Приобрести книгу в нашем магазине: http://www.golos-epohi.ru/eshop/
Заказы можно также присылать на orders@traditciya.ru
Начиная с преступных февральско-мартовских дней 1917 г., мы переживаем вот уже 35 лет тяжелое и нелепое время. Не прекращаются хуления подлинной царской России и выдвигаются дикие предложения ее раздела. Тем более дорогим является для нас великий писатель Николай Васильевич Гоголь.
Коренной малоросс, полтавец, кровно связанный с известными малороссийскими казачьими родами, Гоголь, пламенно любя свой дивный родной край, который так мил и дорог каждому с ним связанному, — был убежденным верным сыном России, Российской Империи. Душой и разумом воспринял Гоголь Монархию, чему способствовало и то, что вся жизнь его с 16-летнего возраста протекала в царствование такого яркого представителя истинной Монархии, каковым был Император-Рыцарь Николай I Павлович.
«Нужно любить Россию» — как много говорит одно это заглавие, под каким помещено письмо Гоголя в 1844 г. гр. А. П. Т-му, напечатанное в «Выбранных местах из переписки с друзьями», выдержки из которой нами будут приводиться и дальше. «Поблагодарите Бога прежде всего за то, что Вы русский, — писал Гоголь, продолжая в заключительной части письма: — Если Вы действительно полюбите Россию, у Вас пропадет тогда сама собою та близорукая мысль, которая зародилась теперь у многих честных и даже умных людей, то есть будто в теперешнее время они уже ничего не смогут сделать для России и будто они ей уже не нужны совсем; напротив, тогда только во всей силе Вы почувствуете, что любовь всемогуща и что с ней можно все сделать. Нет, если Вы действительно полюбите Россию, Вы будете рваться служить ей; не в губернаторы, но в капитан-исправники пойдете, последнее место, какое ни отыщется в ней, возьмете, предпочитая одну крупицу деятельности на нем всей Вашей нынешней бездейственной и праздной жизни. Нет, Вы еще не любите Россию! А не полюбивши Россию, не полюбить Вам своих братьев, не возгореться Вам любовью к Богу, а не возгоревшись любовью к Богу, не спастись Вам».
Через два года в письме к графине …ой Гоголь, поучая ее указанием, как умственно развивается Россия, как «незримо образовываются на разных поприщах истинные мудрецы жизненного дела», писал далее: «Еще пройдет десяток лет, и Вы увидите, что Европа приедет к нам не за покупкой пеньки и сала, но за покупкой мудрости, которой не продают больше на европейских рынках».
В статье «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность» Гоголь, говоря о Крылове, упоминает о силе «русского ума», и пишет далее: «Этот ум, умеющий найти законную середину всякой вещи, который обнаружился в Крылове, есть наш истинно русский ум. Только в Крылове отразился тот верный такт русского ума, который, умея выразить истинное существо всякого дела, умеет выразить его так, что никого не оскорбит выражением и не восстановит ни против себя, ни против мысли своей даже несходных с ним людей; одним словом — тот верный такт, который мы потеряли среди нашего светского образования и который сохранился доселе у нашего крестьянина. Крестьянин наш умеет говорить со всеми, себя высшими (даже с Царем), так свободно, как никто из нас, и ни одним словом не покажет неприличия, тогда как мы часто не умеем поговорить даже с равным себе таким образом, чтобы не оскорбить его каким-нибудь выражением. Зато уже, в ком из нас действительно образовался этот сосредоточенный, верный, истинно русский такт ума — он у нас пользуется уважением всех; ему все позволят сказать то, чего никому другому не позволят, на него никто уже и не сердится».
Во втором письме к Н. М. Языкову в 1844 г. Гоголь призывает его: «Перечитывай строго Библию, набирайся русской старины и, при свете их, приглядывайся к нынешнему времени… Попрекни прежде всего сильным лирическим упреком умных, но унывших людей. Проймешь их, если покажешь им дело в настоящем виде, то есть что человек, предавшийся унынию, есть дрянь во всех отношениях, каковы бы ни были причины уныния, потому что уныние проклято Богом. Истинно русского человека поведешь на брань даже и против уныния, поднимешь его превыше страха и колебаний земли…
Ублажи гимном того исполина, какой выходит из русской земли, который вдруг пробуждается от позорного сна, становится вдруг другим: плюнувши в виду всех на свою мерзость и гнуснейшие пороки, становится первым ратником добра. Покажи, как совершается это богатырское дело в истинно русской душе…»
В упоминавшейся выше статье о существе русской поэзии, говоря снова об Языкове и о впечатлении, произведенном стихотворением последнего «К Давыдову» на Пушкина, Гоголь пишет: «В первый раз увидел я тогда слезы на лице Пушкина (Пушкин никогда не плакал; он сам себе сказал в послании к Овидию: «суровый славянин, я слез не проливал, но понимаю их»). Я помню те строфы, которые произвели у него слезы: первая, где поэт, обращаясь к России, которую уже было признали бессильной и немощною, взывает так:
Чу! Труба продребезжала!
