Автор:
Борис Куркин.
Напрасно в годы хаоса
Искать конца благого…
Часть первая
Этого эпохального события «передовая общественность России» ждала, по ее словам, дольше века. И вот, наконец, дождалась: 5 января 1918 года должно было открыться Учредительное собрание. Его открытие пришлось на канун Богоявления, или Крещения – на Крещенский сочельник. Однако в тот день свидетелей и участников события – красных социалистов – крещали не святой водой, а свинцом и порохом.
Для того чтобы понять смысл происшедших событий, следует начать с их предыстории.
Февральский государственный переворот состоял фактически из двух частей:
1) заговора генералов и руководства Госдумы непосредственно против Государя
2) организации беспорядков в Петрограде и создание Временного комитета Государственной думы (ВКГД).
Эти линии, конечно же, пересекались (например, в лице председателя Госдумы Родзянки). У деятелей первой линии был достаточно четкий план легитимизации власти после отречения Государя (именно он и изложен в тексте отречения, притом для понимания сего плана подлинность отречения непринципиальна), но «что-то пошло не так»: Великий князь Михаил Александрович, в пользу которого было сделано пресловутое отречение, обнародовал акт о намерении принять верховную власть лишь после того, как на Учредительном собрании выразится народная воля относительно окончательной формы правления. Это означало полный провал плана генералов и руководства Госдумы, а перед получившими всю полноту власти Временным правительством и Советами во весь рост встала проблема ее узаконения.
Теперь вопрос заключался в том, каков будет государственный строй России, и кто будет определять его политическую физиономию. Таковым (из соображений общественной безопасности и государственной стабильности) могло стать лишь пресловутое «Учредительное собрание» (УС) – безбожная и злая пародия на Земский Собор трехвековой давности. Под возможные «концепты» УС лихорадочно готовились конституционные проекты.
И вот о созыве УС, дождаться которого «освободительное движение» уж и не чаяло, было объявлено. Вопрос был решен в принципе. Оставались сущие «мелочи» чисто технического порядка, важнейшими из которых были «Когда?» и «Каким образом УС формировать?». Второй был решен радикально, да так, что Россия оказалась самой демократической страной в мире: к выборам решено было допустить женщин, военнослужащих и сделать выборы всеобщими, разумеется, при тайном голосовании. Это был прорыв в мировом конституционализме. Радости, однако, он не принесет в России никому. Оставался вопрос «Когда созывать УС?»
Временное правительство действовало по ситуации, а ситуация менялась с каждым часом. И каждый час приближал катастрофу. Это не столько понимали, сколько чувствовали многие. С каждым днем таковых становилось все больше. В конце концов, загнанное в угол непредвиденными обстоятельствами правительство назначило выборы на 12 ноября 1917 года.
Что до большевиков, то с конца лета 17-го они постоянно обвиняли правительство в сознательном оттягивании выборов, утверждая, что «буржуазная» власть боится революционных настроений народных масс. Выбросив лозунг «Вся власть советам!», они оправдывали его тем, что Временное правительство никогда не исполнит своих обещаний, и только советы могут гарантировать созыв УС. Для этого, якобы, октябрьский переворот и совершался.
«Восстание народных масс не нуждается в оправдании, – заявит по сему поводу Троцкий. – То, что произошло, это не заговор, а восстание».[1] Слушая его, можно было подумать, что планы «восстания» загодя обсуждались в газетах, на митингах и кабаках. И притом безо всяких заговоров.
Правду сказать, не все так было просто и на том историческом съезде. В классическом произведении марксистско-ленинской мифологии — фильме 30-х годов «Ленин в Октябре», зал съезда рукоплещет вошедшему Ленину, а его фразу о свершившейся революции встречает овациями. Однако, еще в середине 20-х – на XIV съезде, правда, не Советов, а ВКП(б) – Ихил-Михл Залманович Лурье, более известный под кличкой «Ю. Ларин», заявил: «.Я кончаю свое слово воспоминанием о том, что было и чему я был свидетелем на II Съезде Советов 25 октября 1917 года, где я был членом бюро большевистской фракции и потому внимательно наблюдал и видел, как выходили на трибуну законно избранные делегации армейских комитетов с разных фронтов и говорили: “в силу законных полномочий, которые мы имеем, мы протестуем против этого переворота”. Говорила одна делегация за другой, другая за третьей. Тогда вышел на трибуну тов. Троцкий и ответил: “Да, вы законно избраны, но ваши избиратели не обсуждали вопроса: признают ли они этот переворот? А вот мы к ним пойдем и обсудим вопрос: признают ли они Октябрьский переворот?”».[2]
Вот так да! Оказывается, солдатские представители активно протестовали против переворота!
