Боже, какое же это счастье – впредь никакого устава, регламентирующего каждый шаг! Никаких экзаменов! Никаких менторских наставлений почтеннейших, но нестерпимо скучных классных дам! Свобода! Свобода дышать полной грудью! Свобода видеть дорогих людей! А, самое главное – простор! Ведь как это тоскливо для выросшего на вольнолюбивом юге, в военной среде ребёнка, когда даже прогулки ограничены маленьким садом ставропольского пансиона и строго определёнными часами! Как в тюрьме…

А теперь молоденькая дымчатая кобылка летит по утопающей в зелени и разноцветье горной долине, и ей не нужно давать шенкелей, ибо она не менее своей всадницы рада стремительному бегу, свободе, простору! На горизонте высятся, подпирая небесный лазоревый купол снежными пиками, горы… Сияет, презрев облачные покровы, солнце, всегда щедрое к этому краю… А вокруг – зелень, цветы… Их запах, посвист птиц – как же не хватало этого Юлии во все годы учёбы!

Наконец, разгорячённая скачкой лошадь остановилась у бурливой и непокорной, как всё на Кавказе, реки Цейдон. Река эта брала начало от Цейского ледника, венчавшего Цейское ущелье, чьи покрытые густым лесом склоны высились впереди.

Цейское ущелье было самым романтическим местом Осетии. На входе в него возвышалась скала, напоминающая бородатого охотника-осетина в капюшоне, который выезжает из горы на коне. В детстве Юлия, несколько раз бывавшая в этих краях с отцом, мечтала, что однажды каменный охотник оживёт. Местные пастухи рассказывали, будто в ущелье появился тур с золотыми рогами, но охота за ним никому не удавалась. Тогда один охотник поклялся, что подстрелит этого тура, а рога преподнесёт в дар святому Георгию, коего осетины считают своим покровителем. Увы, завладев золотыми рогами, охотник поддался искусу и оставил трофей себе. За это-то и был он превращён в камень. Весной, когда ледники таяли, казалось, что всадник плачет, прося прощения у святого Георгия. И маленькая Юленька плакала вместе с ним и молилась Георгию, чтобы тот умилостивился над несчастным.

После стремительной скачки девушка чувствовала немалый жар и с сожалением посмотрела на блазнящие своей прохладой речные волны. Будь она одна, непременно окунулась бы в них – плавала юная амазонка ничуть не хуже, чем держалась в седле. Но…

— Бесценная Юлия Петровна, мне показалось, что ещё немного, и вы умчитесь в горы, прямо к самым высотам их! – Ипполит Александрович осадил своего гнедого коня, соскочил на землю и, галантно подав девушке обе руки, помог ей также сойти на бренную твердь. Благородное лицо сорокалетнего генерала теперь светилось юношеским задором, а глаза с восхищением смотрели на Юлию. От этого взгляда, от прикосновения сильных рук девушка почувствовала ранее неведомое приятное щекотание внутри, что-то затрепетало в груди, будто бы вон та большая, яркая бабочка, что порхает теперь вокруг, попала в неё и щекочет своими крыльями. И так удивительно хорошо от этого…

— Признаюсь, я всегда мечтала об этом. Мечтала подняться на самую-самую высокую гору. В детстве я думала, что тогда смогу достать рукой до неба, до звёзд!

— И похитить одну из них? – улыбнулся Ипполит Александрович, покручивая пышный ус.

— Может быть. А ещё я думала, что с такой вершины смогу увидеть всю-всю землю!

— Вы мечтательница, Юлия Петровна! – генерал расстелил на траве плед и поставил на неё корзину с нехитрой снедью. – Вы, должно быть, любите поэзию?

— А вы нет? – Юлия с удовольствием опустилась на служившее одновременно скатертью покрывало и стала раскладывать на нём взятые из дома припасы. Она всегда любила пикники! После таких прогулок любая самая простая пища кажется божественно вкусной!

