывал я и своего участия в расстрелах, пусть сын всё знает о батьке, и это поможет ему лучше ориентироваться в жизни. А лет с 12-ти мы не только вместе с ним болели за футбол, но и слушали голос Америки и радиостанцию Свобода, пусть знает ребёнок, как врут наши, и пусть знает, как иногда необъективно освещают факты и те. Надо слушать и тех и этих, никому не верить, а думать своей головой. И ещё как можно меньше рассказывать правды о себе и своей семье – это не нужно, люди могут это использовать против тебя, сынок.
Люди – это не те, кому можно доверять, это опасные и часто очень глубоко замаскированные существа. Я то прошёл гражданскую и Отечественную, а также войны с чужими и своими в рядах ОГПУ-НКВД-МГБ, я то знаю, почему надо опасаться людей, особенно соседей или сослуживцев, коллег по работе и т.д. — сдадут за милую душу, что я доносов ихних друг на дружку не читал что-ли? Причём и нам и в Гестапо – в   основном соседи и писали, а с виду такие вежливые, дружественные – здрасьте, мол, как поживаете? Ага, как поживаете…
Были у нас соседи через дом справа, которые свиней трупами расстрелянных в гражданскую  войну кормили и при этом благообразненькие такие, спокойно себе в церковь ходили и богу  молились. И ещё нас осуждали, что не ходим. А ночью раз на телеге в кучугуры за трупами. Одежонку себе или на продажу, а телами свиней кормить. И при Советской власти жили они себе спокойно, работали, были как все, не придерёшься. Совершенно нормальные люди с виду и строители нового общества, даже в церковь ходить перестали. Всегда надо  быть настороже, по лицу гадину никогда не определишь. Насчёт «глаза зеркало души» Антон Павлович сильно загнул. Хрен по глазам что узнаешь.
Я ведь и сам  по отношению к соседям ангелом не был. Лет десять было, как Павлику Морозову, а уже не смог удержаться от соблазна, и помог ограбить соседский дом Завориных местной банде уголовников. И всего за пять рублей – подержал соседскую собаку, чтобы не лаяла, пока те обшаривали дом в поиске гвоздей. Заворины гвозди с фабрики утаскивали и на рынке продавали, вот местные уголовники и решили экспроприацию экспроприаторов провести, от них ведь ничего не скроешь. И хотя я был мальчишка порядочный и на хорошем счету, нашли таки ко мне подход. Умеют, когда хотят. Да и пять рублей для меня в то время были огромные деньги. Я ж мечтал сфотографироваться и на себя любоваться. А это был большой шик в то время. Так обидно, что фотография эта сгорела  в войну вместе с домом. Вот мне уже далеко за девяносто, а жалею. Стояла бы сейчас та фотография в шкафу напротив и душу грела б. Мама, конечно, подозревала меня в участии в этом налёте, откуда, мол, деньги на фотографию взял? Но я не сознался, крутил-вертел, нашёл, мол, на рынке, но больше решил так никогда не поступать, и не поступал. Тем более, что главарь той банды Тоська Кривсун вскоре чуть меня не задушил.
Сижу как-то днём дома в конце гражданской войны, читаю Фенимора Купера, и, вдруг, Тоська заходит. Не ожидал застать меня дома, думал нет никого. И сразу ко мне: «А, Андрюцик…», я к окну, хватаю со стола кувшин и в окно, звон стекла, я кричу: «Помогите!». Тоська отпрянул: «Да ты что, Андрюцик!?», а тут дядя Казик, жилец наш из квартиры напротив, что Махно подарил, вбегает и Тоське: «Ты что тут делаешь?» Тот: «Да я хотел у Андрюцика за спички узнать, а он сбесился, окошко разбил и орёт, я, разве что плохого хотел…» и тут же, не спросив у дяди Казика за спички, выскочил из дома и был таков. Вот те и знакомый уголовник, ничего эти знакомства не дают, а я считал себя среди них уже как-бы своим. А Тоська в два счёта хоть кого задушит, тем более ребёнка. Не зашёл бы случайно дядя Казик, и не было б меня.