Суть же сказанного Троцким сводилась к следующему: «Да, вы законные представители избирателей, но вправе ли вы решать за ваших избирателей?»
Таким манером Троцкий, «срезал» под корень оппонентов, в очередной раз проявляя неподражаемую ловкость рук и остроумие, за которые он расплатится впоследствии проломленной черепной коробкой.
Итак: вся «законность» захвата власти, случившегося 25 октября, основывалась на решении Второго съезда советов, поставившего новых переворотчиков в зависимость от одобрения (или неодобрения) их власти Учредительным собранием. И было совершенно очевидно, что такого одобрения они не получат. К тому же все революционные постановления, принятые Вторым съездом, носили условный характер.
Все декреты Второго Съезда Советов объявлены Съездом действующими «впредь до созыва Учредительного Собрания».
Вопрос о земле должен был быть решен Учредительным собранием (Декрет о земле был в сущности «декларацией о намерениях»), формирование правительства – Учредительным собранием. Вынести на обсуждение Учредительного Собрания мирные условия («что можно, а чего нельзя уступить») предложит в своем докладе о мире Ленин.
После разгона УС большевистские «историки», вернее, агитаторы и пропагандисты от истории, объяснят читающей их публике, отчего Ильич был сначала за «учредилку», а потом разогнал ее. Слово большевицкому пропагандисту от истории Я. Эпштейну («Яковлеву»): «Схоластики могли бы за это обвинить Ленина и большевистскую партию в оппортунизме и уступчивости буржуазии—по меньшей мере — в уступчивости мелкобуржуазным предрассудкам. Но именно схоластики и только схоластики. < > Ленин считался с тем, что выступление большевиков против Учредительного Собрания непосредственно перед Съездом и во время Съезда Советов, вызвало бы колебание значительных слоев мелкой буржуазии, крестьянства и части рабочих, не изживших еще до конца иллюзий доверия к Учредилке. < > И тогда уже, после 2 — 3 месяцев опыта пролетарской власти, после того, как земля будет взята крестьянами во исполнение декрета Съезда Советов, после того, как мир и по меньшей мере перемирие из области предположений перейдут в область действительности, — любой отсталый рабочий, огромное большинство колеблющихся крестьян скажут: к черту Учредительное Собрание, пусть живет советская власть!» [3] (И надо же будет такому случиться, что ровно десять лет спустя чекисты вырвут сему комментатору его «празднословный и лукавый» язык и одарят в утешение девятью наркомовскими граммами).
Но прежде, чем разобраться с правительством, съезд принял не менее важный, судя по всему, документ – «Резолюцию о погромном движении». В ней, в частности, говорилось: «Всем Советам.
Всероссийский Съезд Советов Р., С. и Кр. Депутатов поручает Советам на местах принять немедленно самые энергичные меры к недопущению контрреволюционных выступлений, антиеврейских и каких бы то ни было погромов. Честь рабочей, крестьянской и солдатской революции требует, чтобы никакие погромы не были допущены».[4] А в обращении к казакам звучал пламенный призыв: «Покажите черной сотне, что вы не станете изменниками народа, что вы не пожелаете накликать на себя проклятие всей революционной России».[5]
Депутаты, как видим, всерьез опасались, что сразу после того, как в России узнают о насильственной смене власти, по ней прокатятся антиеврейские погромы. С чего бы, право, такие опасения?
