Автор:

Елена Чудинова. 

15 апреля 1886 года родился один из ведущих представителей акмеизма, русский поэт Николай Гумилёв.

Как он вошел в мою жизнь – Николай Степанович Гумилев? В мою жизнь, и в жизни великого множества моих сверстников, тогда, во времена нашей юности, при СССР? Многим, думаю, есть, что вспомнить. Как стал частью жизни, как выглядел в первую встречу?

Он был разным. Был, например, таким: машинописным, напечатанным через копирку, с любовью кем-то переплетенным. Какая-нибудь пятая или шестая копия оказывалась вовсе слепой, но даже она могла похвалиться заботливо сделанным переплетом. Был – для редких счастливчиков – дореволюционного года издания, пожелтевший, рассыпающийся на листочки. Был шикарным – ксерокопированным с иностранных изданий.

Иногда он был – чудом.

… Моя подруга, немногим меня старше, лежала, тяжело больная, в Первой Градской больнице. Большая палата, коек на десять, благородные старинные окна, Нескучный сад за ними. Забежав к ней в очередной раз как-то вечером, я застала сидящего у ее кровати мужа, ненадолго, вероятно, меня опередившего. Оба встретили мое появление какими-то торжествующе хитрыми взглядами.

«Ленка, а чего ты хочешь – больше всего на свете?»

«Не знаю». – Я хотела столь многого в те годы, что ответ представился затруднительным.

«А мы вот точно знаем».

«Нет, погоди. А вдруг вовсе даже не этого она хочет больше всего-всего?»

«Да… Вправду – вдруг не этого? Что тогда?»

«Тогда не отдавать».

«Надо проверить».

«Ну что вы там придумали?»

«Закрой глаза – увидишь».

«Закрытыми глазами?»

«Давай-давай, закрывай!»

… Четыре толстых белых книги в мягких обложках лежали, рассыпанные по больничному одеялу.

Пол ушел у меня из-под ног, а потолок с давно не беленой лепниной закружился над головой.

«Это тебе. Тетя Катя прислала – в дипломатической почте в их посольство. Французскую же почту никто не имеет права проверять».

Четыре тома. Не ксерокопии, настоящие. Издательство Виктора Камкина, Нью-Йорк. Три тома стихов и один, самый толстый, проза и воспоминания. Поверить в единоличное обладание этим сокровищем – это было почти невозможным.

Сколько занятных воспоминаний связано с этим четырехтомником, что и сейчас, стоит протянуть руку, стоит на книжной полке!

Надо сказать, что все, имевшееся у меня до того, отнюдь не было с обретением четырехтомника задвинуто на дальние полки. Все было мною раздарено. И с благодарностью принято новыми владельцами.

Любой экземпляр был нужен, даже самый бледный, самый рассыпающийся на кусочки.

Творчество Николая Гумилева более шести десятков лет было под полным запретом. (Единственное исключение – три или четыре стихотворения в хрестоматии для студентов-филологов, в разделе материалов, посвященных акмеизму).

Надо быть действительно огромным поэтом, чтобы не позволить стереть себя таким бетонным, таким безнадежным запретом.

Николай Гумилев победил не только конкретных врагов, но целую безбожную систему: Ленина с Троцким, Сталина, Хрущева, Брежнева и прочую позднюю геронтократию. Менялись эпохи, но каждая власть запрещала Николая Степановича с одинаковым пылом. Их соединенные усилия не сумели изъять его ни из людской памяти, ни из русской литературы.

Размышляя над феноменом Гумилева, я не раз задавалась вопросом: почему под столь тотальный запрет, из всех крупных поэтов Серебряного века, попал только он?

Осужден и убит? Но ведь умучен советской властью и Осип Мандельштам, другой акмеист. Но – издавали же помаленьку. Ограниченными тиражами, которых, конечно, нельзя было вот так запросто приобрести в книжных магазинах. Но издавали, тем не менее, издавали. Издавали и Цветаеву, не «Лебединый стан», разумеется, но издавали. Издавали Ахматову, хотя тоже, конечно, не «Реквием».

Так что мешало уступить напору почитателей и этого поэта? Сделать официальной версию, что де не был, не состоял, не участвовал, заказать угодливым борзописцам тексты о том, что вообще семимильными шагами шел к принятию социалистических идей, ну и издать преспокойно небольшим тиражом. Нет, вопреки собственной выгоде и здравому смыслу, власти упирались, сами превращая Николая Гумилева в литературный символ молодой фронды.

Поэмы о древней Исландии и Царьграде, стихи о путешествиях по Африке, несчастной и счастливой любви, фантазии о Гафизе и дервишах, восторги творениями Фра Беато Анжелико и музыкой Грига, образы жирафов и гиен, размышления о Петронии и эстетика старых русских усадеб – все это на полном серьезе приравнивалось властями по меньшей мере к актуальнейшему Солженицыну. За «распространение» стихов Гумилева – сажали. Почему?

Думается, разгадка кроется в совершенно особой личности поэта, в том сплаве биографии с творчеством, к которому тяготела литература того времени. Но только у Гумилева соединение это получилось столь гармоничным.

Он воспевал путешественников – и оказался выдающимся путешественником. Он воспевал войну – и на нее направился.

Он сам был – плотью своих стихов.

Серебряный век был не самым здоровым веком. Революция бросала уже на общество свои грязные тени. «Не модно» было слыть верноподданным. А Гумилев, повествуя о встрече с африканским вождем, безмятежно и естественно упоминал: «Я бельгийский ему подарил пистолет И портрет моего Государя».