— В моём доме всегда собирались литераторы и любители литературы. А также меломаны… Видите ли, когда меня назначили командующим войсками Лезгинской кордонной линии, я уделил внимание не только военной подготовке оных: она и так была на высоте, кавказского солдата учить – только портить. А, вот, оркестр полковой музыки оставлял желать лучшего. Я же совершенно не могу переносить, когда фальшивят! Поэтому я выписал хорошие инструменты и хорошего капельмейстера, и наш оркестр сегодня звучит весьма порядочным образом и может удовлетворить даже вполне взыскательному вкусу. Вы его непременно услышите в будущее воскресенье на обеде в честь вашего досточтимого семейства! Конечно, до петербургских салонов нашему обществу далеко, и всё же оно достаточно любопытно.

— Что же, и известные литераторы бывали у вас? – с живостью спросила девушка.

Ипполит Александрович лукаво прищурился:

— Не знаю, что сказать… Как на ваш взгляд, Лермонтов – достаточно ли известен?

Юлия широко раскрыла глаза и забыла о взятом было бутерброде с ароматным куском копчёного окорока:

— Вы были знакомы с самим Лермонтовым?!

Генерал весело рассмеялся её детскому восторгу:

— Дело в том, что с Мишей мы учились вместе в школе гвардейских прапорщиков. Я был лишь курсом старше его. А потом судьба свела нас уже на Кавказе, и, конечно, он стал моим частым и дорогим гостем. И достопримечательностью наших вечеров… Вся молодёжь собиралась вокруг него, не давая ему прохода! Впрочем, не подумайте, Юлия Петровна, что мы только предавались подобным просвещённым удовольствиям. Мы ещё иногда и воевали. И, клянусь вам, знатно воевали! При Валерике…

— О! Валерик! Вы тоже участвовали в том сражении? Бок о бок с Лермонтовым?

— Да, так и было. И Миша затем очень точно и блестяще описал сей бой.

— Раз — это было под Гихами,

Мы проходили темный лес;

Огнем дыша, пылал над нами

Лазурно-яркий свод небес.

Нам был обещан бой жестокий.

Из гор Ичкерии далекой

Уже в Чечню на братний зов

Толпы стекались удальцов.

Над допотопными лесами

Мелькали маяки кругом;

И дым их то вился столпом,

То расстилался облаками;

И оживилися леса;

Скликались дико голоса

Под их зелеными шатрами, — с вдохновением прочла Юлия.

— Вы знаете наизусть стихи Миши?

— О, да! «Валерик», «Бородино», некоторые другие…

Ипполит Александрович опять рассмеялся:

— Вы удивительная девушка! «Валерик»! «Бородино»! Почему бы не «Парус», не «Молитву»? Вас так прельщает Марс?

— Я выросла среди военных, — пожала плечами Юлия и добавила не без гордости. – Мой отец, как вы знаете, сражался с Наполеоном, а затем был переведён на Кавказ. Дед бил турок при Екатерине под началом Суворова… Я выросла, слушая рассказы о славных походах прошлого и вблизи боёв нынешних. И, признаюсь, иногда жалела, что не рождена мальчиком, чтобы участвовать в них!

— Слава Богу, что вы не рождены мальчиком, иначе мир лишился бы гения чистой красоты в вашем лице!

Юлия чуть покраснела, она ещё не успела привыкнуть к комплиментам.

— Но должен заметить, что из вас вышел бы отменный лихой кавалерист! – добавил Ипполит Александрович, принимаясь за холодную курицу.

— Могу поспорить, что стрелок из меня вышел бы не хуже! – самоуверенно заявила девушка.

— О! Какое изобилие талантов! – генерал отложил куриную ножку, вытер руки салфеткой и, пройдя к своей лошади, достал пистолет. – И на что же мы с вами поспорим, бесценная Юлия Петровна?

— Право, не знаю… — растерялась девушка, поднимаясь. Она не ожидала такого поворота.

— Моя фуражка против вашей шляпки! – предложил генерал и подал юной амазонке пистолет. – Осторожно, он заряжен.

— Я могла бы зарядить и сама.

— Нисколько в этом не сомневаюсь, — Ипполит Александрович вновь улыбнулся и стал отмеривать шаги. Отойдя на порядочное расстояние, он отвёл в сторону правую руку с фуражкой и крикнул: — Если попадёте в эту мишень, то она ваша!

— А вы не боитесь, что я промахнусь и нечаянно попаду в вас? – отозвалась Юлия.

