Автор:

Александр Гончаров.

Проездишься по русским селам и деревням и по-настоящему поразишься – до чего же здраво поступали основатели их! Дома ставили не абы как, а чтобы и водичка рядышком, и ветра холодные зимой снега поменьше наметали, и красива округа была, и жить просто, без излишних выкрутасов можно. И еще воздух сладкий как мед: напиться-надышаться от души удается вволю. Это вам не при советской власти – бросили поселок среди голого поля ради потребностей производства. Рядом «спят курганы темные, солнцем опаленные» из остатков угольной породы. Копоть. Стекла точно кто-то машинным маслом намазал. Не всякой тряпкой ототрешь. Хочешь напиться – бреди за пять верст. Желаешь искупаться, так до ближайшего пруда или речки не всякий гусь долетит. И дома прилепились впритык, как солдаты в прусской шеренге. Курица чихнет – у соседей крыша над сараем взлетает. Вот тебе, батенька, и большевизм в градостроительстве, и отказ от пережитков частной собственности (совсем уж по Льву Толстому)!

Русские Иванушки-дурачки для себя и своих детей строили, а не для мифических будущих поколений. Но пришли доны Руматы и налепили неизвестно что. Прогрессорство в истинном виде без совести и традиции.

Вот и ясно, где цивилизация, а где варварство! Где развитие и где умственный упадок! Где любовь к человеку и где сугубое безразличие к оному!

Как там у В. В. Маяковского? «Голос единицы тоньше писка»?! Вот и пищит она бедная под катком строителей коллективного рая! И кто ее поймет и пожалеет? Разве что Федор Михайлович Достоевский…

Воленс-ноленс так и немчуру-философа Освальда Шпенглера научишься постигать: «…Достоевский был крестьянин, а Толстой – человек из общества мировой столицы. Один никогда не мог внутренне освободиться от земли, а другой, несмотря на все свои отчаянные попытки, так этой земли и не нашел.

Толстой – это Русь прошлая, а Достоевский – будущая. Толстой связан с Западом всем своим нутром. Он – великий выразитель петровского духа, несмотря даже на то, что он его отрицает. Это есть неизменно западное отрицание. Также и гильотина была законной дочерью Версаля. Это толстовская клокочущая ненависть вещает против Европы, от которой он не в состоянии освободиться. Он ненавидит ее в себе, он ненавидит себя. Это делает Толстого отцом большевизма…

Достоевский – это святой, а Толстой всего лишь революционер. Из него одного, подлинного наследника Петра, и происходит большевизм, это не противоположность, но последнее следствие петровского духа, крайнее принижение метафизического социальным и именно потому всего лишь новая форма псевдоморфоза. Если основание Петербурга было первым деянием антихриста, то уничтожение самим же собой общества, которое из Петербурга и было построено, было вторым: так должно было оно внутренне восприниматься крестьянством. Ибо большевики не есть народ, ни даже его часть. Они низший слой «общества», чуждый, западный, как и оно, однако им не признанный и потому полный низменной ненависти. Все это от крупных городов, от цивилизации – социально-политический момент, прогресс, интеллигенция, вся русская литература, вначале грезившая о свободах и улучшениях в духе романтическом, а затем – политико-экономическом. Ибо все ее «читатели» принадлежат к обществу. Подлинный русский – это ученик Достоевского, хотя он его и не читает, хотя – и также потому что – читать он не умеет. Он сам – часть Достоевского…

Христианство Толстого было недоразумением. Он говорил о Христе, а в виду имел Маркса.

Христианство Достоевского принадлежит будущему тысячелетию».

Достоевского, конечно, читали, но часто не принимали и не понимали. «Изящное» образованное общество всеми силами стремилось уйти от крестьянской Руси… в тупик истории. «Карла с бородою» вместе с другом своим Энгельсом заменили святоотеческое наследие ему.

Советский человек не в 1917 году появился и даже не в 1905-ом. Как раз, он камлал перед портретом Огарева, воспевал «страшно далеких» декабристов, молился на Веру Фигнер и в языческом угаре давал гопака с книгой Николая Гавриловича «Что делать?» в руках. Где же ему понять пророчества грешного раба Божия Феодора?

