КАРТИНЫ РУССКОЙ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ
Князь В. А. ДРУЦКОЙ-СОКОЛИНСКИЙ (1880—1943), Рим
1918 год. Смоленский Успенский собор. Говорят, что когда Император Наполеон в 1812 году вошел в Собор, то, потрясенный его красотой, снял шляпу. Итак, Смоленский Успенский собор. Компактная людская масса наполняет величественный, дивной красоты храм. Стоят вплотную, тесно прижавшись друг к другу. Нельзя ни двинуться, ни поднять руки для крестного знамения. Служат всенощную. Темно в храме, и только сотни свечей перед Чудотворной Иконой Матери Одигитрии причудливо освещают с высокого помоста, занятого Иконой, верхние ярусы Собора. Но и помост занят плотной людской толпой: облеплены решетки, заняты ступени.
Посреди храма на возвышении, против открытых царских врат, откуда из мрака мистически тихо светят разноцветными огнями лампады запрестольного семисвечника, маленький архиерей, с белой круглой бородой, в чудных темно-малиновых облачениях, отороченных золотыми ткаными листьями, читает, стоя перед аналоем, Евангелие.
Лишь украдкой бросает Владыко взгляд на страницы святой книги, и свободно льются затем великие слова любви из уст его прямо в народ. Движутся уста, а быстрые и как бы жестокие черные глаза настойчиво обегают из-под глубоко надвинутой золотой митры слушателей. Они требуют высшего напряжения мысли, высшего подъема духа.
И под этим властным, сильным взглядом слова Евангелия, как молотком, стучатся в души застывших богомольцев. Но Владыке мало этого глубокого внимания: он хочет вбить великие истины Христа, как гвозди, в эту окружающую его людскую массу, в эти людские сердца, смятенные наступившей страшной жизнью. И веще вздымаются руки Владыки, и с легким звоном епископских бубенцов протягивается время от времени над головами молящихся маленькая белая рука Христова служителя, крепко схваченная малиновым поручнем. И дивные слова Евангелия получают какое-то неведомое доселе образное бытие, какой-то живой смысл, какую-то вечную жизнь.
Окончено Евангелие. С посохом в руке поворачивается Владыко к народу, и вновь льются из уст его стройной чередой, искрящеюся цепью слова теплого утешения, слова неиссякаемых надежд и упования. «Велико высшее милосердие», — и голос великого проповедника дрожит и замирает, теряясь в самых отдаленных углах притихшего, не смеющего дышать Собора. «Верьте и надейтесь», — вновь убежденно и властно говорит голос, и вся фигура Епископа, с запрокинутой головой, с поднятыми руками, тянется ввысь, к небу, к Предвечному Отцу. «Любите врагов ваших», — тихо продолжает голос, и вдруг вздрагивает человеческое естество в святителе, вздрагивает и вновь убеждает и народ, и самого себя. «Любите врагов ваших…» — и льется речь, совершенная в формах и богатая глубокою мыслью.
Светятся высшим вдохновением живые черные блестящие глаза. Всех видят они, эти властные очи, каждого заметили, в каждого проникли и каждым овладели. Тысячи невидимых нитей протянулись по храму, сходясь, как в узле, как в центре, в этих дивных, притягательных очах. И продолжают литься слова, тихо журча, внося мир, успокоение и тишину в объятые смертельным ужасом души, воскрешая надежду, вливая новые силы терпения. Весь храм, весь народ, его наполнявший, были в эти удивительные минуты столь полного торжества силы слова единым существом, единым телом и единым духом с этим безраздельно владевшим им великим владыкой слова.