Русь! Тебе надменный зов!
Вспомяни ж, как ты встречала
Все нашествия врагов!
Созови от стран далеких
Ты своих богатырей,
Со степей, с равнин широких,
С рек великих, с гор высоких,
От восьми твоих морей!
И, потом, строфа, где описывается неслыханное самопожертвование — предать огню собственную столицу со всем, что ни есть в ней освященного для всей земли:
Пламень в небо упирая,
Лют пожар Москвы ревет.
Златоглавая, святая,
Ты ли гибнешь? Русь, вперед!
Громче буря истребленья!
Крепче смелый ей отпор!
Это жертвенник спасенья,
Это пламя очищенья,
Это Фениксов костер!
У кого не брызнут слезы после таких строф?»
В строках, посвященных покойному тогда Карамзину («Из письма Н. М. Языкову. 1846»), видно, с каким уважением относился он к России и как ценил ту истинную свободу, которая ее отличала:
«Карамзин первый показал, что писатель может быть у нас независим и почтен всеми равно, как именитейший гражданин в государстве. Он первый возвестил торжественно, что писателя не может стеснить цензура, и, если он уже исполнился чистейшим желанием блага в такой мере, что желание это, занявши его душу, стало его плотью и пищею, тогда никакая цензура для него не строга, и ему везде просторно. Он это сказал и доказал. Никто, кроме Карамзина, не говорил так смело и благородно, не скрывая своих мнений и мыслей, хотя они и не соответствовали во всем тогдашнему правительству… Имей такую чистую, такую благоустроенную душу, как имел Карамзин, и тогда возвещай свою правду: все тебя выслушают, начиная от Царя до последнего нищего в государстве, и выслушают с любовью, с какой не выслушивается ни в какой земле ни парламентский защитник прав, ни лучший нынешний проповедник, собирающий вокруг себя верхушку модного общества; и с такою любовью может выслушать только одна чудная наша Россия (о которой идет слух, будто она вовсе не любит правды)».
Эту истинную свободу слова, исповедуемую с высоты Престола, Гоголь испытал на самом себе: его «Ревизор» был одобрен к печати и представлению лично Императором Николаем I. Государь был на первом представлении и по окончании пьесы сказал: «Всем досталось, а мне больше всего». Он не изменил своего благосклонного отношения к Гоголю и велел министрам смотреть новую пьесу.
Гоголь глубоко понимал, что составляет сущность «чудной нашей России». Сын Киевской Руси, где в «стольном граде Киеве — Матери городов русских» властной рукой Владимира Святого был зажжен огонь православной веры, он всем своим нутром ярко восчувствовал те незыблемые устои, на которых должна покоиться Российская Держава. И этот образ Святой Руси красной нитью проходит во всех творениях последнего периода его жизни.
В письме к гр. А. П. Т-му («Несколько слов о нашей Церкви и духовенстве») он писал: «Владеем сокровищем, которому цены нет, и не только не заботимся о том, чтобы это почувствовать, но не знаем даже, где положили его. У хозяина спрашивают показать лучшую вещь в его доме, а сам хозяин не знает, где она лежит. Эта Церковь, которая, как целомудренная дева, сохранилась одна только от времен апостольских в непорочной первоначальной чистоте своей; эта Церковь, которая вся с своими глубокими догматами и обрядами наружными как бы снесена прямо с Неба для русского народа, которая одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши, которая может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, заставив у нас всякое сословие, звание и должность войти в их законные границы и пределы и, не изменив ничего в государстве, дать силу России изумить весь мир согласною стройностью того же самого организма, которым она доселе пугала, — и эта Церковь нами незнаема! И эту Церковь, созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь!..»
Гоголь о том же писал в 1846 г. Жуковскому («Просвещение»): «Есть примиритель всего внутри самой земли нашей, который пока еще не всем видим, — наша Церковь. Уже готовится она вдруг вступить в полные права свои и засиять светом на всю землю. В ней заключено все, что нужно для жизни истинно русской во всех ее отношениях, начиная от государственного до простого семейственного, всему настрой, всему направление, всему законная и верная дорога. По мне безумна и мысль внести какое-нибудь нововведение в России, минуя нашу Церковь, не испросив у Нее на то благословения».