А «архисквернейший» Достоевский этого человека вычислил на кончике пера. Обнаружил под микроскопом, как микробиолог дизентерийную амебу. «Бесы»-то «Бесами», но «Братья Карамазовы» важнее. Смердяков – личность вполне советская. Всегда у него русская нация – «глупая-с». И Смердяковы были разлиты по разным сословиям, по самым, что ни на есть, противоположным классам, по дворам и «квартерам». Русь словно ртутными парами отравилась Западом. Вот и выскочила эта мутация, дабы поглотить здоровое естество. Дальше же пошло-поехало… И докатилось яблочко до СССР.

Достоевский и советский строй прозрел: «Они будут расслабленно трепетать гнева нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин, но столь же легко будут переходить они по нашему мановению к веселью и к смеху, светлой радости и счастливой детской песенке. Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас как дети за то, что мы им позволим грешить… И не будет у них никаких от нас тайн. Мы будем позволять или запрещать им жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей – всё судя по их послушанию – и они будут нам покоряться с весельем и радостью. Самые мучительные тайны их совести – всё, всё понесут они нам, и мы всё разрешим, и они поверят решению нашему с радостию, потому что оно избавит их от великой заботы и страшных теперешних мук решения личного и свободного. И все будут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни тысяч управляющих ими. Ибо лишь мы, мы, хранящие тайну, только мы будем несчастны. Будет тысячи миллионов счастливых младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра и зла».

Зря литературные критики все на католический Рим записали. Обманул их архихитрый Федор Михайлович – спрятал свое неожиданное открытие за словами Ивана и Алеши Карамазовых. Великий инквизитор – это тоже homo soveticus, как и Смердяков, только рангом повыше.

После 1917 года советская власть усиленно перековывала русских в советских. Кое-что удалось сделать. Генерал Власов – типичный советский Смердяков. Верно колебался с линией партии, подписывал расстрельные приговоры «врагам народа», удостоился наименования «Сталинского полководца», попав в плен, полюбил «умную нацию» в пику «глупой-с». Но последнюю, впрочем, и не знал, принадлежа к советской, тоже «умной-с», хозяйничавшей на землях Иванушек-дурачков…

Иногда задумываешься над тем, как бы сложилась судьба героев Достоевского после революции.

Ставрогин и старший Верховенский революционные дни прошли бы без напряга, но их наверняка расстреляли бы в 1937 году – нужный «уклон» нашелся бы легко, да и сами против себя свидетельствовали они и без пыток.

А вот Петр Степанович Верховенский оказался в советскую эпоху, если и на не на первых ролях, то на вторых без всяких сомнений. От Ленина перебежал к Троцкому, от Троцкого – к Сталину. И достиг в итоге уровня Мехлиса наконец.

Князь Мышкин вряд ли бы пережил гражданскую войну: или сложил голову в Ледяном походе Добрармии, или умер от «сыпняка» в Новороссийске, или же, еще в революционном Петрограде, был растерзан матросиками-анархистами.

Шатов, пожалуй, дожил до Великой Отечественной войны, но в эмиграцию не уехав, остался в Советской России, репрессии обошли бы его, и сгинул он где-нибудь под Ковелем, выходя из окружения.

Иван Карамазов точно пошел бы за большевиками, но разочаровался, перебежал к белым. Однако, дальнейшую его судьбу предсказать сложно. Скорее всего, ушел бы из Крыма вместе с Врангелем.

С Алешей Карамазовым труднее всего. Но думаю, что не случайно в Болгарии высится памятник на холме Бунарджик…

Дмитрий Карамазов, уверен, стал пастырем (можете не верить и смеяться!), а потом и архиереем. И был расстрелян в 1938 году.

А Сонечка Мармеладова в годы лютой войны предстала перед нами бы в образе санитарки или медсестры. И спасала раненных, вытаскивая их из боя, тихо приговаривая: «Потерпи милый. Потерпи родной. Все будет хорошо». Вернулась домой и вышла замуж за капитана-артиллериста Родиона Романовича Раскольникова, лишившегося ноги после осколочного ранения в битве на Курской Дуге.

Конечно, мои предположения в отношении героев Достоевского можно счесть нелепостью, игрой праздного разума и не стоящим серьезного внимания вымыслом. Но в свое оправдание скажу, что имеется критерий отбора – поиск Бога, вера в неслучайность нашего бытия, любовь к ближнему своему. Этот критерий и обосновывает все. «Аз грешный» надеюсь, что Шпенглер прав и Федор Михайлович не отказал бы мне (потомку казацкого и крестьянского родов) в понимании сказанного.

Читайте Достоевского, друзья!