Никогда природа не бывает столь прекрасна, как в мае и июне, когда солнце почти не гаснет, а на земле всё цветёт, благоухает, всё поёт на разные голоса. Вот, божественный оркестр, чудо которого не превзойдут даже дивные «Грёзы любви» Листа в его собственном несравненном исполнении! Вот, аромат, подобного которому не создаст даже самый искусный парфюмер! Вот, красота которую не в силах передать даже самые великие художники! Хотя подчас они умеют дивно дополнять её… Как удалось это Воронихину чудными беседками и мостиками, ставшими единым целым с природою Павловска.
Из всех парков Павловск Юлия любила особенно. Императрица Мария Павловна, которой принадлежал он, и при которой в большой степени был обустроен, любила природу, а потому стремилась, чтобы её вотчина походила не на декоративный парк – творение рук человеческих, но на первозданный лес, сад – творение Божие, лишь заботливо ухоженное и украшенное человеком.
Хотя до дома Полонского было недалеко, но Вревская не спешила, нарочно замедляя шаг и время от времени останавливаясь, сворачивая на ту или иную аллею. Прощаясь с любимым парком, она хотела впитать в себя его образ, его аромат и забрать с собой – туда где пахнет порохом и кровью, где вся земля изувечена войной и насилием…
— Будь мне теперь лет 35, я и сам бы отправился в Болгарию! – промолвил Тургенев, заботливо поддерживавший Юлию под локоть.
Вревская чуть улыбнулась, представив себе Ивана Сергеевича, этого холёного барина, сибарита, в солдатском мундире сражающимся с турками. Хотя… Многие ли могли представить её, блестящую светскую даму, фрейлину Государыни, красавицу, неизменно окружённую поклонниками – сестрой милосердия?.. А вот, уже обряжена она в сестринской платье, оказавшееся по уверению Тургенева ей очень к лицу, а через считанные дни начнётся для неё другая жизнь. Настоящая жизнь, к которой всегда стремилась её душа. Жизнь, в которой не останется места душепагубной праздности, но всё будет подчинено делу, служению людям, облегчению страданий…
К этой настоящей жизни устремились уже и иные знакомые Юлии: Верещагин, Поленов, Гаршин… А сколько молодёжи! Служащих, студентов… Юноши, которые, казалось бы, привыкли и желали лишь предаваться неге, вдруг порывали с беспечной жизнью и устремлялись навстречу опасности, лишениям, страданиям, может быть, даже смерти. Среди них был и милый Саша Раменский, приятель младшего брата Вревской, нередко бывавший в её доме… Юноша год не доучился в университете, боясь, что война закончится раньше, чем он успеет на неё попасть.
События на Балканах преобразили русское общество. Когда славяне Герцеговины подняли восстание против турецкого владычества в 1875 году, Славянские комитеты России тотчас организовали сбор пожертвований в пользу страдающих под игом единоверцев. Общество попечения о больных и раненых воинах направило в Черногорию свои лазареты. Один из первых возглавил князь Петр Алексеевич Васильчиков. Следом за ним на фронт отправился хирург Николай Васильевич Склифосовский. Отправились к месту военных действий и русские добровольцы – и первым из них редактор консервативной газеты «Русский мир» и покоритель Ташкента, генерал Михаил Григорьевич Черняев, имя которого стало символом русской борьбы за славянское дело, доблести и героизма. Лучшие умы России требовали от правительства оказания помощь страдающим братьям. Аксаковы, Достоевский, Самарин, Мещерский, Иловайский и многие другие погрузились в славянский вопрос. Пожертвования поступали отовсюду, жертвовали и вступали в добровольцы все: от аристократов до простых мужиков. Давно уже русский народ – от верхов до низов – не переживал такого единения и такого духовного подъёма!
Государь, однако, не спешил официально вступать в войну. Памятуя горькие уроки Восточной кампании, стоившей жизни его отцу, он опасался их повторения. Однако, общественное мнение требовало решительных действий по защите варварски истребляемых братьев, и Государь сдался…
— Мне немного жаль, что вы продали ваше имение, — прервал размышления Юлии Тургенев. – Хотя мы с вами весьма нечасто бывали в наших вотчинах, а всё же мне приятно было соседствовать с вами.
— Мне также, Иван Сергеевич. И те дни, что я гостила у вас в Спасском, были одними из лучших за годы моего вдовства.