Но вернемся к нашим баранам. Итак, Съезд разрешил Ленину создать Совнарком лишь при условии, что правительство объявляется «временным», а после созыва Учредительного собрания оно может остаться у власти лишь при согласии Всероссийского парламента. Точно так же декреты о земле и мире получали окончательный характер лишь после их утверждения новым верховным органом страны. Ситуация усугублялась тем, что сами же большевики буквально вчера добивались скорейшего созыва Учредительного собрания.
Особые ароматы источал сам «Второй съезд», являвшийся сборищем, если не сказать, сворой самозванцев.
«Уже в эмиграции – с безопасного расстояния – А. Куприн скажет то, о чем упорно молчали поколения советских историков: “Маленькая кучка, человек в триста, никем не уполномоченных людей. < >. Петроградский Совет солдатских и рабочих депутатов, никем не уполномоченный выражать волю всей великой России. Кто избрал его? Никто”».[6]
Посмотрим список делегатов сего съезда. Ба! Знакомые все лица: Ленин, Троцкий, Свердлов, Зиновьев, Каменев, Сталин, Дзержинский Дыбенко, Крыленко, Коллонтай, Рыков, Луначарский и, наконец, «примкнувший к ним» Керенский! А за ними деятели пожиже: Шляпников, Иоффе, Урицкий, Склянский, Петерс, Подвойский, Бубнов. И близкая к слабоумию «бабушка русской революции» Брешко-Брешковская тут как тут!
Ленин и его партия были обречены на проведение выборов и созыв Учредительного собрания, которое одно и могло подтвердить законность их власти. В начале декабря 1917 года еще пишет: «Если брать Учредительное собрание вне обстановки классовой борьбы, дошедшей до гражданской войны, то мы не знаем пока учреждения более совершенного для выявления воли народа. Но нельзя витать в области фантазий. Учредительному собранию придется действовать в обстановке гражданской войны. Начали гражданскую войну буржуазно-калединские элементы».[7]
Октябрьские переворотчики и хотели избавиться от «учредилки», и боялись разогнать ее. В конце концов решено было пойти на разгон УС.
Тут же возник ряд технических вопросов, в частности, такой: разгонять ли всё и всех сразу или же разогнать большинство, а себя – меньшинство – объявить «революционным «конвентом»? Идее «конвента» воспротивился Ильич, резонно убеждавший своих сообщников в том, что создание «конвента» будет означать признание верховенства Учредительного собрания над властью «народных» комиссаров, а посему выйдет «ни то ни сё». «Учредилку», по Ленину, следовало разогнать, как «контрреволюционный орган» и придушить этого уродца, появившегося на свет слишком поздно – в то время, когда революция далеко ушла вперед. Это было проявление великолепного презрения – даже не к эфемерной после свержения Царя законности, но к элементарным правилам приличия. Испытанным же средством в деле оболванивания людей стала отчаянная, запредельная демагогия.
Но гораздо более очевидным стал выбор силовых методов и просто безграничного террора против любых, независимо от классовой принадлежности, оппонентов, ради удержания захваченной власти.
Бездна разверзлась, и из нее вышел Зверь…
… Обе столицы проголосовали за большевиков и за кадетов. Вся остальная Россия – за эсеров. Большевистские бонзы оказались не на шутку перепуганы. «Мы определённо должны добить кадетов, или они добьют нас», – скажет в усы «чудесный грузин» Коба – знатный спец по грабежам и национальному вопросу. Он не был паникером, его никогда не подводил его звериный нюх, а разбойничья жизнь учила быть предельно осторожным в неясной ситуации, а после принятия решения – идти до конца и быть беспощадным.
В общем, закрытие большевиками нескольких десятков газет и арест ряда членов УС действия своего не возымели. А может и возымели. Но обратное.
Большевики прекрасно понимали, что дурман пустословия в конце концов рассеивается и повлечет за собой вначале тяжелое похмелье, а впоследствии и отрезвление. И процесс уже пошел: призрак коммунизма, который родитель его Ленин (и не он один, а еще Троцкий и левые экономисты) лукаво назовет спустя три года «военным» и «вынужденным», обретал плоть. Призрак обратится в вурдалака и примется пить людскую кровь.