Гоголь считал важным то, что духовенство наше отделилось от нас самой одеждой своей, не подвластной «никаким изменениям и прихотям наших глупых мод».
«Одежда их, — писал он гр. А. П. Т-му, — прекрасна и величественна. Это не бессмысленное, оставшееся от осьмнадцатого века рококо и не лоскутная, ничего не объясняющая одежда римско-католических священников. Она имеет смысл: она по образу и подобию той одежды, которую носил Сам Спаситель».
Как ясно понимал Гоголь сущность настоящей Монархии! В письме к Жуковскому 1846 г. («О лиризме наших поэтов») он писал: «Но перейдем к другому предмету, где также слышится у наших поэтов тот высокий лиризм, о котором идет речь, то есть любви к Царю. От множества гимнов и од Царям поэзия наша уже со времен Ломоносова и Державина получила какое-то величественно-царственное выражение. Что чувства в ней искренни, об этом нечего и говорить. Только тот, кто наделен мелочным остроумием, способным на одни мгновенные, легкие соображения, увидит здесь лесть и желание получить что-нибудь, и такое соображение оснует на каких-нибудь ничтожных и плохих одах тех же поэтов. Но тот, кто более, нежели остроумен, кто мудр, тот остановится перед теми одами Державина, где он очертывает властелину широкий круг его благотворных действий; где сам, со слезою на глазах, говорит о тех слезах, которые готовы заструиться из глаз, не только русских, но даже бесчувственных дикарей, обитающих на концах его Империи, от одного только прикосновения той милости и той любви, какую может показать народу одна полномочная власть…» «Как умно, — пишет Гоголь далее, — определял Пушкин значение полномощного Монарха! И как он вообще был умен во всем, что ни говорил в последнее время своей жизни! «Зачем нужно, говорил он, чтобы один из нас стал выше всех и даже выше самого закона? Затем, что закон — дерево; в законе слышит человек что-то жесткое и не братское. С одним буквальным исполнением закона не далеко уйдешь, нарушить же или не исполнить его — никто из нас не должен; для этого-то и нужна высшая милость, умягчающая закон, которая может явиться людям только в одной полномощной власти… Государство без полномощного Монарха то же, что оркестр без капельмейстера: как ни хороши будь все музыканты, но, если нет среди них одного такого, который бы движением палочки всему подавал знак, никуда не пойдет концерт. (А, кажется, он сам ничего не делает, не играет ни на каком инструменте, только слегка помахивает палочкой да поглядывает на всех, и уже один взгляд его достаточен на то, чтобы умягчить, в том и в другом месте, какой-нибудь шершавый звук, который бы испустил иной дурак-барабан или же неуклюжий тулумбас.) При нем и мастерская скрипка не смеет слишком разгуляться за счет других: блюдет он общий строй, всего оживитель, верховодец верховного согласия!» Как метко выражался Пушкин! Как понимал он значение великих истин! (ЭТО внутреннее существо-силу Самодержавного Монарха он даже отчасти выразил в одном своем стихотворении, которое между прочим ты сам напечатал в посмертном собрании его сочинений, выправил даже в нем стих, а смысл не угадал. Тайну его теперь открою. Я говорю об оде Императору Николаю, появившейся в печати под скромным именем к Н***. Вот ее происхождение. Был вечер в Аничковом дворце, один из тех вечеров, к которым, как известно, приглашались одни избранные из нашего общества. Между ними был тогда и Пушкин. Всё в залах уже собралось; но Государь долго не выходил. Отдалившись от всех в другую половину дворца и воспользовавшись первой досужей от дел минутой, он развернул Илиаду и увлекся нечувствительно ее чтением во все то время, когда в залах давно уже гремела музыка и кипели танцы. Сошел он на бал уже несколько поздно, принеся на лице своем следы иных впечатлений. Сближение этих двух противоположностей скользнуло незамеченным для всех, но в душе Пушкина оно оставило сильное впечатление и плодом его была следующая величественная ода, которую повторю здесь всю, она же вся в одной строфе:
С Гомером долго ты беседовал один,
Тебя мы долго ожидали.
И светел ты сошел с таинственных вершин
И вынес нам свои скрыжали.
И что ж? Ты нас обрел в пустыне под шатром,
В безумстве суетного пира,
Поющих буйну песнь и скачущих кругом
От нас созданного кумира.
Смутились мы, твоих чуждался лучей,
В порыве гнева и печали
Ты проклял нас, бессмысленных детей,
Разбив листы своей скрыжали?