— Вы тогда спасли мне жизнь!
— Не преувеличивайте.
В тот свой приезд в орловское имение, оставленное ей мужем, Юлия навестила Тургенева и застала его тяжело больным. Нисколько не беспокоясь о сплетнях, она осталась подле страждущего друга и выхаживала его, как образцовая сиделка. С той поры в истории их дружбы открылась новая страница, страница глубочайшей взаимной привязанности и доверительности. Теперь имение было продано с тем, чтобы на вырученные деньги сформировать санитарный отряд для отправления в Болгарию. Сама Юлия стала в нём рядовой сестрой милосердия…
Отряд был сформирован из 22 двух сестёр и доброволиц Свято-Троицкой обители милосердия. В их числе были и другие знатные дамы — Дондукова-Корсакова, Новосильцева, Абаза, Цурикова… Свято-Троицкая община – была старейшей «кузницей» сестёр милосердия. Она была основана ещё в 1844 году принцессой Терезией Васильевной Ольденбургской и Великой Княгиней Александрой Николаевной, любимой дочерью Государя Николая I, скоропостижно скончавшейся в том же году. Вместе с мужем, принцем Петром Георгиевичем, известным благотворителем, Терезия Васильевна пожертвовала в общину свыше 130000 рублей из собственных средств. Эта удивительная женщина сама трудилась в ней с великой ревностью: кроила и шила одежду детям приюта и школы при общине, привлекала к этому и детей своих. Принцесса ни разу не пропустила своей очереди дежурства у постели больных. В итоге, возвращаясь однажды пешком с ночного дежурства в больнице, она простудилась, и это послужило началом сведшей её в могилу чахотки. Жертвенный характер матери унаследовала дочь Терезии Васильевны, Великая Княгиня Александра Петровна. В детстве она раздавала все свои карманные деньги на помощь бедным и больным детям, а в юности из своих средств стала помогать различным благотворительным учреждениям, возникающим, в том числе, по её инициативе.
Свято-Троицкую же общину возглавила Елизавета Алексеевна Кублицкая-Пиоттух, под руководством которой будущие сестры милосердия проходили специальный курс. Елизавета Алексеевна скончалась в самом начале 1877 года, и это несчастье отсрочило отправку отряда Вревской на фронт.
— Знаете, милый Иван Сергеевич, единственное, что примиряло меня с постоянными отсрочками нашего отъезда в действующую армию, это возможность увидеться с вами. Ведь если бы мы отправились, как было намечено, этой встречи бы не состоялось.
— Моё самое искренне сочувствие сопровождало бы вас в вашем странствии, но мне было бы нестерпимо жаль, если бы я опоздал приехать и уже не застал вас в Петербурге.
Тургенев некоторое время молчал, глядя себе под ноги. Его красивое, породистое лицо, которому удивительной шла ранняя седина густых волос и бороды, не старящая его, но ещё более прибавлявшая благородства, было печально.
— Знаете, — сказал он неожиданно, — мне сегодня отчего-то хочется говорить с вами непростительно откровенно. Должно быть, ваш отъезд так действует на меня. И этот прекрасный день, в который… не хочется думать о том, что где-то льётся кровь, и люди терпят страшные мучения… С тех пор, как я вас встретил, я полюбил вас дружески — и в то же время имел неотступное желание обладать вами.