Тоська Кривсун был известный бандит. Даже в гражданскую все его в городе знали и опасались. В двадцать шестом его застрелил постовой милиционер, когда Тоська на него с ножом по пьяной лавочке ринулся. Милиционер достал наган, крикнул Тоське: «Стой, стрелять буду!», тот прёт, как сивый мерин. Милиционер в воздух выстрелил: «Стой, кому говорю!», а Тоське хоть бы хны, уже вплотную подошёл и нож поднимает. Милиционер и давай стрелять – раз, два, три. Тоська на кураже ещё шага три сделал навстречу и завалился на бок, мама рассказывала, она из окна смотрела. На том и закончилась жизнь и карьера Тоськи Кривсуна. Не сказать, что бесславная, кстати. На похоронах собралось столько шпаны, что даже сегодняшние наши братки бы позавидовали. Так над ними ещё и военный самолёт круги почёта делал – это кто-то из бывших Тоськиных дружков лётчиком стал и самолёт военный использовал. Вот какого почёта злыми делами добиться можно, добрыми-ка попробуй.
Потом я эти Тоськины похороны во время сталинских вспомнил. Было в них что-то глубоко сходное, какая-то внутренняя связь. Недаром Сталин к уголовникам милостив был, смертную казнь даже для них после войны отменил, в отличие от политических. И они отвечали вождю взаимностью – уважали, почитали, портреты на груди выкалывали. Мой брат Павлик из тюрьмы в тридцатые здоровее вышел, чем туда попал. Не так то и плохо было уголовникам при товарище Сталине.
И всё-таки какой я везучий! Как здорово было родится именно в это время. Это ж какие гигантские события прошли на моих глазах, Голливуд, как говорят сейчас, отдыхает. Масштаб невероятный, а драматизм, а трагизм, куда там Шекспиру или Льву Толстому с Достоевским. Тот из-за одной старушки целый роман написал. А у нас тот случай и в некролог бы не поместили, иначе места бы в газетах не хватило. Революция, гибель Российской Империи, Первая Мировая война, гражданская война, НЭП, коллективизация, первые пятилетки, голод на Украине, репрессии, Отечественная, Хиросима и Нагасаки, борьба с космополитами, смерть Сталина, Хрущёв, холодная война, гибель СССР, Ельцин, война в Чечне, взрывы в Москве, 11 сентября, Путин. И всё мне было интересно, на все эти события я смотрел с широко раскрытыми, полными любопытства  глазами. А приключения в Польше и Японии, а Нелидов, а смертельная угроза и Скрыловецкий? Боже мой, какая интересная жизнь! Вот уже девяносто шесть, а жить так и не надоело. Эх, ещё бы до шестидесятилетия Победы дотянуть, да вряд ли, силы совсем на исходе. Многое теперь вспоминается.
Как то раз решил я Андрюшу своего красиво врать выучить, всё-таки очень может пригодится в жизни для сохранения себя и семьи. То есть так, чтобы не попасться. Жизнь ведь длинная, и всякое в ней может случиться. Ну и куда обратиться? Конечно, в церковь. Со священниками я был ещё по долгу службы связан. В плане привлечения их к служению нашему народу и государству. А кто лучше их научить может? А тут, году так в шестьдесят втором мы с ним как раз в Кауровке отдыхали. Ну и веду я его через лес в церковь. Красота необычайная, сосны, воздух поразительный, солнышко. Любил я лес, а где, как не в лесу и поговорить по душам:
— Никто не может врать врёт лучше священника – говорил я ребёнку – их   этому в семинарии пять лет учат, и экзамены по всей строгости принимают, чтобы ничего белыми нитками шито не было, чтобы волосок к волоску. Не только простой народ чтобы обманывать могли, но даже из интеллигентных, вплоть до профессоров чтобы. Товарищ Сталин, он тоже на священника пошёл учиться и был одним из лучших семинаристов, поэтому и правил страной столько. Никто не смог его сковырнуть. А всё почему? Потому что врать умел правдиво и в психологии разбирался. Людей  насквозь видел, а если кого не насквозь, то устранял на всякий случай.  Берия, тот в семинариях не обучался, технарь, вот и погорел на людях, не чуял, какая каша у кого в голове варится. А думал, что всё знает, всё видит и слышит. Вот и вся разница со Сталиным. А ведь весь аппарат у Берии в руках был, да что толку, когда не чувствуешь за какие ниточки дёргать. Так что учись, сынушка, у священников, я то их хорошо по своей работе знал и с уважением относился –
Пройдя километров пять, мы входили в симпатичный деревенский храм, молча слушали проповедь и терпеливо дожидались, когда священник спросит народ: «Есть ли у кого вопросы ко мне, прихожане?» И вот одна бабушка говорит: «А мне внучек вчера сказал, что бога нет – летали, мол, космонавты на небо и бога не видели» Я подтолкнул Андрюшу, подмигнул ему, и шепчу на ухо: «Слушай, сынок, как он её срежет!» Священник и действительно оказался не промах, он и отвечает:
— На этот вопрос я вам просто отвечу, а воздух вы видите? –
Верующие как  по команде замотали головами – нет, батюшка, не видим!
