«Истинно русская, мудрая голова». К 160-летию памяти А.П. Ермолова
«Патриот, высокая душа, замыслы и способности точно государственные, истинно русская, мудрая голова», — так характеризовал легендарного кавказского Наместника Алексея Петровича Ермолова А.С. Грибоедов.
«Когда требует государь и отечество службы, следует служить, не щадя ничего, не ожидая награды, ибо наша обязанность только служить», — такое наставление отца, артиллерии майора Петра Ермолова, получил сын Алёша. И с ревностью взялся исполнять родительский завет. Он вступал на военную стезю в дни, когда слава русского оружия гремела на весь мир, в блистательный век екатерининских орлов. По матери приходился юноша роднёю самому Потёмкину, а боевое крещение получил под началом великого Суворова. В Польскую кампанию 17-летний артиллерии капитан командовал батареей при штурме предместья Варшавы – Праги и за доблесть свою был удостоен орденом Святого Георгия. Подвиг юноши был столь превосходен, что в его адрес было направлено личное послание императрицы, а саму награду вручил ему собственноручно Суворов.
Должно быть, непобедимый полководец уже тогда угадал в огнеглавом молодом богатыре то, о чём позже скажет Кутузов: «рождён командовать армиями».
Это своё предназначение, несомненно, ощущал и сам герой. Недаром с детских лет любимым чтением его были жизнеописания великих полководцев. Особенно, Александра Македонского. Могла ли пылкая мальчишеская, юношеская душа не примирять на себя доспехов легендарного воина? Его карьере, однако, суждено было, блестяще начавшись, всерьёз застопориться. После очередного отличия в Персидском походе генерал-аншефа Зубова Ермолов попал в опалу у нового Императора Павла. Сводный брат Алексея Петровича, сын матери от первого брака и также офицер, попал под следствия из-за организации вольнодумного кружка, в котором непочтительно высказывались о Государе. Ермолов, знавший о существовании этой «организации», также был арестован, провёл месяц в каземате Петропавловской крепости, а затем был сослан в Кострому.
Ссылка эта, однако, послужила для молодого офицера благом. У него появилось время для усердного самообразования. Под руководством местного священника он выучил латынь и уже в подлиннике читал многие труды древних историков и мыслителей. Если в дальнейшей Ермолов имел репутацию одного из самых образованных русских генералов, то этим он во многом был обязан костромскому сидению. Об образованности Алексея Петровича свидетельствует тот факт, что именно ему поручил Александр Первый составлять свой манифест при восшествии в Париж. Ермолов положил в основу сему важному документу сочинение Тацита.
Воцарение Александра сняло опалу с молодого офицера. Но… вскоре он обрёл нового влиятельного недоброжелателя. Однажды на артиллерийском смотре фаворит Государя граф Аракчеев изволил выразить неудовольствие утомлённостью лошадей. И тотчас получил ответ: «Жаль, Ваше сиятельство, что в артиллерии репутация офицеров зависит от скотов». Всесильный временщик долго держал обиду на колкий афоризм, но, надо отдать ему должное, в дальнейшем покровительствовал Ермолову и даже выдвигал его на пост военного министра, полагая, что в России лишь два человека достойны этого поста: Алексей Петрович и ближайший друг его граф Воронцов. В итоге, однако, ни тот, ни другой не получили министерской должности, а стяжали славу в качестве покорителей и устроителей Кавказа.
«Мне 25 лет. Не хватает войны!» — сокрушался Ермолов в дни карьерного застоя. Но война уже ждала его. Наполеоновское победное шествие по Европе и противостояние ему союзников не могло обойтись без Алексея Петровича. Хотя те первые после Суворова столкновения с корсиканцем не были успешны для России и завершились вынужденным Тильзитским миром, но Ермолов возвратился из европейских баталий, уже имя славу лучшего артиллерийского начальника русской армии.