За две недели до событий – 21 декабря 1917 года – эсеровская газета «Воля народа» предсказала их сценарий: «5-го они откроют и 5-го же закроют Учредительное собрание. Но сделают это не от своего имени, а от имени сфальсифицированного съезда Советов».
Так оно и вышло.
Ленин намеревался править Россией всерьез и надолго, в идеале – всегда, а потому предлагал жесточайшим образом защищать власть. О том, как удержать ее после захвата, он говорил еще до переворота. Смысл сказанного был прост: отнять у людей все и распределять по своему усмотрению. Это в миллионы раз действеннее гильотины. Душить народ хлебной монополией и карточками, «костлявой рукой голода» под надзором суровых стражников. И от этой месопотамской пытки народ спасала лишь всегдашняя продажность стражников.
Когда член УС – будущее светило мировой науки П. Сорокин будет читать лекции студентам Петроградского университета о социальном устройстве Древнего Египта при Птолемеях, Древнего Перу и Спарты, Римской империи в III—IV вв. н.э., аудитория будет разражаться смехом и возгласами: «Это же в точности как наш коммунистический режим».
Пожалуй, что да! Ведь недаром сказано «…и нет ничего нового под солнцем». Все это давным-давно уже было.
А. Куприн, получивший благодаря Горькому аудиенцию у Ленина, вспоминал: «В сущности, — подумал я, — этот человек, такой простой, вежливый и здоровый, гораздо страшнее Нерона, Тиберия, Иоанна Грозного. Те, при всем своем душевном уродстве, были все-таки людьми, доступными капризам дня и колебаниям характера. Этот же — нечто вроде камня, вроде утеса, который оторвался от горного кряжа и стремительно катится вниз, уничтожая все на своем пути. И при том — подумайте! — камень, в силу какого-то волшебства — мыслящий! Нет у него ни чувства, ни желаний, ни инстинктов. Одна острая, сухая, непобедимая мысль: падая — уничтожаю».[8]
Итак, Крещенский сочельник начался с кровопускания.
Разгон УС был предрешен изначально. Большевики были не из тех, кто захватывает власть, а потом отдает ее дяде, чтобы исчезнуть, если в ящиках окажутся фантики не того цвета.
Это был день сшибки безбожной демократии с безбожной диктатурой, бой вождей – любителей индивидуального террора с вождями террора массового.
Утро началось с расстрела большевиками мирной демонстрации в Питере и Москве. Убитых никто толком не считал, хотя отрывочные сведения на сей счет сохранились. Как водится, враньем и цинизмом отметились на сей счет два «авторитетных» большевистских субъекта – Ф. Раскольников и В. Бонч-Бруевич. Первый сказал, что войска стреляли в воздух, второй – что жертв было немного и рабочих среди них не было, точно люди иных сословий и званий были существами второго или даже третьего сорта – недочеловеками, которых как тараканов и жалеть-то, в общем-то, глупо.
Большевичка Н. Шавеко в своей книжке-агитке, изданной в 1928 году, так и писала: «Жертв было немного: самая большая цифра, указанная в № 4 “Известий Союза защиты” — 20 человек убитых и около 100 раненых. Мифическая народная стихия, к которой взывали эсеры, не вышла из берегов ради сомнительных учредиловских благ, и учредиловская авантюра потерпела полное поражение».[9]
Историк Н. Рубинштейн в своей статье, опубликованной в том же году, говорит о «нескольких демонстрантах», убитых в Питере и «9 убитых и 30 раненых» в Москве.[10] Эти же цифры он повторит и в своей книге 1931 года.[11]
Вообще-то расстрелы мирных демонстраций в поддержку УС начались еще до 5 января. По сообщению газеты «Дело Народа», 10 декабря 1917 года в Калуге большевиками была расстреляна из пулеметов демонстрация в поддержку УС. 40 человек было убито и ранено.[12]
Говорить, что погибших было мало, могли лишь законченные, точнее сказать, конченые циники. Но, как говорил И. Бунин по поводу тех же самых большевиков, «в том-то и сатанинская сила их, что они сумели перешагнуть все пределы, все границы дозволенного, сделать всякое изумление, всякий возмущенный крик наивным, дурацким».[13]
Горький, в котором – о чудо! – неожиданно проснулась совесть, сравнил 5 января 1918 года с 9 января 1905-го. Он и сам был в тот день легко ранен. Подобное сравнение звучало весьма сильно. Сегодня нам даже трудно представить, каково было значение сказанного, ибо так называемое «Кровавое воскресенье» было символом тягчайшего, можно сказать, «библейского», преступления, смертного и вовеки неотмаливаемого греха русского самодержавия. И вот теперь в этом чудовищном деянии обвинялся не тысячекратно заклейменный проклятьем царизм, а режим заявляющий себя как государство рабочих и крестьян.