— А жить без него можете? –
— Нет, не можем, батюшка, задохнёмся –
— Вот так и бог –  поняли? –
— Ох, поняли, поняли, батюшка –
— Знаешь ли ты теперь, дорогая, что внучеку ответить? –
— Ой, спаcибо, батюшка, знаю, да мне и самой теперь ясно, а то пошатнулась —
— Вот, Андрюша, — сказал я сыну – учись у священников врать, это он не на ходу про воздух придумал, этому их в семинарии учат. Там они заранее все вопросы прорабатывают, которые могут задать верующие.
И ещё запомни – язык мой – враг мой, нужно уметь держать его за зубами, я вот только раз не удержал и погорел, как швед под Полтавой.
Сынуха мой неплохо усваивал уроки – вскоре стал очень похоже подделывать мою подпись у себя в дневнике, значит не пропадёт. Это потому что иногда дежурные требовали подпись родителей при входе в школу, а без неё не пускали. Такие административные заскоки нередко случались в наших школах и обществе. Подделку я заметил только на третий раз, здорово у сына получалось. Для виду я, понятно,  поругал своего ученика, а сам умилялся – молодец сынок, зачем отца по пустякам беспокоить, да и уроки пропускать, я бы и сам так маленький поступил.
Ещё я учил сына искусству перлюстрации писем – вскрыть, прочитать и закрыть так, чтобы, как новое, выглядело. Это считается крайне неприличным. Дураками. А вот принцу Гамлету жизнь спасло, а так бы и осталась великая пьеса  неоконченной. Одним словом обучал я ребёнка и работе с документами, в жизни очень даже может пригодится. Одну закорючку аккуратно подправил, как в своё время Фёдор Ильич, когда перебегал к красным, и до старости, как сыр в масле катается. Не стоит проявлять честность, когда говорят: «коммунисты и евреи шаг вперёд». А такое в жизни под разными соусами не так редко предлагают, если внимательно прислушаться. Мол, облегчи свою вину, дай чистосердечные показания. Ага, дай… Сделаешь шаг вперёд, и в ров. А ведь большинство делает. Потому что так легче. То есть принимает свой жребий какой есть. И у меня в 37-м и 41-м была такая возможность. Да только я не согласился с судьбой.
Я судьбе никогда не покорялся и плевать на неё хотел, когда не устраивала. Поэтому и  жизнь, как по нотам сложилась – уже около тридцати потомков и все целы, здоровы и благополучны. А не подсуетись я тогда, не придуши Скрыловецкого, не пойди в ГПУ служить? И не было б никого. Так то. А теперь со спокойной душой умираю, любуясь успехами своих многочисленных потомков.
В восьмидесятых до меня дошло через наших, что Пашу освободили.
Но связаться с ним я всё-таки решил только после того, как прочитал его мемуары и узнал из газет и телевидения обстоятельства смерти Сталина – инсульт, нарзан на столе, и Берия с Хрущёвым, при  этом, в гостях на даче в последнюю ночь. Достал через наших Пашин телефон и не без волнения позвонил. Трубку он взял не сразу:
— Аллё? –
— Это я, Паша, узнаёшь? –
— Здравствуй, Андрей – ответил он сухо.
— Слушай, Паша, жить осталось немного, вот я и хочу тебя спросить напрямую, это ты помог от него избавиться? –
— От кого избавиться? –
— От кого, от кого, от Сталина, ты что не понимаешь!? —
— Какого ещё Сталина? – ответил он как-то резковато.