В сражении при Прейсиш-Эйлау Алексей Петрович фактически обеспечил перелом в пользу русской армии. Командуя 30-пушечной батареей, он, выехав галопом на позицию, отослал лошадей и передки орудий в тыл, заявив артиллеристам, что «об отступлении и помышлять не должно». После каждого залпа батарея под собственной дымовой завесой передвигалась вперед в полном смысле слова на руках. Это «сожжение кораблей» помогло не только спасти отступающие русские войска, но и нанести французам ощутимый урон. Однако, крест Святого Георгия за этот подвиг достался адъютанту Аракчеева графу Кутайсову. Когда по приказанию начальника артиллерии арьергарда генерала Д.П. Резвого Кутайсов (племянник Резвого) потребовал от Ермолова списки отличившихся, Алексей Петрович, представляя ему списки, не удержался от сарказма: «Благодарю Ваше сиятельство, что вам угодно известить меня, что Вы были моим начальником во время битвы».
«Ты ратный брат, ты жизнь полкам», — напишет о нём позже Жуковский. Алексей Петрович был одним из самых популярных генералов в войсках. Его любили солдаты, любили молодые офицеры, которым импонировало его подчёркнутое русофильство, его русская фронда. Чего стоил ответ генерала Царю в связи с новым назначением: «Ваше Величество, произведите меня лучше в немцы!» Конечно, сами «немцы» и иные иностранцы симпатии к Ермолову не питали.
Очередной афоризм был сказан по случаю назначения начальником штаба 1-й армии Барклая-де-Толли. Эта должность поставила Ермолова в положение щекотливое. С Барклаем его отношения были натянутыми, тогда как с командующим 2-й армией Багратионом – самые дружеские. При этом сами командующие прямо конфликтовали друг с другом. Положение ещё более осложнил Государь, доверив Алексею Петровичу писать ему подробные отчёты обо всём происходящем в армии. Хотя Ермолов проявил в данном случае большое дипломатическое искусство, и в своих донесениях Царю почти ни о ком не высказывался худо, но и без того затравленный Барклай, узнав об этих письмах, стал подозревать в своём начштаба доносчика. Настороженность к Ермолову вначале будет и у Кутузова, которого Император снабдит ермоловскими письмами перед отъездом фельдмаршала в армию – для лучшего понимания положения дел.
Из этого трудного положения выручила Ермолова – война. Та, которая шла уже не в штабах, а на поле боя. В начале Бородинского сражения он находился при Кутузове, который в критический для левого фланга русской армии момент, послал туда Алексея Петровича с поручением «привести в надлежащее устройство» артиллерию 2-й армии. В это время батарея Раевского уже была взята неприятелем, а русская пехота обращена в беспорядочное бегство. Ермолов приказал бывшим при нём конноартиллерийским ротам занять фланговую, относительно утерянной батареи, позицию и открыть по неприятелю огонь, а сам, взяв свежий 3-й батальон Уфимского пехотного полка, повёл его навстречу бегущей русской пехоте. Остановив и собрав последнюю, он приказал барабанщику бить «На штыки» и лично повёл солдат в атаку на господствующую высоту, на которой находилась занятая неприятелем батарея Раевского. За 20 минут курган был взят русскими, а его защитники большей частью перебиты. В течение трёх часов генерал оставался на батарее, руководя её обороной, пока не получил ранение в шею.
В дальнейшем именно Ермолов настоял на том, чтобы предупредить Наполеона в Малоярославце, упорная защита которого заставила свернуть французов на старый, пройденный ими и разорённый путь. Узнав, что неприятель идёт от Тарутина по боровской дороге, Алексей Петрович на свой страх, именем главнокомандующего, изменил направление корпуса Дохтурова, двинув его спешно на Малоярославец. После сражения под Малоярославцем, в обороне которого Ермолов сыграл важнейшую роль, он, по поручению Кутузова, шёл все время в авангарде армии при отряде Милорадовича, отдавая ему приказания именем главнокомандующего.