— Нисколько! Я на лезгин и чеченов ходил, Юлия Петровна! Неужели после этого я могу бояться такой очаровательной ручки? К тому же я совершенно доверяю вашей меткости!

Не то, чтобы Юлия сама сомневалась в своей меткости, однако же из-за учёбы в пансионе она давно не практиковалась, а её мишени никогда не находились столь близко от живых людей. Но опозориться в глазах этого человека девушка не могла! А, потом поборов волнение, она старательно прицелилась и, шепнув тихонько «Господи, благослови!», выстрелила. И тотчас зажмурила глаза от страха.

— Браво, Юлия Петровна! – раздался возглас генерала.

Юлия открыла глаза и с облегчением увидела, что он уже идёт к ней, неся в руке простреленную фуражку.

— Вот, — подал он её девушке, — ваш боевой трофей!

В фуражке лежал сорванный цветок. Девушка вдохнула его запах и приладив его к трофейному головному убору, озорно надела фуражку на голову.

— Она вам очень к лицу! – рассмеялся Ипполит Александрович. – Клянусь, я с удовольствием взял бы вас в адъютанты!

— А я бы с превеликим удовольствием согласилась, — искренне ответил Юлия.

Какая славная улыбка у этого показавшегося ей при первом знакомстве мрачным и хмурым человека, какой заразительный смех… Сколько в нём жизнерадостности, обаяния, открытости. И никакой заносчивости, педантства, будто бы не генерал он, а… капитан. В свои 42 года он по-юношески строен и гибок. Его лицо, овеянное дымом многих сражений, дышит отвагой и благородством. Лицо это кажется строгим, почти суровым, но, едва касается его улыбка, оно преображается, выстветляется.

— Скажите, Ипполит Александрович, а какое ваше любимое стихотворение у Лермонтова? – спросила девушка, когда с трапезой было покончено.

Генерал ненадолго задумался, а затем негромко прочёл своим глуховатым, вкрадчивым голосом:

— Как небеса твой взор блистает

Эмалью голубой,

Как поцелуй, звучит и тает

Твой голос молодой;

За звук один волшебной речи,

За твой единый взгляд,

Я рад отдать красавца сечи,

Грузинский мой булат;

И он порою сладко блещет,

И сладостней звучит,

При звуке том душа трепещет

И в сердце кровь кипит.

Но жизнью бранной и мятежной

Не тешусь я с тех пор,

Как услыхал твой голос нежный

И встретил милый взор.

Юлия зарделась и опустила глаза.

— Нам пора ехать, — заметил Ипполит Александрович. – Я отвечаю за вас перед вашими родителями, а они, должно быть, уже волнуются нашему долгому отсутствию.

И снова сладостный трепет охватил девушку, когда генерал с исключительной предупредительностью и галантностью помог ей забраться на лошадь. Ей было немного стыдно этого чувства, и в то же время она стремилась удержать его как можно дольше, лелея его сладость.

— Ипполит Александрович, а давайте завтра навестим каменного охотника! – попросила Юлия.

— Конечно же, мы его навестим, — отозвался генерал, поправляя её стремя. – Только теперь лето, и глаза его не увлажняют слёзы.

— Зато мои, боюсь, не удержатся от них, и я снова будут молить святого Георгия помиловать охотника. Как в детстве…

И снова стремительный аллюр через долину! Снова ветер в разгорячённое лицо, не боящееся могущих навредить его белизне солнечных лучей! И неудержимый, рвущейся их груди ликующий крик! От свободы, от полёта, от того, что подле неё человек, с которым (страшно признаться самой себе!) она хотела бы никогда не разлучаться!


Поздно вечером в комнату Юлии шаловливой змейкой скользнула младшая сестра, Натали. Вид у девушки был самый заговорщицкий. Юлия, тщетно пытавшаяся сосредоточиться на чтении, живо отложила книгу и поманила сестру к себе. Та, как когда-то в детстве, проворно забралась к ней под одеяло:

— Ты знаешь, что говорят? – заговорила она, округляя глаза.

— И что же?

— Что наш хозяин, Ипполит Александрович, будет просить твоей руки! Я слышала, как маменька говорила об этом с Парашей!