Однако, это радикальное решение далось Ленину нелегко – пугала неизвестность. Не давало никаких гарантий и введение в город по видимости верных частей – балтийских матросов, от куража которых у Бонча волосы вставали дыбом, и безмолвных, угрюмых латышских стрелков. «Когда мы, несколько человек, вокруг молодого Железнякова, пытались теоретизировать, — писал Бонч, — тут же сидел полупьяный старший брат Железнякова, гражданский матрос Волжского пароходства, самовольно заделавшийся в матросы корабля «Республика», — сидел и чертил в воздухе пальцем большие кресты, повторяя одно слово: «Сме-е-е-рть!» и опять крест в воздухе: «Сме-е-е-рть!» и опять крест в воздухе — «Сме-е-е-рть!» и так без конца.< > Вдруг в комнату полувбежал коренастый, приземистый матрос, в круглой матросской шапке с лентами, с широко открытой грудью. < > Он то и дело хватался за револьвер и словно искал глазами, в кого бы разрядить его.
И вдруг остановился посреди комнаты, изогнулся, сразу выпрямился и заплясал матросский танец, широко размахивая ногами, отчего его широкие матросские штаны колебались в такт, как занавески. Другие матросы повскакали с мест и присоединились к нему, выделывая этот вольный танец, сатанинский танец смерти, и когда они, распаленные, вертелись в вихре забытья, вдруг остановились, и он, этот коренастый, а за ним и все другие, запевали песню смерти — смерти Равашоля (написанную в честь казненного французского анархиста-террориста – Б.К.):
Задуши своего хозяина,
А потом иди на виселицу, —
Так сказал Равашоль!
И каждый из них, а коренастый больше всех и лучше всех, в такт плясу, с чувством злобы и свирепой отчаянности, при слове «Равашоль» делали быстрое движение правой рукой, как будто бы кого-то хватая за глотку и душа, и давя, шевелили огромными пальцами сильных рук, душа изо всех сил, с наслаждением, садизмом и издевательством. < >
И опять песня смерти, и опять скользящие, за горло хватающие, извивающиеся пальцы, пальцы, душащие живых людей. < > Рабочие комиссары негодовали и говорили, что это одно из самых опасных гнезд, там затевались грабежи, открыто говорилось о насилиях над женщинами, о желании обысков, суда и расправы самочинных. Новое правительство они отрицали, как и всякое другое правительство. < > Я решил ранним утром сейчас же обо всем виденном рассказать Владимиру Ильичу, так как ясно осознавал всю ту опасность, которая таилась здесь же, возле нас, под прикрытием наших рядов»[1].
В общем, действовать большевикам предстояло в условиях полной неопределенности, а жизнь, как известно, коварна и непредсказуема. Тут или пан или пропал. Но и отступать было очевидно некуда. «Нужно, значит возможно!» – так говорил вождь переворота Троцкий. С другой стороны, «возможно» не гарантирует успеха. Делать было нечего, а действовать следовало нагло и беспощадно.
А что же победившее большинство, точнее, его эсеровская верхушка? На что рассчитывало она, прекрасно зная, с кем имеет дело? «Знало ли что? Или в фатум ты верило?», можно сказать, перефразируя слова поэта.