— Сталин,  по-моему, Паша, у нас один был, Иосиф Виссарионович, я что-то  других не припомню – стал я уже накаляться, удивлённый его неприветливостью
— Плохо у тебя, значит, с памятью, Андрей, а Василия Иосифовича кто арестовал? –
— При чём тут Василий? Ну я арестовал, а что с ним было делать?   Кстати, Паша, арестовал я его как раз за то, что он везде кричал, что его отца отравили. А, если это правда, то кроме тебя некому! —
— Ты, видно, Правду не читал, а там 6 марта было ясно сказано, что Иосиф Виссарионович Сталин  умер от инсульта, и было заключение врачей. Или у тебя память отшибло? Начитался всякой ерунды из жёлтой прессы и звонишь, раньше вот что-то не звонил, я ведь с конца шестидесятых на свободе –
— В Правде, Паша, было напечатано, что и Массарик  сам с 9-го этажа выпал, когда  шторы менял, а я то ведь знаю, чья работа, мне не кто-нибудь, а Федя Шубняков рассказал, так что нечего тут… Если у Сталина был такой же инсульт, как у Массарика шторы, тогда не зря, значит, я тебе женьшень пачками-то возил. Я ведь тебе спасибо сказать хочу, тобой восхищаюсь, тебе памятник золотой поставить надо, а мне серебряный, я ведь всё понимал, а помогал, а ты в несознанку ушёл… Ну скажи, Паш… –
— А всё-таки ты  контра, Андрей! Стало быть ты решил, что я планировал с помощью этого твоего женьшеня главу Советского Союза со света сжить, и помогал мне, надеясь на это? Ты поди и партбилет сжёг?
—  Сжёг, Паша, сжёг, и Маня сожгла и среди детей коммунистов нету – на хрен нам такая партия – кругом врали, обманывали, убивали и нас в это втянули, тебя, дурака, всю жизнь им отдавшего, двадцать лет в тюрьме держали, позвоночник сломали, сам пишешь, а ты до сих пор из себя  юного пионера, строишь, пора бы и поумнеть! –
— Да, а ваш Ельцин великую страну, которую мы с тобой строили, развалил, коту под хвост пустил, разве тебе не обидно? –
— Паша, вот я шейку бедра сломал… –
— И что, и я сломал –
— А как ты ходишь? –
— Да никак не хожу, я на табуретке передвигаюсь –
-На табуретке, а мне дочка из Америки волкер прислала, я с ним прекрасно хожу и танцевать ещё могу. Ты понял, что такое Америка? —
— А я хоть и пятнадцать лет в  тюрьме сидел, но идеалы наши не предал. Американцы, как хотели, так и хотят зла нашей стране, а ваш Ельцин этого не понимает, всё развалил, всё пропил… А ты Америкой восхищаешься –
— Восхищаюсь, потому что там не на словах забота о человеке, а на деле. Там ещё до войны волкеры были, а у нас, Паша? Одна болтовня у нас о заботе была, а заботы не было, поэтому всё и развалилось, а не потому что кто-то пропил. В Америке , тоже, говорят попивал, даже жену поколачивал. Ну и что? Нельзя, Паша Америку, пропить, а если какую страну можно, то и хрен с ней, так тому и быть, и никакими лозунгами Мир-Май-Труд тут не поможешь –
— Ладно, не о чем нам с тобой говорить! —
— Ну и чёрт с тобой!  – крикнул я  вне себя от раздраженья и бросил трубку. Впрочем я ни с какими ветеранами, своими сверстниками не мог больше трёх минут разговаривать. Раздражали. Даже мордами своими противными старыми раздражали. Я на свою в зеркало и то смотреть не могу. Смолоду мне старики дураками казались, никогда их не слушал и с мнением их не считался. И вполне понимаю молодёжь, когда они меня не хотят слушать. Сам такой был. Вот молодые не раздражают, если старорежимные взгляды не высказывают. Есть, конечно, и такие, но я их, как бритвой срезаю. Мне нравятся только те, кто хочет жить и мыслить по-новому. А Паша, хороший человек, но старорежимных понятий. Оттого на табуретке и ездит. Столько лет в разведке работал, а волкер из Америки прислать некому. А ведь секрет атомной бомбы умудрился украсть. Всё для товарища Сталина. А для себя?  Идеалист в чистом виде. Из тюрьмы советы давал, как им Бандеру накрыть. Я на его месте им бы советы  давал, как повеситься побыстрее.