Заграничный поход принёс Ермолову общеевропейскую славу. Так, по свидетельству Д.В. Давыдова, «знаменитая Кульмская битва, которая в первый день этого великого по своим последствиям боя, принадлежала по преимуществу Ермолову, служит одним из украшений военного поприща сего генерала». Другое свидетельство принадлежит современнику беспристрастному – Александру Дюма: «С тех пор, как бородинские орудия возвестили Франции имя Ермолова, удивление и уважение к этому имени никогда не покинет меня».
После победы Алексей Петрович некоторое время находился в Париже, будучи назначен командиром гренадерского корпуса, обеспечивающего представительские функции императора. Однажды во время смотра Александр, недовольный маршировкой одного из полков, приказал ему посадить под арест трех заслуженных старших офицеров. Ермолов заметил, что в тот день гарнизонная гауптвахта занята англичанами и потому приличнее арестовать офицеров в своих казармах. Но Государь оставил свой приказ без изменений. Однако, для Алексея Петровича честь русского имени была выше приказов. Поэтому не исполнив высочайшего повеления, он уехал в театр. Туда примчался к нему с повторением царского приказа не кто-нибудь, а юный Великий Князь Николай Павлович. В антракте генерал прямо объяснился с царским братом: «Я имел несчастье подвергнуться гневу его величества. Государь властен посадить нас в крепость, сослать в Сибирь, но не должен ронять храбрую армию в глазах чужеземцев. Гренадеры пришли сюда не для парадов, но для спасения Отечества и Европы».
По возвращению в Россию Ермолов получил новое судьбоносное назначение – Наместником на Кавказ. Служба его в этом регионе началась с миссии дипломатической – Алексей Петрович направился с посольством в Персию. Здесь развязывается настоящая «дуэль» между ним и наследником Шаха Аббас-Мирзой. Поводом стали правила этикета персидского двора, которые с целью подчеркнуть величие Шаха унижали всех прибывавших иноземцев. Они должны были снимать сапоги и надевать красные чулки, сидеть по восточному обычаю на коврах. Англичане, французы и прочие смиренно подчинялись эти требованиям. Но Ермолов не собирался унижать ни себя, ни России. «А так как я не приехал ни с чувствами наполеонова шпиона, ни с прибыточными расчетами приказчика купечествующей нации, то и не согласился ни на красные чулки, ни на другие условия», — писал он. «Склонить Ермолова на уступки оказалось невозможным, — сообщает историк Кавказской войны В. Потто. — Тогда Аббас-Мирза, не желая нарушать установившегося при дворе этикета, решил принять Ермолова не в комнате, а перед домом, и не на коврах, которых не дерзал попирать ни один сапог, а на каменном помосте внутреннего двора, у самого окна, под портретом своего отца. (…)
От проницательности Ермолова не скрылось, почему Аббас-Мирза принял его на дворе, и он решился отплатить персиянам не меньшей невежливостью. Остановившись в шести шагах от принца и сделав вид, что его не знает, он обратился к провожавшим его персиянам и спросил: “Где же Его Высочество?” – и только после ответа снял шляпу, чему последовала и вся свита. Тогда Аббас-Мирза сделал три шага вперед и подал Ермолову руку. Свидание продолжалось с час. Раскланявшись при прощании с принцем, Ермолов повернулся, тут же надел шляпу, что сделала и свита его, и посольство тем же порядком возвратилось в отведенный ему дом. (…)
На гордость и надменность принца в ущерб чести и достоинству русского посольства Ермолов отвечал почти открытым презрением. И когда принц, простившись, хотел выехать из сада один, Ермолов дал знак своему ординарцу, и рядом с лошадью принца явилась и лошадь Ермолова – они выехали вместе. Все это, конечно, раздражало персиян, но Ермолов все устраивал как бы случайно, так что им приходилось скрывать свое неудовольствие. (…)
…лишь только, двадцать четвертого мая, получено было письмо, приглашавшее посла в летнюю резиденцию шаха, Султаниэ, Ермолов немедленно собрался в путь. Накануне его выезда Аббас-Мирза пригласил его на загородную прогулку. Но Ермолов через каймакама ответил, что, выезжая на следующее утро и страдая глазами, он не может исполнить желание принца. “Я бы дождался облегчения от болезни, – прибавил Ермолов, – чтобы иметь у принца прощальную аудиенцию, но как я не был принят им приличным образом, а встретился с ним на дворе и за аудиенцию того почесть не могу, то и не полагаю себя в обязанности откланиваться ему; впрочем, как с человеком милым и любезным, с которым приятно было мне сделать знакомство, желал бы я еще где-нибудь встретиться”».