Юлия зарделась и не смогла сдержать счастливой улыбки:

— По правде, мне и самой кажется, что к этому всё идёт.

Натали с удивлением посмотрела на сестру:

— Так ты что, рада этому?

— Конечно же, рада! – развела руками Юлия.

Как можно не радоваться стать женой такого прекрасного и достойного человека? Сын фаворита Императора Павла князя Куракина, до того, как пойти по военной стезе, он успел окончить Дерптский университет, получив медицинское образование. Оно позволяло Ипполиту Александровичу в сражениях самому оказывать помощь раненым. Даже теперь, имея генеральский чин, он ходил в атаку со своими солдатами и при надобности помогал им, как медик. Об этом Юлии рассказывал отец по дороге из Ставрополя во Владикавказ, куда хлебосольный генерал Вревский пригласил погостить семейство Варпаховских, с главой которого был дружен. Отец рассказывал также, что Ипполит Александрович имеет три золотых шашки «за храбрость»… Ещё в 1838 году он участвовал в экспедиции Раевского на восточный берег Чёрного моря, был ранен на штурме Аргуани. Затем находился в экспедиции Граббе в Северном и Нагорном Дагестане, усмирял мятежную Чечню, сражался с Шамилем… Брат же Вревского пал в Крыму в дни Восточной кампании. Слушая эти рассказы, девушка ожидала увидеть пред собой уже немолодого, сурового героя-генерала, человека войны, жёсткого и далёкого от светских привычек. Каково же было её удивление, когда ей предстал богатый дом, обставленный с вельможным блеском и изысканностью, со множеством безделиц и диковин, в том числе слугой-арапчонком, которому тотчас было поручено заботиться о барышнях. Сам же хозяин легко украсил бы собой любой императорский приём, Юлия ещё не встречала человека столь светского, обходительного, галантного…

— Сестрица, да ты… не влюблена ли в него? – ещё больше удивилась Натали, приподнявшись на одном локте и пытливо заглянув в лицо откинувшейся на подушки Юлии.

Юлия повернулась к сестре и ответила просто и для самой себя неожиданно легко:

— Да, душенька Наташенька, я в него влюблена. И если только он сочтёт меня достойной быть его женой, то не будет в мире женщины счастливее меня.

Глаза Натали напоминали два блюдца, она не верила своим ушам.

— Но Юленька, светик мой, он же в отцы тебе годится!

— И что же? Разве она какая-нибудь дряхлая развалина? Ничуть… К тому же это так прекрасно, что он мудрее меня, опытнее меня. Я ещё не жила, ничего не знаю… А он! Сколько всего за его плечами! Сколько испытаний, сколько встреч, сколько знаний! Я буду всему учиться у него!

— Испытаний… — хмыкнула Натали. – Знаешь ли ты, что в этом доме живёт трое внебрачных детей его?

Юлия побледнела и закусила губу. Конечно, не одна её младшая сестрица с детства слушала все разговоры в людской, долетали и до Юлии отголоски их. И о детях Вревского, носивших фамилию Терские, она слышала. Слышала и о том, что их мать, черкешенка, не была Ипполиту Александровичу женой и скончалась два или три года назад.

— Я их даже видела сегодня, — продолжала Натали. – Точнее одного, старшего… Настоящий Мцыри! А, может быть, даже Демон… Или Печорин? Лицо бледное, волосы чёрные, глаза горят! Ещё мальчик совсем, но хорош, светик мой, удивительно хорош! Жаль, что он бастард без имени, а не то вот был бы жених!

— Какой же ты ребёнок ещё, Наташенька! – Юлия обняла сестру и поцеловала её в голову. – Как ты верно заметила, Ипполит Александрович годится мне в отцы. Он уже зрелый мужчина, много лет на войне провёл. И могло ли быть, чтобы до сих пор не было у него женщины? Мне больно, конечно, знать, что была в его сердце иная любовь, что первенцы его не мною рождены будут, но я принимаю это. И о детях его я буду заботиться, как если бы они мои были.

Натали с любопытством смотрела на сестру:

— Надо же, а я-то думала, что утешать тебя придётся! А ты у нас, оказывается, счастливица! Ну, так жди своего суженного со дня на день. Матушка сказывала, будто уж на воскресном обеде гостям о помолвке объявлено будет.