Что из того, что мы с ним при Сталине, как сыр в масле катались? Я что, плохо жил при Сталине? Я что какой-то там обиженный? Не-ет, я как князь жил! И что я из-за этого теперь буду Сталина и нашу систему защищать? Чёрное называть белым? А где объективность? Где единство теории и практики? У Нелидова – вот где! Вот, кто победил – Нелидов и его вещи, с которыми он, как Запашный с тиграми, управлялся. Понимал их душу старик, светлая ему память, хоть и на врага работал. Вещи сильнее людей, вот кому стоит подчиняться, служить, а не людям. А вещи сами всё наладят и сделают жизнь людей лучше. Они нас умнее, гораздо умнее. И лучше. За ними будущее, а не за нами.
Жаль всё же, что разговора с Пашей не получилось. Больше  контактов с ним не было,  он  так коммунистом, государственником и умер. Может оно так и надо, но я в результате не знаю, принимал ли  участие в освобождении страны от сталинизма или показалось. Ведь сталинизм без Сталина сразу посыпался – Берия тут же запретил пытки, прекратил всю эту отвратительную антисемитскую компанию и выпустил из лагерей миллион заключённых. И что, страна пропала? Вот на кой чёрт столько людей при Сталине гноили? А пытки?
Только при Андропове был такой же, если не хуже  позор, – принудительная отправка диссидентов в психлечебницы. Одно дело расстрелы, даже избиения. Это, тоже, конечно, нехорошо. Но сажать здоровых в психбольницу  и подвергать насильственному лечению, это встать на одну полку с эсэсовскими врачами, проводивших жуткие опыты на заключённых. До такого и товарищ Сталин не доходил. Тут Андропов своим изуверством даже его переплюнул, а добился ещё меньшего — один идиотский поход в Афганистан взять. Я тогда сразу сказал, что идиоты, сами в ловушку к Рейгану с Тэтчер залезли. А как Андропов Горбачёва продвигал, чтобы тот социализм окончательно развил. Нашёл преемничка. И ещё кто-то в нём ум находит. Умным он только из-за очков выглядел, а так типичный наш кэгэбэшный дятел, да ещё из партработников, те самые худшие. Судить бы его. Он хуже Сталина с моей точки зрения был преступник. Сталин людей убивал, пытал, заточал. А Андропов в сумсшедшие дома сажал, подвергая здоровых людей насильственному лечению психотропными препаратами, как врачи эсэсовцы из немецких лагерей. Да и врачей тех, гэбэшных судить бы по всей строгости. За преступление против человечности. Они же клятву Гиппократа давали, а мы нет. Огромная разница.
Хорошо, что Андропов недолго прожил, кремлёвским врачам спасибо, народ надёжный, никто в их руках и до 75-ти не дотянул, один Леонид Ильич, и тот уже человеком не  был.
Молотов с Кагановичем тем и спаслись, что на хрен их из Кремля высвистнули и от всех этих идиотских профилактик и таблеток с санаториями открепили. А то бы крышка.
Потому и мы с Селивановским далеко за девяносто проскакали, что из органов выгнали. Тому даже тюрьма во вред не пошла.
А как я радовался, когда поймали Саддама Хусейна. Я всегда мечтал, чтобы его поймали и публично повесили, как мы вешали тех комендантов лагерей. Для меня он был наследником Сталина. И подражал ему своими усами. Здорово, что его побрили. Сталину, если бы его поймать, тоже надо было сбрить усы и выставить без них перед всеми. А потом бы применить физические меры воздействия, какие он приказывал применять против других. Он бы во всём сознался, не сомневаюсь, и в сионистском заговоре в том числе и работе на германскую разведку и в отравлении Ленина и даже, если надо, в убийстве слона в зоопарке. Если бы применили те же меры, что и к Мейерхольду. Один Абакумов был кремень.
А Саддам осмелел, только, когда понял, что пытать не будут. Сразу стал высоко голову держать и делать заявления. А когда брили сидел и дрожал, думал, что горло потом перережут. А ведь несвязанный сидел. И лицо такое покорное, жалкое, баранье – лицо пойманного тирана.