Словно пророчеством, обращенным ко всему ХХ русскому веку, звучали его строки: «Тягостен, тягостен этот позор Жить, потерявши Царя».

Нравственно он походил скорее на литераторов XVIII столетия, что «истину царям с улыбкой говорили», служа Трону, а не противопоставляя ему себя, свое «я».

Творческая среда была разъедена оккультизмом. Читать жутко о тогдашних спиритических сеансах и прочих мрачноватых модных поветриях.

Духовный облик Николая Гумилева – ясная и глубокая религиозность, естественная, как дыхание. «Потому, что я люблю Тебя, Господи». Если у поэта и случались минуты сомнений – нам о них неведомо. Быть может, их и не случалось – слишком много в Гумилеве было и от человека Средних веков, способного узреть в небе ангельские крылья.

Между ним и «жизнью современною» в самом деле была преграда.

Он раздражал, как раздражает заурядные души все, слишком высокое для понимания. Мемуары современников порой сочатся сомнительной иронией, пестрят мелкими, но несомненными наветами.

Но приглядимся – и ложь слетает с биографии черной чешуёй. Туда-сюда снует, к примеру, бойкая легенда, что де, когда Гумилев сделал предложение Анне Энгельгардт, она упала на колени и воскликнула: «Я недостойна!» Сколько «биографов» это повторило? А ведь немного странно предположить, что Николай Степанович предлагал избраннице руку и сердце в присутствии посторонних. Обычно люди предпочитают объясняться в любви наедине, вот ведь удивительно. Николай Степанович рассказывал знакомым эти душераздирающие подробности после? О своей-то жене? «И тут она как упадет на колени…» Правдоподобно, не так ли? Или этим похвалялась сама Анна Николаевна? Та самая, что предпочитала при старших молчать, противопоставляя свое аристократическое воспитание модной развязности богемы? «Ну я конечно упала на колени, зарыдала…» Еще правдоподобнее. Получается, что рассказать об этом замечательном эпизоде было и некому. Так откуда он взялся?

Нас учили в свое время, сколь осторожно надлежит воспринимать мемуары. «Наталья Николаевна краснела при виде Дантеса. Наталья Николаевна бледнела при виде Дантеса. Говорит ли это о ее кокетливой натуре? Возможно да. А,быть может, это говорит о зависти рассказчика (особенно рассказчицы) к красавице Гончаровой». На каждый факт желательны перекрестные, не зависящие друг от друга воспоминания. На каждую мотивацию поступка необходимо представление о психологическом облике человека данного круга.

К какому кругу мы прежде всего отнесем Николая Гумилева? Не к богеме, для которой он был белой вороной, по сути чужаком, хотя тесно с нею и соприкасался.

В фильме «Крейсер “Варяг”»(1946 год), фильме на изумление хорошем, показан быт морских офицеров. Аккуратные, подтянутые – они беседуют в кают-компании: томик философа, небрежно снятый с полки: «Здесь очень интересные мысли о сущности флага». А через несколько часов этот офицер, уже черный от гари, залитый собственной кровью, даст приказ сменить сгоревший флаг на свежий. К чему ради этого рисковать жизнью матроса? Всем все ясно, все давно осмыслено – в том числе и матросом, который быстро лезет под обстрелом вверх.

Русское кадровое офицерство. Сословие, где интеллектуализм сопрягался со служением, где отвага была обыденностью, а честь – личным приоритетом.

Самое здоровое сословие в нездоровом времени. Именно его с неистовой каннибальской яростью истребляли и февралисты и большевики. Оно не сопрягалось с их грядущими социальными экспериментами, без него же народ превращался в глину в чужих руках.

Николай Гумилев не был кадровым офицером, но был сыном своего отца. Этим ли, поэтической ли интуицией объясняется, что в его творчестве так ярко воплотился военный русский дух?

Николай Гумилев это образ русского человека своего времени в одном из лучших воплощений. Образ подданного Российской Империи. Этот образ много краше и интереснее всех человеческих типов, что смогла создать советская эпоха. Причем лучшие из ею созданного, пусть порой и бессознательно, к воспроизведению именно этого типа и тяготели.

Совдеп боялся показать, сколь богат и красив был подобный образ, ибо он изобличал советскую в лучшем случае вторичность. Это, конечно, лишь размышления, и они ни в коей мере не исчерпывают загадки таланта, победившего забвение и запрет.

Печально наблюдать иной раз, что, досконально изучая фактическую канву, историки уделяют слишком малое внимание психологическому портрету в рамках эпохи и среды. В силу этого современному интеллигенту нередко случается проецировать на поступки исторических фигур собственную этику. И мы проходим мимо, быть может, самого главного.

С нашей нынешней жизнью Николай Гумилев тоже – всего лишь вежлив. «Победа, слава, подвиг бледные Слова, тускнеющие ныне Звучат во мне как громы медные Как голос Господа в пустыне». Сегодняшние люди боятся величия. Напиши эти строки современный поэт – страшно вообразить, какому осмеянию он бы подвергся. Николай Гумилев величия искал. И, убиенный, приговоренный быть никогда не бывшим, обрел его не только в строках поэзии, но и в своей победе.

…На дворе стояли восьмидесятые годы. Юная я мчалась домой пешком – от Первой Градской, не замечая расстояния. Мой рюкзачок тяжело и сладко бил по спине подарком моей парижской крестной – четырехтомником Гумилева. Тем четырехтомником, которому, в новеньких ксерокопиях, в скором времени предстояло разойтись кругами по всей стране.