Нет, ты не проклял нас. Ты любишь с высоты
Сходить под тень долины малой,
Ты любишь гром небес, и также внемлешь ты
Журчанью пчел над розой алой.
Оставим личность Императора Николая и разберем, что такое Монарх вообще, как Божий Помазанник, обязанный стремить вверенный ему народ к тому свету, в котором обитает Бог, и вправе был Пушкин уподобить его древнему Боговидцу Моисею? Тот из людей, на рамена которого обрушилась судьба миллиона его собратий, кто страшною ответственностью за них перед Богом освобожден уже от всякой ответственности перед людьми, кто болеет ужасом этой ответственности и льет, может быть, незримо такие слезы и страждет такими страданьями, о которых и помыслить не умеет стоящий внизу человек, кто среди самых развлечений слышит вечный, раздающийся в ушах клик Божий, неумолкаемо к нему вопиющий, тот может быть уподоблен древнему Боговидцу, может, подобно ему, разбить листы своей скрижали, проклявши ветренно кружащееся племя, которое, наместо того, чтобы стремиться к тому, к чему все должно стремиться на земле, суетно скачет около своих же, от себя самих созданных кумиров. Но Пушкина остановило еще высшее значение той же власти, которое вымолило у небес немощное бессилие человечества; вымолило ее криком не о правосудии небесном, перед которым не устоял бы ни один человек на земле, но криком о небесной любви Божьей, которая бы всё умела простить нам: и забвение долга нашего, и самый ропот наш — всё, что не прощает на земле человек, чтобы один затем только собрал всю власть в себя самого и отделился бы от нас, чтобы через то стать ближе, равно ко всем, снисходить с вышины ко всему и внимать всему, начиная от грома небес и лиры поэта до незаметных увеселений наших».
«Высшее значение Монархии, — писал далее Гоголь в этом письме к Жуковскому, — прозрели у нас поэты, а не законоведцы — услышали с трепетом волю Бога создать ее в России в ее законном виде; оттого и звуки их становятся библейскими всякий раз, как только излетает из уст их слово Царь. Это слышат у нас и не поэты, потому что страницы нашей истории слишком явно говорят о воле Промысла: да образуется в России эта власть в ее полном и совершенном виде. Все события в нашем отечестве, начиная от порабощения татарского, видимо клонятся к тому, чтобы собрать могущество в руки одного; дабы один был в силах произвесть этот знаменитый переворот всего в государстве, всё потрясти и, всех разбудивши, вооружить каждого из нас тем высшим взглядом на самого себя, без которого невозможно человеку разобрать, осудить самого себя и воздвигнуть в самом себе ту же брань всему невежественному и темному, какую воздвигнул Царь в своем государстве; чтобы потом, когда загорится уже каждый этой святою бранью и всё придет в сознание сил своих, мог бы также один, всех впереди, с светильником в руке, устремить, как одну душу, весь народ свой к тому верховному свету, к которому просится Россия».
Указывает Гоголь на необыкновенное по духовной силе начало Дома Романовых, когда «любовь вошла в нашу кровь и завязалось у нас всех кровное родство с Царем».
В повести своей «Тарас Бульба», в которой Гоголь так ярко и сильно описал борьбу запорожцев с Польшей и латинством, он вкладывает замечательные, ныне особенно знаменательные, слова в уста своих героев.
Перед решительным боем с поляками Тарас говорит казакам: «Нет, братцы, так любить, как может любить русская душа, — любить не то чтобы умом или чем другим, а всем, чем дал Бог, что ни есть в тебе…»
В разгар боя с поляками, развертывающегося неудачно для казаков, смертельно ранен Мосий Шило. «Упал он, наложил руку на свою рану и сказал, обратившись к товарищам: «Прощайте, паны братья, товарищи! Пусть же стоит на вечные времена православная Русская земля и будет ей вечная честь!» И зажмурил ослабшие свои очи, и вынеслась козацкая душа из сурового тела».
Под самое сердце пришлась пуля старейшему годами во всем запорожском войске Касьяну Бовдюгу. «…но собрал старый весь дух свой и сказал: “Не жаль расстаться с светом. Дай Бог и всякому такой кончины! Пусть же славится до конца века Русская земля”. И понеслась к вышинам Бовдюгова душа рассказать давно отшедшим старцам, как умеют биться на Русской земле и, еще лучше того, как умеют умирать в ней за святую веру».