А стали бы бить, на коленях бы ползал и сапоги лизал, по нём видно, раз живым сдался. А ведь врал, что пояс смертника оденет. Куда там. Одно дело других подбивать взрываться, а другое самому. Так что под конец жизни мне ещё один подарок – арабский Сталин, который будет болтаться на виселице. Конечно, я сам служил Сталину, я даже любил его, но всё равно здорово, что наследничка повесят.
Путина не люблю. Какой из него руководитель государства? Такой же как из меня. Нельхя сторожевого пса сажать на хозяйство. Не для того он подобран и выкормлен. Охранять да, может. И это максимум. Какое его образование? Школа КГБ да советский юрфак – ничего не знает. Попроси его логарифм взять, он и не слышал. Я уж не говорю об интегралах. Советское право, научный коммунизм, исторический материализм и История КПСС вот и весь его кругозор. Ну и медоты привлечения к агентурной работе. А они две тысячи лет одни и те же. В экономике ноль. В науке ноль. В производстве ноль. Ну куда ему за выпускниками Йельского университета или Гарварда? Да и внешность, извиняюсь лягавого, как блатные раньше говорили. Но ведь факт. Лягавый. Собачья. То ли дело Ходорковский. Совсем другой человек. На лице написано.
Или Новодворская? Какая умница. Как мыслит. Как язык подвешан. Пусть бы с ней поговорил. Она камня на камне от него бы не оставила. Только бы экал-мекал.
Развали страну, как пить дать развалит. Он же добром не уйдёт. Как клещь вопьётся. Уж я наших то знаю. Их даже Сталин только через расстрел менял. А так пойди, оторви.
Обожаю Эхо Москвы, целыми днями слушаю. Алексей Венедиктов, Андрей Черкизов, Валерия Новодворская – вот образованные люди. А как мы любим с Андрюшей Анатолия Стрелянного с радио Свободы? Замечательная передача. По вашим письмам. Какой у него язык замечательный. Напоминает мне моих интеллигентов-подследственных первой половины 30-х, когда ещё никакого произвола и запугивания арестованных не было. Я слушаю их, конспектирую, и доклалыдваю по телефону сыну в Новую Зеландию. Чтобы он тоже был в курсе, что тут у нас происходит. А ничего хорошего. Пусть знает. Мне интересно. Всё таки я политикой ещё до революции, со всем в раннем возрасте заинтересовался. А теперь и после 90-ста не отпускает. Интересно. И драматично.
Да, как хорошо жизнь сложилась… Даже не знаю везло ли кому больше…
Я безусловно один из самых везучих и счастливых людей 20-го века. Прожил почти 60-лет с любимой женой и детьми, воспитали всех четверых, дали им высшее образование и ни одного не пережили, хотя мне уже 95-ть. И не один раз  между всеми Сциллами и Харибтами проскакивал, познал и воду и огонь и медные трубы, и по всей Земле расплодился, о чём и мечтал. У меня одних внуков и правнуков более двадцати и все устроены, все специалисты, ни одного болтуна, ни одного политика или, тем паче, государственника. Правильно, значит, я их воспитывал. Не как Партия или там Евангелие учили, а практически.
Жить надо своим умом, никому не следовать, но полезное у всех на ходу перенимать и испытывать, а глупости отбрасывать. И ничем кроме практики одно от другого не отличить. Я всегда старался играть по своим правилам, которые мне более всего удобны, а не плясать под чужую дудку, а потом строить из себя обманутую девицу. А многие любят: «Ах мы ему верили, а он нас обманул» А вы не верьте, пусть лучше вам верят. Целее будете. И веселее.
Все дети мои в первую голову служат семьям, родне и технологическому прогрессу, как я им и советовал. Живут в разных странах, одна лучше другой. Есть и в России и тоже всего добились – сын доктор наук, заслуженный изобретатель. Служит вещам, огромным агломерационным машинам, изучил которые досконально и сотни улучшений внёс в их работу. Миллионы тонн топлива одного сэкономил и заслуженным изобретателем стал. Чем тут не гордиться? Да и все остальные под стать. И работают и денежку живую имеют, никто в бедности не живёт и на жизнь не жалуется. Смотришь на них и душа радуется.