Похоже, особого желания брать на себя бремя ответственности в условиях разверзавшейся по чужой милости катастрофы у эсеров не было. А что было? А была «установка» положиться на судьбу: что будет, то и будет. Авось, народ поддержит, а то и взбунтуется, и власть падет в руки сама. Бросать бомбы одно, агитировать мужика – другое, но брать власть – это совершенно иное, третье. Главное – не усердствовать. Но с таким настроением не побеждают, а гибнут.
Пойти до конца – своего и чужого – мог лишь наделенный, ни с чем, и ни с кем не считающейся сатанинской волей к власти, цели которой заключались для посвященных лишь в ней самой, а разговоры о народном счастье – были пустым звоном для доверчивых профанов.
Живший в народе и среди народа писатель И. Наживин – добрый знакомец графа Л. Толстого и «контрреволюционер», на глазах которого проходил избирательный марафон, называл эсеровских вождей «политическими импотентами». И куда девался их прежний кураж с бомбометанием?
Заседание открылось вопреки всем обыкновениям не утром, а в 16.00 – когда большевикам стало окончательно ясно, что мирные протесты сторонников УС подавлены. И все же дело нельзя было считать окончательно выигранным. Ситуация осложнялась тем, что простой разгон с последующим расстрелом квалифицированного эсеровского большинства был абсолютно неприемлем. «Учредилку» требовалось прикрыть без стрельбы и расправ на месте. Забегая вперед, скажем, что «смотрящим» приходилось сдерживать особо ретивых охранников, более похожих на тюремных надзирателей, то и дело порывавшихся пальнуть пулей в ненавистных им депутатов-эсеров. Требовалась просто – без шума и пыли – прикрыть парламентскую говорильню, продемонстрировав граду и миру ее полную никчемность и контрреволюционность.
Таврический дворец напоминал в тот день осажденную крепость: всюду солдаты и матросы, винтовки, пулеметы, гранаты и т.д. Это не они, «человеки с ружьями» находились среди «учредителей», а «учредители» среди них. Взятые в плотное кольцо.
…Командовал сим парадом в тот день Дыбенко. Он был в Питере и царем и богом. А то и во всей России. За ним стояла реальная военная сила. И «народные комиссары», не говоря уже о членах УС, – все были в его руках. Еще живые. Тепленькие.Пока…
В качестве средства психологического давления на большинство с целью провокации его на необдуманные и роковые шаги, была использована галерка – «вольные зрители». Отбором кандидатов и выдачей им пропусков ведал М. Урицкий (в день открытия УС уличные грабители сняли с него шубу).
О характере этого навербованного и отобранного спецконтингента остались красочные воспоминания. Вот одно из них принадлежит Огановскому: «Все большевистское дно здесь налицо. Рабочие, вооруженные кронштадтцы, вооруженные солдаты различных полков, с красными звездами и также вооруженные красногвардейцы. Вся эта пестрая толпа шумит, грохочет, слоняясь из буфета в буфет.
Им нет дела ни до Учредительного Собрания, ни до высшей политики, ни до борьбы партий. Они сюда пришли, ибо их обещали напоить, накормить, наградить щедрой рукой. И они, зевая и скучая, ждут обещанного развлечения, когда им позволено будет “разыграть” буржуазных предателей, народных избранников.
Я брожу среди них. Незаметный, законспирированный своей солдатской шинелью.
Прислушиваюсь к их разговору и положительно теряюсь. Не понимаю, где я нахожусь. В Таврическом ли Дворце, на открытии Всероссийского Учредительного Собрания, среди революционного народа, пришедшего послушать своих избранников, или же в уголовной тюрьме. Отборнейшая ругань, площадная и совершенно нецензурная, висит в воздухе. Добрая половина из гостей совершенно пьяна. Некоторых из них рвет тут же в буфете. Растянувшись на мягких диванах, спят два матроса».
Для еврея Н. Пумпянского это были «хулиганы из чайной союза русского народа», для русских Б. Соколова и Н. Огановского – «банда пьяных матросов» и «становище хамоидолов».
«Хамоидолы» четко управляемы и действуют по команде. Руководят этим тт. Драбкин («Гусев») и Урицкий.