Эти слова наполнили сердце Юлии безмерным ликованием. Девушка вскочила с постели и закружилась по комнате. Схватив за руку сестру, она и её потянула за собой, напевая в полголоса мотив известного вальса.

— Сумасшедшая! – смеялась Натали.

Месяц с умудрённой улыбкой заглядывал в спальню, наполняя её мечтательным мерцанием, и в его синеватом свете кружились в вальсе две босые, облачённые в ночные сорочки юные красавицы, похожие в этот миг на вынырнувших их реки русалок.


2

«Ваше Императорское Высочество, вот уже два месяца как я в Петербурге… и до сих пор не имела счастья ни встретить Вас, ни увидать даже издали. На первой неделе Поста я была один раз в церкви, в Мраморном дворце, но на следующий день письмом от ген. Комаровской получила запрещение от Е. В. Великой княгини когда-либо приходить туда. Не умею выразить, как мне было это больно, обидно, грустно; тем более что в этот день именно я горячо молилась о счастье всех, которые близки Вашему сердцу. Простите… неуместность этих строк. Я ничего не прошу. Это от полноты душевной хотелось выразить Вам беспредельную и, к несчастью, ненужную преданность. Да пошлет Милосердный Господь Вам здоровья и удачи во всем…»

Завершив это тяжёлое и не единожды переписанное письмо, Юлия откинулась на спинку кресла и посмотрела на картину «Перенесение раненого генерала Вревского на Лезгинской линии», написанную по её заказу художником Горшельтом. Чем больше лет проходило с того страшного дня, тем отчётливее сознавалось: никто и никогда не сможет заменить ей её Ипполита Александровича. Он был для неё всем: заботливым и нежнейшим мужем, мудрым и снисходительным отцом и наставником, надёжным и преданным другом… И этому-то счастью был положен ничтожный срок в один год. Год, в который она не успела даже дать ему наследника и теперь не имела себе этого утешения.

В 1858 году Ипполит Александрович отправился в экспедицию в Дидоэтию – давний очаг мятежей. В этом походе русские войска разорили 40 аулов и взяли штурмом три каменных укрепления с орудиями. Как всегда, генерал Вревский лично вёл в атаку своих солдат… 20 августа при штурме аула Китури он был смертельно ранен двумя пулями. Его успели перевезти в Телав, куда срочно приехала Юлия. Возлюбленного мужа нашла она уже без сознания, но ещё надеялась, что её уход, её любовь смогут спасти его. Несколько дней Юлия не отходила от умирающего, но все её старания оказались напрасны. Ипполит Александрович скончался у неё на руках…

Уже тогда знала она, что никакой другой мужчина не займёт его места, но всё же по настоянию матери поехала с нею в Петербург. Родители полагали, что столица с её придворной жизнью скоро поможет зарубцеваться ране 19-летней вдовы. В конце концов, она была юна, хороша собой, получила от мужа немалое наследство, которое, впрочем, по своему желанию разделила с его детьми, несмотря на противление родных. Ничто не мешало ей вновь устроить свою жизнь. Ничто, кроме памяти. Памяти, которая оставалась верна одному человеку…

Петербург на первых порах увлёк Юлию. Никогда не покидав Кавказа, ей было интересно всё в новом прекрасном городе. К тому же Государыня Императрица отнеслась к ней с материнским участием и сделал её своею фрейлиной. Однако, вскоре придворная жизнь начала тяготить молодую вдову. Она чем-то напоминала ей жизнь в пансионе, где всё подчинено уставу, и нет ни простора, ни воли, к которым так привыкла её душа. Правда, в пансионе Юлия хотя бы постигала науки. А что делала она здесь? На роскошных балах и приёмах? Нарядная, роскошная пустота, парадное безделье…

Императрица в ту пору родила девятого ребёнка и начинала серьёзно хворать лёгкими. Хрупкое здоровье этой ранимой и глубоко религиозной женщины подрывало и то, что её муж дарил свою благосклонность другим дамам… Стремясь скрыться от постоянных сплетен и пытаясь хоть как-то укрепить здоровье, Мария Александровна часто путешествовала. Вместе с нею, сделавшись не только компаньонкой, но при необходимости и сиделкой Государыни, Вревская побывала во многих странах: Германии, Италии, Франции, Сирии и даже в Палестине, у Гроба Господня. Эти путешествия были лучшим временем в жизни Юлии в последние годы. В детстве грезила она о далёких странствиях, и, вот, благодаря Императрице, мечта сбылась. Она увидела если не весь мир, то, по крайней мере, значительную часть его.