Персы, к тому времени не раз разгромленные отважным Котляревским, всё ещё рассчитывали на уступку им земель, перешедших России. И в первую очередь – Карабаха. На эти претензии Ермолов ответил, что из земель он не уступит ни единой пяди: «Если же замечу я малейшую холодность в приеме шаха, то, охраняя достоинство моей родины, сам объявлю войну и потребую границ уже по Араксу, назначив день, когда русские войска возьмут Тавриз».
Сам Алексей Петрович описывал свой посольский опыт со свойственным ему сарказмом: «Угрюмая рожа моя всегда хорошо изображала чувства мои, и когда я говорил о войне, то она принимала выражение человека, готового схватить зубами за горло. Я заметил, что они (персидские министры) того не любят, и всякий раз, когда мне недоставало убедительных доказательств, я действовал зверской рожей, огромной своей фигурой, которая производила ужасное действие, и широким горлом, так что они убеждались, что не может же человек так громко кричать, не имея основательных и справедливых причин. Когда доходило до шаха, что я человек – зверь неприступный, то при первом свидании с ним я отравлял его лестью, так что уже не смели ему говорить против меня, и он готов был обвинять того, кто мне угодить не может»; «Многие обыкновенно стараются все приписать своим способностям и талантам, я же признаюсь чистосердечно, что успеху более всего способствовала огромная фигура моя и приятное лицо, которое омрачил я ужасными усами, и очаровательный взгляд мой, и грудь высокая, в которую ударяя, производил звук, подобный громовым ударам. Когда говорил я, персияне думали, что с голосом моим соединяются голоса ста тысяч людей, согласных со мною в намерениях, единодушных в действии…».
Интересно, что, хорошо изучив психологию персов, Алексей Петрович, в роду которого некогда был татарский вельможа, не преминул выдать себя за потомка Чингисхана: «Я всегда бестрепетно призывал во свидетели великого пророка Магомета и снискивал к обещаниям моим доверенность. Я уверил персиян, что предки мои были татары и выдал себя за потомка Чингисхана, удивляя их замечанием, что в той самой стране, где владычествовали мои предки, где все покорствовало страшному их оружию, я нахожусь послом, утверждающим мир и дружбу. О сем доведено было до сведения шаха, и он с уважением смотрел на потомка столь ужасного завоевателя. Доказательством неоспоримым происхождения моего служил бывший в числе чиновников посольства двоюродный брат мой, полковник Ермолов, которому, к счастью моему, природа дала черные подслеповатые глаза и, выдвинув вперед скуластые щеки, расширила лицо наподобие калмыцкого. Шаху донесено было о сих явных признаках моей породы, и он приказал показать себе моего брата. Один из вельмож спросил у меня, сохранил ли я родословную; решительный ответ, что она хранится у старшего фамилии нашей, утвердил навсегда принадлежность мою Чингисхану. В случае войны потомок Чингисхана, начальствующий непобедимыми российскими войсками, будет иметь великое на народ влияние».
С задачей принуждения персов к уважению себя, России и его монарха Алексей Петрович справился блестяще. По свидетельству Грибоедова, бывшего в его свите, в отводимых русскому посольству квартирах даже ставили стулья: «Такое особенное предпочтение только нам, русским; и между тем, как англичане смиренно сгибают колени и садятся на пол, как Бог велит и разутые, мы на возвышенных седалищах беззаботно топчем нашими толстыми подошвами многоценные персидские ковры. Ермолову обязаны его соотчичи той степенью уважения, на которой они справедливо удерживаются в здешнем народе».