Заседание открывается со взывания к заклейменному проклятьем – пения «Интернационала». Отклонить первое же и вполне «невинное» предложение большевиков, значит дать повод для скандала. Эсеры скандал не нужен. Не зная слов, они подтягивают, повторяя слова за «профессионалами» хорового пения.
«“Дубинушку” надо было!» – говорит мужицкий делегат-эсер. «Дубинушка», кстати, считалась в начале века «революционной песней» – ей начинались либеральные политические банкеты, бывшие формой политического собрания.
Первые же реплики представителей эсеровского большинства раздаются под хохот, разбойничий свист и ругань полупьяной галерки.
По традиции, заседание открывает старейший по возрасту депутат. Им оказывается бывший «ходок в народ» С. Швецов. Слышны крики «Самозванец!» Будто не все собравшиеся в Таврическом самозванцы. К нему подскакивает, словно выпрыгнувший из табакерки, Свердлов и пытается согнать старика с трибуны. Возникает легкая потасовка. Швецов едва успевает произнести «Объявляю заседание Учредительного собрания открытым!» и сходит с трибуны. Луженая глотка Свердлова исторгает «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа».
Дебют разыгран. Правда, играют сегодня отнюдь не в шахматы.
В одной из лож сидит Ленин. В Таврическом он не в качестве члена УС (это было бы унижением власти!), а в качестве председателя правительства, официально считающегося временным, хотя и народным. Он бледен. Нервы на пределе. В этот день у него украдут из кармана пальто браунинг. Зачем он брал с собой на заседание оружие? Поиграть в крутого? В кого собирался стрелять? Вора найдут – им окажется охранник – и тут же расстреляют в Таврическом саду, дабы не ходить далеко.
А покуда сидящего в ложе и блестящущего лысой головой правителя России изучает молодой эсер Б. Збарский. Через шесть лет он станет потрошить труп Ильича и готовить его к длительному (в идеале – вечному) хранению.
Долго и нудно выбирают («баллотируют») Председателя. Галерка устремляется в буфет. Истерики на время прекращаются.
Кандидат от большевиков и левых эсеров – «икона ревстиля» психически нездоровая Маруся Спиридонова сходит с дистанции. Председателем, как и ожидалось, избирается В. Чернов. Он едва не стал премьером Временного правительства – власть естественным плыла к нему в руки. Но три месяца назад его карьеру испортили большевики.
Продолжение следует…
[1] Второй Всероссийский Съезд Советов Р. и С. Д. Москва – Ленинград: Государственное издательство, 1928. – С. 7
[2] XIV съезд Всесоюзной Коммунистической партии (Б). Стенографический отчет. Государственное издательство, 1926. – С. 356
[3] Яковлев Я.А. Предисловие. // Второй Всероссийский Съезд Советов Р. и С. Д. Москва – Ленинград: Государственное издательство, 1928. – С. XXXVIII – XXXIX
[4] Второй Всероссийский Съезд Советов Р. и С. Д. Москва – Ленинград: Государственное издательство, 1928. – С. 102
[5] Второй Всероссийский Съезд Советов Р. и С. Д. Москва – Ленинград: Государственное издательство, 1928. – С. 104
[6] Куприн А.И. Голос оттуда. 1919 – 1934. М.: Согласие, 1999. – С. 135
[7] Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 35, с. 135.
[8] Куприн А.И. Голос оттуда. 1919 – 1934. М.: Согласие, 1999. – С. 312
[9] Шавеко Н. Октябрьская революция и Учредительное собрание. Москва – Ленинград: Московский рабочий, 1928. – С. 178
[10] Рубинштейн Н. К истории Учредительного собрания в России // Историк-марксист. – № 10 – 1928 – С. 66
[11] Рубинштейн Н. К истории учредительного собрания. Москва – Ленинград. – Государственное социально-экономическое издательство. – 1931. – С. 117 – 118
[12] Расстрел манифестации // Дело Народа. № 234 от 16 декабря 1917 года. С. 3
[13] Бунин И.А. Окаянные дни. / Полное собрание сочинений в XIII томах. Т. 6. – М.: Воскресенье. – 2006. – С. 363