Конечно, не только частые путешествия скрашивали тоску петербургского «плена». Она сблизилась здесь со многими прекрасными людьми: художниками, литераторами, музыкантами… Вокруг неё всегда собиралось достойное общество, чему служили и её красота, и неизменная сердечность обращения, и умение поддерживать беседу. Её друзьями были Полонский и Григорович, Верещагин и Айвазовский, Ференц Лист и Виктор Гюго… Ею многие восхищались, а многие завидовали. Восхищались – мужчины. Завидовали – женщины. Восхищение первых мало трогало сердце Юлии, зависть вторых иногда причиняла боль… Но никому и никогда не отвечала она дурным словом, взяв за правило никого не осуждать и не хулить.

Среди частых гостей Вревской был и младший брат Императора Великий Князь Константин Николаевич, общество и беседа которого доставляли Юлии особенную радость.

Генерал-адмирал российского флота, сам с азов и на практике постигший морское дело и буквально возродивший его после несчастливой Восточной войны, соавтор многих реформ и поборник развития русского Дальнего Востока, Константин Николаевич был одним из образованнейших людей своего времени. Он много читал и прекрасно разбирался в литературе, особой же страстью его была музыка. Великий князь владел несколькими музыкальными инструментами, часто музицировал на виолончели, органе и фортепиано – один, в четыре руки, а подчас и в восемь с гостями. Фортепиано сопровождало его даже в плаваниях. Эта страсть напоминала Юлии мужа и его полковой оркестр, который при нём стал звучать не хуже столичных…

Конечно, даже такой обаятельный, просвещённый, красивый внешне и внутренне человек, как Константин Николаевич, не мог вытеснить из её сердца незабвенный образ Ипполита Александровича. И их отношения не могли зайти дальше дружеских, платонических. Тем более, что Юлия не допускала мысли об иной связи, нежели освящённый Церковью брак. Однако, внимание Великого князя доставляло ей известную приятность. А когда они играли в четыре руки в её гостиной или же беседовали о новинках литературы за чаем, серебристые колокольчики начинали звенеть в её душе, рассеивая всякую печаль, даруя чувство тепла, радости, уюта…

Было ли грешно это чувство? Эти странные отношения с женатым мужчиной, имевшим к тому – и это знали все в столице – ещё одну, побочную семью? Может быть, и так. Юлия не искала в них ничего больше, нежели вполне невинные часы душевной близости, радости общения, но может ли мужчина быть столь же чист в своих помыслах и желаниях? Ведь не слепа же была она и видела, каким взором время от времени смотрит на неё Великий князь, с каким давно уже не дружеским трепетом подносит к губам её руку. Видела, но предпочитала делать вид, что не видит, боясь лишиться сердечного удовольствия, идя на поводу у… слабости. Да, это была слабость, и теперь Юлия отчётливо сознавала этого. И в этой слабости была единственная её «вина»…

Но Великая княгиня заподозрила иное. Обидно и унизительно было это подозрение, но и могла ли Александра Иосифовна рассудить иначе, зная, как любим её муж дамами и как не равнодушен к ним сам? К тому же… всему Петербургу было ведомо, что юная сестра баронессы Вревской, Натали, очаровала самого Государя…