Схвачен на берегу Днепра сам Тарас. Притянули его ляхи железными цепями к древесному стволу; гвоздем прибили ему руки и разложили костер, чтобы сжечь его живого, но не об огне думал Тарас, а о том, чтобы смогли пробраться к челнам остальные казаки. Успел он крикнуть, куда надо бежать. С радостью увидел он потом, как уходили его соратники. ««Прощайте, товарищи, — кричал он… — Вспоминайте меня и будущей же весной прибывайте сюда вновь да хорошенько погуляйте! Что, взяли, чертовы ляхи? Думаете, есть что-нибудь на свете, чего бы побоялся козак? Постойте же, придет время, будет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой Царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!» А уже огонь подымался над костром, захватывал его ноги и разостлался пламенем по дереву… Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!»
Потянулись малороссы массой в середине XVII века на восток, в земли Русского Царя. В нынешнем году как раз празднуется трехсотлетие образования в этой новой окраине Русского государства — Слободской Украине — кавалерийских полков, доблестно верой и правдой послуживших России и ее Государям. Пришел вскоре и чаемый умиравшим героем Тарасом Бульбой Царь, освободивший часть древних русских юго-западных земель из-под длительного ига Речи Посполитой. С сыном этого Царя, Петром Первым Алексеевичем, остался твердо малороссийский народ, когда ненавистный последнему гетман Мазепа, по существу своему польский шляхтич, изменил России. Во второй половине XVIII века воссоединена была с Россией остальная часть отторгнутых в конце XIII века русских земель, за исключением древнего русского Талицкого княжества, подвергшегося потом австрийской и латинской обработке.
Коренные малороссы: святители Феодосий Черниговский, Димитрий Ростовский, Иннокентий Иркутский, Иоанн Тобольский, Иоасаф Белгородский, Софроний Иркутский — причислены к лику святых Русской Церкви. Начиная со Стефана Яворского, Феодосия Яновского, Феофана Прокоповича, Феофилакта Лопатинского, Филофея Лещинского, малороссы имели большое значение в составе тогдашней православной иерархии. Архиепископ Феофан Прокопович составил идеологическое обоснование Самодержавия Российской Империи.
Сын черниговской казачки Разумихи был супругом Императрицы Елизаветы Петровны. Светлейшим князем и канцлером Российской Империи стал Александр Андреевич Безбородко, выдвинувшийся в царствование Екатерины Великой; брат его, граф Илья Андреевич, был основателем Историко-филологического института в Нежине, где учился Гоголь. Близкий Гоголю граф П. В. Завадовский служил трем Монархам и при Императоре Александре I был министром народного просвещения. Князь Кочубей был председателем Государственного Совета, и древний род Кочубеев, как и Скоропадских, дал много выдающихся деятелей на разных поприщах государственной иерархии. Немало верных сынов Российской Державы вышло из именитых фамилий Дараганов, Ханенко, Квитко, Судиенко, Лизогубов и др.
Сотни тысяч малороссов мужественно сражались в рядах Императорских армии и флота, защищая Родину, расширяя, в порядке здорового исторического развития, пределы Империи. Известно, как ценились в войсках малороссы — вахмистры, фельдфебели, боцманы, унтер-офицеры и пр.
Во время польских восстаний и революционного движения девятисотых годов, если исключить повсеместные тогда в России аграрные беспорядки, малороссийские губернии и были оплотом русской государственности. Ярким национальным органом в России была газета «Киевлянин», издававшаяся в Киеве сначала Д. И. Пихно, бедным крестьянином Волынской губернии, потом профессором Киевского университета Святого Владимира и, последние годы жизни, членом Государственного Совета, а затем профессором Виталием Шульгиным.
Как показательны действия крестьян Нежинского уезда (Черниговской губернии), возмущенных выпадами против личности Государя, допущенными студентами родного Гоголю лицея имени Безбородко. Они в большом количестве пришли в Нежин позднею осенью 1905 г. и осадили лицей, где происходил очередной митинг. Крестьяне заставили студентов выйти из здания, привели их на площадь, приказали опуститься на колени в грязь и принести присягу Государю.
Во время существования Государственной Думы малороссийские губернии выбирали или ярких монархистов, или лиц, вполне твердых в верности России.
Малороссийский народ был в огромной массе своей с Гоголем, а не с теми отщепенцами, которые, подобно сыну Тарасову — Андрею, отреклись от тысячелетней России и, прельщенные враждебными последней, чужеродными и иноверными силами, сначала тайно, а теперь открыто, с необычайной злобой борются с нею.
Тем дороже для нас Н. В. Гоголь и все те малороссы, которые идут по верному пути великого общерусского писателя.