Есть мнение, что советский социум в период брежневского застоя был идеологически «спаянным» обществом, которому веявшие над ним «вихри враждебные» были совершенно нипочём.

Отчасти и до времени это было так. Пока советскую власть хотели снести всевозможные троцкисты, «правильные марксисты», дети репрессированных представителей ленинской гвардии, «настоящие социалисты», представители свободных профессий из разряда «невмоготу молчать, поговорить охота».

В стране только-только стали кончаться верные ленинцы, а после 1953 года и XX съезда стали уходить на покой и верные сталинцы. Только-только сменился организатор новых гонений на Православную Церковь, закрывший половину храмов, но уже не убивавший священников, неугомонный и, как оказалось, глупо беспечный генсек-кукурузник.

У советской власти в брежневские времена всё было диалектически сносно. Да и сами коммунисты вели себя уже сравнительно «по-вегетариански». И, конечно же, никакие диссиденты никогда не могли и в итоге не смогли одолеть советскую власть.

За исключением мизерной группы национально настроенных «русистов» (типа Леонида Бородина, Игоря Огурцова, Владимира Осипова, «вечевцев» да «всхсоновцев»), отсидевших кто десять, а кто и двадцать лет, все остальные «борцы» с советской властью представляли из себя лишь другие «согласия» и другие «изводы» всё того же западно-демократического мировоззрения, что и официальный советский коммунизм.

Вся борьба с диссидентами была продолжением той же фракционной борьбы, которую коммунистическая партия вела, начиная ещё с дореволюционных времен. Диссиденты 60 — 80-х годов в большинстве своём — это все те же эсеры, меньшевики и прочие революционеры, что были при Ленине, и те же троцкисты и бухаринцы, что были при Сталине.

Но в брежневские времена было одно «но», изменившее очень многое в устойчивости советского общества. Что-то более критически важное, чем «спаянность», в советском обществе уже отсутствовало. Перефразируя известную строку из Анны Ахматовой, в шестидесятые и последующие годы «дух суровый ленинизма и сталинизма от коммунистов отлетал». Первоначальный дух революционного разрушения и неутолимой жажды классовой крови с каждым годом сходил на нет.

Вся советская система была построена на идеях революции и классовой диктатуры и была принципиально нереформируема. Как только радикальный аморализм революционной и классовой практики был подвержен критике на XX съезде, сразу же появился диссонанс между утверждаемыми догмами и реформируемой реальностью. Догматизм идеологической конструкции советского общества был предельно узок для возможностей несоциалистических улучшений в Советском Союзе.

Все советские реформаторы становились могильщиками советского строя, значительно более разрушительными, чем все диссиденты, агенты влияния и все спецслужбы западных стран вместе взятые.

Постепенный отказ от мировой революции, от беспощадной классовой борьбы внутри СССР неминуемо подорвал диктатуру КПСС и разрушил саму коммунистическую государственность введением всё больших послаблений в своём режиме. Чем больше было «социализма с человеческим лицом», тем ближе был конец того режима революционного коммунизма, который захватил власть в 1917 году.

И ещё несколько слов, собственно, о «спаянности» советского общества.
Слово «спаянный» весьма удачно, с неким налётом чёрного юмора передаёт советские реалии. «Спаянность» логически требует наличия некоего идеологического «паяльника» и, соответственно, некоей политической воли (партии), применявшей этот «паяльник» для воздействия на население, чтобы оно было «спаянным». И уж если развивать далее эту мысль, к «паяльнику» требуется ещё и «канифоль». Есть даже характерное выражение «канифолить мозги», как синоним слова обманывать, очень подходящее ко всей этой аналогии.
Пожалуй, именно в таком парадоксальном ракурсе и находилась та самая советская «спаянность».

В советском социуме были и свои «паяльники» — карающий меч партии, внутренние органы подавления. Была и своя «канифоль» — коммунистическая идеология. Были и свои «паяльщики» — партийцы-активисты. Было и какое-то весьма значительное количество (в комсомольском возрасте, может быть, и большинство) своеобразно «спаянных» советских граждан.

Но параллельно с этим «спаянным» советским брежневским обществом были и десятки миллионов верующих, и не только православных. Были многочисленные нарушители соцзаконности. Их в начале брежневских времен было чуть меньше миллиона, а к концу застоя уже 1,5 млн. Но самой большой группой, находившейся в разной степени «припаянности» к советскому социуму, были многомиллионные, разнообразные группы конформистов всех мастей. Эти группы конформистов за брежневские времена были самой растущей общностью.

И если приглядеться к этим трем увеличивающимся стратам — верующим, сидельцам и конформистам, — то развал СССР, «спаянного» советской, всё более теряющей революционную заряженность «канифолью», уже не покажется таким уж неестественным.

А «паяльники», «канифоль» и «паяльщики» всё явственнее будут превращаться в бесполезные, временные и опасные составляющие для единства нормального общества, которое должно объединяться предпочтительною любовью друг к другу и общими национальными интересами, а не стремлением к мировой революции и классовой ненавистью.
Источник