Лицо Юлии подёрнулось болью. Её любимая Наташа всегда была чересчур ветреной, а столичная жизнь, столь богатая соблазнами, окончательно вскружила хорошенькую головку. Когда же на очаровательную девушку обратил внимание Император, то ничто в ней не воспротивилось этим отношениям. Любила ли Наташа Государя? Если бы она его действительно любила! О, насколько бы легче было тогда Юлии! Настоящее, всё покоряющее себе чувство, готовое на любую жертву, пусть и не снимает греха, но всё же не может не служить оправданием согрешающим. Но Наташа Александра Николаевича не любила… Конечно, он был приятен ей, она была даже увлечена, но не больше. Самолюбию юной кокетки просто льстило внимание Царя. И роль фаворитки казалась ей не позором, но честью. А Государь? Любил ли он Наташу? Юлия в это не верила. С его стороны это было также одно из многочисленных увлечений доброго, прекрасного, но иногда очень слабого человека…

Императрица, узнав о новой фаворитке мужа, отдалила от себя Вревскую. Конечно, умом эта мудрая женщина понимала, что Юлия не может отвечать за поступки своей сестры, что за ней нет никакой вины, но измученное сердце больной Государыни тяготилось присутствием той, которая волей-неволей напоминала ей об очередной обиде мужа. Юлия понимала чувства своей дорогой покровительницы и страдала тем больше, что считала себя виноватой перед ней за то, что не смогла удержать сестру на верной стезе. Потеря дружбы Марии Александровны стала для неё большим ударом, ведь за годы, проведённые вместе, она всей душой привязалась к кроткой и такой несчастливой царице…

Немного поразмыслив, Вревская окончила письмо, прибавив постскриптум о том, что уже завтра вновь покидает столицу с тем, чтобы сперва навестить своё орловское имение, а затем совершить вояж по Европе, который, быть может, отвлечёт её от грустных мыслей и даст время улечься страстям в столице.

— Доставь это письмо Великому Князю Константину Николаевичу, — велела Юлия явившейся по звонку горничной.

— Слушаюсь, барыня.

Оставаться в истомившем её Петербурге Юлии, действительно, было больше незачем. Тем более после страшной трагедии, сделавшей фамилию Вревских предметом всеобщих пересудов…

«Мцыри», «Демон», «Печорин», — так шаловливая Наташа с отрочества называла Павла, старшего сына Ипполита Александровича. Он и впрямь был удивительно хорош, этот черноокий мальчик, унаследовавший мужественную стать отца и восточную красоту матери. После гибели Ипполита Александровича Юлия добилась, чтобы его дети унаследовали его фамилию, титул и всячески заботилась об их будущем. Годы не приглушили интерес, питаемый к Павлу Наташей. Да и его блестящие глаза загорались страстью, когда он видел её. Идя навстречу чувствам молодых людей, Вревская устроила их брак, надеясь, что хотя бы сестра её будет счастлива в семейной жизни, и жизнь эта будет долгой и многоплодной.

Если бы не ветреность Наташи… Если бы не горячий нрав Павла… Есть мужья, которые закрывают глаза на неверность жён. Есть и такие, что используют её для продвижения по службе, если избранником неверной становится особа высокопоставленная. Но Павел отнюдь не был Печориным. То есть не был человеком, привычным к растленности света. «Мцыри», возросший на необузданном Кавказе, с молоком матери впитал нрав этого края.

— Поль – настоящий дикарь! – иногда жаловалась Наташа после очередной ссоры.

Да, дикарь… И этот дикарь не мог выносить кокетства любимой жены. И её измены снести не мог… Будь соперником ровня, дело кончилось бы дуэлью. Но царей на дуэли не вызывают… И «Мцыри» обратился «Демоном». «Мне не достаёт актёрской жилки для этой жизни», — как-то сказал он. И впрямь… Чтобы жить в свете, нужно уметь играть роль, а этот мальчик не хотел и не умел играть, а хотел просто жить. Во время очередной ссоры он до полусмерти избил Наташу. А когда пришёл в себя и понял, что натворил, бежал прочь из сделавшегося адом дома. Нет, он не бежал от возмездия, но лишь от ужасного зрелища окровавленной, безжизненной жены… Какое-то время Павел блуждал по улицам столь чужого ему, дитю заснеженных гор и зелёных долов, города, а затем бросился в величавую и такую непохожую на весёлые горные стремнины Неву и тем покончил все расчёты с жизнью.