Вдруг дрогнул епископский посох, высоко поднял его Владыко и гулко ударил им о помост. Дрогнула людская масса, колыхнулась и вновь замерла. А голос проповедника, уже гневный и резкий, кидал туда, в мир, страшные слова обличения, слова беспощадного обвинения и гнева. Под могучими, яркими мазками великого художника слова чеканятся дикие, святотатственные картины поругания древней веры предков, вечного прибежища несчастных, картины осквернения народных святынь. Встают окровавленные тени невинно замученных и загубленных людей, встает окровавленная Родина, ограбленная и в рубищах Россия. Одна за другой переворачиваются страницы многовековой истории русской. Пестреют имена, блистают великие, славные события, рожденные неустанным трудом, народным потом и кровью, непоколебимою народною верою. Чудесно и блистательно прошлое, и тем страшнее и ужаснее черная пасть разверзшейся под народными ногами бездонной пропасти. Кучка богоотступников толкает в эту пропасть народ Владимира Святого, народ Преподобного Сергия и всего сонма святителей и чудотворцев русских. И голос гремит, гремит пророчески, гремит и обличает среди почти ужасом объятого Собора, обличает и людей, и сатанинские их, растлевающие учения.
Огонь в очах, огонь в сердцах!.. Бежали минуты, а может быть, и часы, кто их замечал?!
* * *
Чуть брезжит пасмурное сентябрьское утро. Все серо кругом, чуть видны очертания деревьев, предметов. Кучка человеческих теней копошится среди пригородного пустыря около большой черной ямы. Невдалеке темным пятном обрисовывается грузовой автомобиль. Люди спешат, слышатся резкие окрики, брань, слышится лязг оружия.
Их было 14, приговоренных, которые в то пасмурное, серое утро должны были пасть от руки полупьяных наемников Советского правительства.
Он был также среди этих четырнадцати. В старой, измятой солдатской фуражке, в изорванной серой шинели, с подстриженной бородой и волосами, стоял он в линии осужденных, спокойно взирая печальными теперь глазами на своих палачей и медленно перебирая четками.
Что было в душе и сердце в эти страшные минуты у этого вдохновенного, могучего, неукротимо сильного духом Владыки? Был ли он уже вне мира сего, вне людей и людского ужаса? Стоял ли дух его уже перед Престолом Того, Кому он трепетно, но бестрепетно-верно служил здесь, на земле, и во славу Которого он отдавал ныне свою жизнь? Или он был еще на земле, помышляя о людях, об ужасах, царящих по всему лицу столь пламенно любимой им Родины? Молился ли он о ней, о палачах своих? Кто знает, кто узнает?..
Но закончены приготовления. Начальник отряда со смехом решает для удлинения драмы расстреливать осужденных поодиночке.
Из кучки конвойных выходит палач — известный Пашка — и подходит тихими, крадущимися шагами к крайнему из шеренги осужденных. Несчастная жертва дрожит, рука палача, вооруженная револьвером, сладострастно, медленно поднимается…
Вдруг среди осужденных движение. Из линии быстро выступает фигура в серой шинели, быстро подходит к убиваемому, и спокойный, властный голос произносит: «Отыди с миром. Благословение Господне на тебе», — и серая фигура осеняет несчастного большим епископским крестом обоих рук. Раздаются последовательно несколько выстрелов, и первая жертва без стона валится в яму, зияющую за спиной, у ног осужденных.
Драма разворачивается дальше в той же последовательности, и нет у палачей слов, нет решимости запретить властной серой фигуре напутствовать поочередно убиваемых.
Но вот погиб последний. У края ямы напротив молчаливых палачей спокойно стоит один лишь человек… в серой солдатской шинели… Медленно подходит к нему Пашка, медленно поднимает свой револьвер, мгновение он как бы медлит, как бы чего-то ждет, как бы в чем-то сомневается… Но вот тряхнул головой, как бы отгоняя мысль, и нажал спуск… Глухо грянул выстрел — и, как срезанный жнецом колос, падает вниз, в темную яму, на окровавленную гору убитых, тело русского святителя, тело великого русского духовного витии — Епископа Макария Вяземского (Гневушева) — епископа Орловского и Севского.
Рассветает. Лопаты палачей быстро закидывают могилу.
Описание казни записано по рассказу самого палача Пашки, облетевшему весь тогдашний Смоленск.
Из книги «Моя радость и грусть.
Записки русского эмигранта 1920—1943 гг.».
Издатель А.В. Воробьев