Ездил в начале восьмидесятых в Днепропетровск, пытался найти однокашников, только одного и нашёл, остальные ещё  в голод и репрессиях сгинули, в войне, в разрухе от туберкулёза, да и просто от болезней померли. Даже найденный мной Ванька Коротеев и тот после инсульта был, целый час бился, чтобы меня вспомнить, недаром я техникой допросов владел. А ведь большой человек до пенсии был – ректор Днепропетровского Железнодорожного института. Но от инсульта слабоват на голову стал в плане памяти. Я ему говорю:
— Ванька, вот помнишь, махновцы у нас в Султановке стояли? –
— Помню –
— Ну, мы с тобой ещё  к ним на батарею прибежали, смотреть, как они по правобережным буржуям чрез Днепр палят –
— Махновцев помню, батарею помню, стреляли помню… Тебя не помню –
— Тьфу, ты… ну, помнишь, мы в 24-м при голодухе мешок макарон с тобой со склада украли, сварили и наелись до отвала –
— Мешок помню, со склада помню, украли помню, ели помню, с кем, не помню –
— Вот же старый хрен! Ну, помнишь в 27-м в футбол в Харьков играть ездили, ты ж капитан был, я тебе пас дал, ты гол забил –
— Футбол помню, в Харьков ездили, помню, гол забил помню, кто пас отдал не помню –
Надоело мне в загадки с ним играть:
— да я ж Андрюша Фролов! –
— Андрюша Фролов?! Как ведь, ты ж до войны в конце 20-х умер, мы к тебе в больницу ходили, ты весь бледный был с чёрными кругами под глазами. Нам так и сказали — не жилец. Ну мы больше и не ходили –
— А я думал, что они ко мне ходить перестали? А вон оно что, решили, что сдох, от друзья-товарищи – а я выздоровел и уехал поступать на рабфак в Харьков вместо кладбища.
Так это двадцать лет назад было,  теперь из всех моих знакомых, из всего моего поколения я один и остался, вот чудеса. Рональдо и Ривалдо смотрю-любуюсь, а многие и  до Боброва не дожили. Даже не верится. Ведь вчера был 1924-ый, лежу, читаю графа Монте-Кристо, передают по собранному мною детекторному приёмнику «умер Владимир Ильич Ленин» Чудеса…
В общем интересная, занимательная, привлекательная, яркая, милая жизнь позади, полная любви и свершений.
И есть я теперь и в России и в Америке и в Испании и даже в Новой Зеландии, во как Землю своими потомками опоясал. И будут они плодиться и размножаться и достигать всё больших и больших высот. И буду я ещё многие годы, а может и столетия жить в них и смотреть на Мир ихними глазами, а, может и подскажу где через наш общий генетический код, как лучше среагировать на то или иное событие.
Но как умру – чур, чтобы никаких пышных похорон, никаких салютов, никаких ветеранов, тем более, нашего кагэбэшного брата, чтоб и духу не было! Только родственники и друзья, по семейному, никому это больше не нужно.
Хреновая всё-таки штука жизнь, зачем вот, к примеру, ей кончаться? Умирать нисколько не хочется. А старение? Выдернуть бы ноги тому, кто создал этот мир. Чтобы у него самого зубы выпали и мочевой пузырь не держал. Одно его извиняет, что нету. Как из глины лепил-то?  Зачем, дурак, мочевой канал внутри предстательной железы пустил? Кто ж так конструирует? Руки бы таким конструкторам пообрывать!
Печально, конечно, что Маня не дожила до 75-ти. А в остальном… Если бы меня спросили, что я думаю о своей жизни, я бы ответил – жизнь удалась, я бы ничего в ней менять не хотел, одно плохо, что нельзя прожить её ещё раз.
Нет, вру – был у меня один идиотский поступок, который бы я при повторе ни за чтоб не повторил – это когда сразу после женитьбы на Мане я уехал на месяц отдыхать под Харьков в санаторий НКВД – не хотел, дурак, чтобы путёвка пропала. Какой  идиот, я ведь мог провести с Маней на месяц дольше. На целый месяц! А в остальном пусть всё бы повторилось плюс этот месяц вместе с ней.

(конец)

.

—

Скопируйте сюда пожалуйста текст Вашей книги
11 фонтом Times New Roman