От мыслей о несчастных детей закололо сердце, оно последнее время стало сбоить, но Юлия не придавала этому значения. Бедные-бедные дети… Могла ли она защитить их? Предотвратить трагедию? Может быть, если бы они жили во Владикавказе, их жизнь сложилась бы счастливее? Но Натали никогда бы не согласилась уехать из столицы. К тому же соблазны есть везде, и поддаться им или укротить себя, зависит лишь от человеческого сердца. А сердца этих детей оказались так слабы… Каждое – по-своему…

Хотя перед дальней дорогой следовало выспаться и запастись силами, Вревская всю ночь не сомкнула глаза. Утром, выпив кофе и без аппетита позавтракав, она уже облачалась в дорожное платье, когда горничная доложила, что барыню спрашивают на улице. Окончив свой туалет, Юлия поспешно вышла из дома и огляделась в поисках того, кто желал её видеть, но не решился войти в дом. Заметив стоявшую за углом карету, окна которой были плотно зашторены, она подошла к ней. Дверца тотчас отворилась, и знакомая рука протянулась ей навстречу.

— Мне кажется, такие меры предосторожности могут дать лишь больше пищи для сплетен, — сев в экипаж, заметила Вревская, немного задетая тем, как по-воровски приехал к ней Великий князь.

— Простите, ма шер, но я не мог иначе, — откликнулся Константин Николаевич. — К тому же ваша Дарья и мой Андрей – люди проверенные и надёжные, а больше никто не знает ни о вашем письме, ни о моём визите.

Тонкое, благообразное, холёное лицо Великого Князя выражало глубокую печаль и смущение. И это непритворное выражение изгладило явившееся было неприятное чувство.

— Вы могли бы не рисковать, а прислать письмо.

— Как можно! – воскликнул Константин Николаевич. – Я не мог не увидеть вас перед новой столь долгой разлукой, не проститься с вами, не попросить прощения…

— За что?

— За всё, бесценная и чудная Юлия Петровна! За невольную компрометацию, за грубость моей жены… Она не имела никакого права так возмутительно обойтись с вами!

— Оставим это, — Юлия мягко коснулась руки своего августейшего друга. – Ваша супруга – женщина, которая вас любит…

— Если бы! Вы прекрасно знаете, сколь несчастлив оказался этот брак для нас обоих! Она никогда не понимала меня…

— Всё же она ваша жена и имеет право на ревность.

— И как вам только это удаётся, ма шер? Никогда никого не осуждать? Не говорить дурного слова? Да ещё и живя в свете…

— Один святой муж говорил: чаще заглядывай в свою душу, и тогда отпадёт желание судить других.

Константин Николаевич помолчал:

— Мудрый совет, но исполнимый лишь для таких чистейших душ, как ваша. Знаю, что и меня вы не осуждаете… И всё же, ангельское вы создание, простите меня! За всё простите!

— Вас я благодарю, — тихо ответила Вревская. – За всё. И за то, что вы приехали сегодня – также. Мне было бы очень жаль не увидеть вас напоследок. Не пожелать не в письме, а вживе, чтобы Господь всегда-всегда хранил вас.

Великий князь с почтительностью и нежностью взял в свои обе руки Юлии и поднёс их к губам. Она не спешила отнять их, хотя прощальный поцелуй затянулся, ибо знала, что поцелуй этот последний. Ей хотелось ответить ему какой-нибудь невинной лаской, сестринской, провести рукой по его пышным с лёгкой проседью волосам, утешая в предстоящей разлуке. Но такая ласка была бы уже нескромной, почти неприличной. И Вревская удержалась от неё.

— Прощайте, ангельская душа, бесценная Юлия Петровна! Пишите хотя бы изредка и непременно возвращайтесь. И берегите себя. И знайте, что… вы всегда в моём сердце, и этого ничто не изменит.

— Как и вы в моём, как бесконечно дорогой мой друг…

— Кланяйтесь от меня Тургеневу.

— Откуда вы знаете, что я увижу его?

— Ваши имения соседствуют. И если вы не найдёте его там, то уж непременно встретитесь в Париже.

— Я передам и поклон, и то восхищение, что вы выказывали его последним вещам.

Константин Николаевич улыбнулся:

— Передавайте лишь поклон и неизменное почтение. А моё восхищение оставьте себе, ибо, верьте слову, нет женщины, которой бы я восхищался больше, нежели вами.