Уважение снискал Наместник в том краю, покорство в котором поставлен он был водворить. «Грозный Ярмул», «На небе аллах, на земле – Ярмул», — так говорили о нём горцы.
Во время посольства Ермолова в Персию чеченцы взяли в заложники начальника штаба корпуса полковника Шевцова и стали требовать за него выкуп в 18 телег серебра. Вместо традиционного в таких случаях затяжного торга о размерах выкупа с целью его снижения Алексей Петрович направил в Чечню несколько казачьих сотен, которые взяли в аманаты 18 наиболее уважаемых старейшин крупнейших аулов. Ермолов пригрозил, что, если за месяц Шевцов не получит свободу, заложники будут повешены. Русского полковника освободили без выкупа.
«Ниже по течению Терека живут чеченцы, самые злейшие из разбойников, нападающие на линию, — писал Наместник. — Общество их весьма малолюдно, но чрезвычайно умножилось в последние несколько лет, ибо принимались дружественно злодеи всех прочих народов, оставляющие землю свою по каким-либо преступлениям. Здесь находили они сообщников, тотчас готовых или отмщевать за них, или участвовать в разбоях, а они служили им верными проводниками в землях, им самим не знакомых. Чечню можно справедливо назвать гнездом всех разбойников.
Управление оной разделено из рода в род между несколькими фамилиями, кои почитаются старшинами. Имеющие сильнейшие связи и люди богатые более уважаемы.
В делах общественных, но более в случаях предприемлемого нападения или воровства, собираются вместе на совет; но как все они почитают себя равными, то несколько противных голосов уничтожают предприятия, хотя бы и могли они быть полезными обществу, паче же голоса сии поданы кем-нибудь из сильных людей.
Народонаселение в Чечне, с присоединившимся обществом качкалыков, считается более нежели 6000 семейств. Земли пространством не соответствуют количеству жителей, или поросшие лесами непроходимыми, недостаточны для хлебопашества, отчего много народа никакими трудами не занимающегося и снискивающего средства существования едиными разбоями…»
15 сентября 1819 года началась первая крупномасштабная военная операция против аула Дады-Юрт, места, где имели обыкновение прятаться чеченские разбойники. Жителям аула был предъявлен ультиматум: покинуть свои дома и уйти за Сунжу. Условия были отвергнуты, после чего началось сражение. За несколько часов аул был практически полностью разорён, а уцелевшие жители бежали в горы. Целью такой жестокости было сделать пособничество разбойникам невыгодным для «мирных жителей». Непокорные аулы с той поры стирались с лица земли, и разбойники всё глубже загонялись в горы. Ещё одной мерой, предпринятой Ермоловым для подавления разбойного гнезда, стали вырубки лесов, служивших чеченцам живыми крепостями, и проложение дорог. Эти меры помогли в значительной степени ослабить сопротивление горцев. Также Ермолов добился упразднения вассальных Шекинского, Карабахского и Ширванского ханств и введения прямого российского управления этими территориями. Использовал он и принцип «разделяй и властвуй», сея «семена розни между горцами и натравливал одни племена на другие».
«Хочу, чтобы имя мое стерегло страхом наши границы крепче цепей и укреплений, чтобы слово мое было для азиатов законом, вернее, неизбежной смертью. Снисхождение в глазах азиата — знак слабости, и я прямо из человеколюбия бываю строг неумолимо. Одна казнь сохранит сотни русских от гибели и тысячи мусульман от измены», — говорил Ермолов. Желаемого он добился. Имам Гази-Магомет, начавший кавказский газават, проклинал Алексея Петровича и называл его не иначе, как сыном шайтана, но при этом признавал, что «Ярмол один был, с кем можно было и воевать, и говорить честно». Об отношении горцев к Ермолову свидетельствует и тот факт, что уже много лет спустя после его наместничества пленённый Шамиль, прибыв в Москву, на вопрос, что бы он желал увидеть в Первопрестольной, ответил: «Ермолова!» Встреча двух легендарных воинов состоялась 23 сентября 1859 года. Беседа их была довольно продолжительной, но подробности её остались неизвестны.
Разумеется, политика Ермолова не исчерпывалась карами. Он построил многие крепости — такие как Нальчик, Внезапная, Грозная и др. Цитадели эти становились не только военными укреплениями, в них шло бурное развитие промышленности и образования. Горцы, изъявившие желание служить России, получали право обучения в военных школах и получение светского образования. Ермолов поощрял торговлю и ремесленничество, благодаря чему появилась община купцов-магометан. Местные традиции при этом не притеснялись, если не несли угрозу дестабилизации обстановки. Делопроизводство велось на арабском языке, и все законодательные акты дублировались на арабский. Наместник также строил дороги, организовал лечебные заведения при минеральных водах, содействовал притоку русских поселенцев. Он предоставил казакам землю по берегам Кубани и дал двухлетнюю отсрочку платы за неё.
Немало сделано было Алексеем Петровичем и для вверенного ему войска. Следуя суворовским традициям, он запретил изнурять солдат бессмысленной шагистикой, увеличил мясную и винную порцию, разрешил носить вместо киверов папахи, вместо ранцев холщовые мешки, вместо шинелей зимой полушубки, выстроил прочные квартиры, на сбережённые суммы от персидского посольства выстроил в Тифлисе госпиталь. Солдаты с любовью называли Ермолова «батюшкой» и «Петровичем».
Новое царствование обернулось для Ермолова новой опалой. После бунта декабристов Николай Первый не мог без подозрения отнестись к известному фрондёрством генералу, к тому же открыто привечающему ссыльных бунтовщиков. Алексей Петрович был отправлен в отставку. Первоначально он жил в своём Орловском имении, где навестил его Пушкин, просивший позволения стать его биографом. «С первого взгляда я не нашёл в нём ни малейшего сходства с его портретами, писанными обыкновенно профилем, — вспоминал Александр Сергеевич. — Лицо круглое, огненные, серые глаза, седые волосы дыбом. Голова тигра на Геркулесовом торсе. Улыбка неприятная, потому что не естественна. Когда же он задумывается и хмурится, то он становится прекрасен и разительно напоминает поэтический портрет, писанный Довом. Он был в зелёном черкесском чекмене. На стенах его кабинета висели шашки и кинжалы, памятники его владычества на Кавказе. Он, по-видимому, нетерпеливо сносит своё бездействие. О стихах Грибоедова говорит он, что от их чтения — скулы болят».
Позже Ермолов перебрался в Москву. Он был назначен членом Государственного совета, писал мемуары. Бог отпустил ему долгую жизнь – Алексей Петрович скончался в 83 года, успев увидеть окончательное покорение Кавказа. «Завещаю похоронить меня как можно проще, — писал он в духовной. — Прошу сделать гроб простой, деревянный, по образцу солдатского, выкрашенный жёлтою краскою. Панихиду обо мне отслужить одному священнику. Не хотел бы я ни военных почестей, ни несения за мною орденов, но как это не зависит от меня, то предоставляю на этот счёт распорядиться, кому следует. Желаю, чтобы меня похоронили в Орле, возле моей матери и сестры; свезти меня туда на простых дрогах без балдахина, на паре лошадей; за мною поедут дети, да Николай мой, а через Москву, вероятно, не откажутся стащить меня старые товарищи артиллеристы».
Последняя воля Ермолова была исполнена. Алексей Петрович похоронен в Орле, в особом приделе Свято-Троицкой кладбищенской церкви, сооружённым в 1867 году на средства выделенные императором Александром II в память великих заслуг генерала Ермолова. Рядом с ним покоятся его отец Пётр Алексеевич, сын Клавдий Алексеевич и невестка Варвара Николаевна (жена Клавдия). На одной из стен могильного склепа вделана доска с простой надписью: «Алексей Петрович Ермолов, скончался 12 апреля 1861 года».
Елена Фёдорова
Русская Стратегия