Вревская опустила глаза, но рука её осталась лежать на руке Ивана Сергеевича. Он же продолжал, время от времени взглядывая на свою спутницу:
— Желание это было, однако, не настолько необузданно, чтобы просить вашей руки. Ведь я уже немолод… К тому же другие причины препятствовали. А с другой стороны, я знал очень хорошо, что вы не согласитесь на то, что французы называют une passade…
А с другой — милый Иван Сергеевич никогда не смог бы оставить своей Полины, — мысленно окончила Юлия. Эта любовь русского барина к французской певице принесла ему не мало унижений (каково быть всю жизнь «приживалом» при чужой семье, ведь Виардо была замужем!) и отняла многое из того, что могла бы дать ему жизнь. Тургенев был богат, знаменит, многими любим. Но у него не было ни семьи, ни детей. А ведь он заслуживал семейного счастья! Но вместо этого бедный Иван Сергеевич год за годом, как привязанный, ездил по Европе за своей возлюбленной… И жаловался в письмах Юлии на своё униженное положение, на обречённость вечно оставаться «в прихожей». Но кто же обрёк его на это, если не он сам? Бедный, милый Иван Сергеевич! Юлия, действительно, дружески любя его всем сердцем, жалея его, ничего не могла предложить ему кроме дружбы. Она никогда не смогла бы обречь на «прихожую» себя, делить мужа с другой женщиной…
Вревская чуть пожала руку своего спутника, которой он с величайшей заботой поддерживал её. Тургенев виновато улыбнулся:
— Простите, дорогая. Я слишком разболтался… Как-то вы написали мне, что ваш женский век прошел. Хотя это и клевета ваша на саму себя, ибо вы прекрасны, но я не о том. Когда вы вернётесь, и когда мой мужской век пройдет — а ждать мне уже весьма недолго — тогда, я не сомневаюсь, мы будем большими друзьями — потому что ничего нас тревожить не будет. А теперь… — глаза седовласого красавца блеснули юношеским озорством, — я всё же скажу последнюю дерзость. Вот, я иду теперь рядом с вами, держу вашу руку в своих, и мне все еще становится тепло и несколько жутко при мысли: ну, что, если бы она меня прижала бы к своему сердцу не по-братски?
Юлия весело рассмеялась и, обратившись к Ивану Сергеевичу лицом, коснулась пальцами обеих рук его груди:
— Мой милый друг, вы всегда в моём сердце, но вы правы, самые нежные объятия мои могут быть лишь объятьями преданно любящей вас сестры. А теперь, — она поправила платок, — ещё более, чем когда-либо.
Прогулка подходила к концу, впереди показался дом Полонского, и сам Яков Петрович уже бежал навстречу гостям, раскинув руки для объятий.
— Друзья мои, ну, что же вы так долго! Мы уже заждались вас! Юлия Петровна, несравненная! Вы не можете себе вообразить, как вам идёт этот наряд! Всё-таки истинно-русская женщина совершенно схожа с русскою природой! Одеяние простое и скромное подчёркивает её красоту паче всякой роскоши! А вы, Юлия Петровна, — заключил поэт, целуя руку Вревской, — истинно русская женщина!
4
Бои на линии сёл Мечка и Трстеник разгорались с начала октября. Войскам рвущемуся к Бяле Сулейман-паши противостояла здесь русская 12-я дивизия. Здесь же храбровал Рущукский отряд Наследника Цесаревича Александра Александровича.
Эта ноябрьская ночь выдалась непроглядно тёмной, ливень хлестал, не переставая, так что окрестное бездорожье грозило окончательно превратиться в месиво, а воды Лома – выйти из берегов. А с рассветом воздух сотряс оглушительный грохот орудий. Турки начали атаку русских позиций…
Метко била турецкая артиллерия, норовившая вести огонь с возможно близкого расстояния. Смешивались фонтаны грязи с осколками и фрагментами растерзанной человеческой плоти… Господи, сколько же страшных приспособлений изобрели люди, чтобы убивать и увечить друг друга! Ядра, разрывные гранаты…
— Осторожно, сестра!
Упала Юлия в грязное месиво, и совсем рядом разорвался снаряд. Тут же и заблажил кто-то… Ползком добралась Вревская до раненого. Взрывом оторвало ему руку, другой уцелевшей он судорожно крестился и плакал:
— Как же, как же я домой вернусь теперь? Кому я буду нужен там без руки?! Я же пахать не смогу…
— Тише, тише, голубчик, вы жене своей нужны будете, любым, лишь бы живым только! – Юлия уже проворно перетягивала страшную рану, чтобы несчастный солдат не истёк кровью.
Присутствие женщины заставило страдальца взять себя в руки. Стиснув зубы, он молчал, по-видимому, продолжая молиться, а, когда Вревская попыталась взять его под уцелевшую руку, чтобы отвести на перевязочный пункт, мотнул головой:
— Сам дойду…
И он, действительно, пошёл сам, шатаясь, придерживая культу здоровой рукой, вздрагивая, но не пригибаясь от взрывов, точно надеясь, что очередное ядро довершит начатое…
Скольких таких страдальцев уже вывела, вытащила сегодня Юлия с поля боя? Разве здесь до счёта… В этот земной ад сестры милосердия не ехали. Их было здесь лишь двое, она и Маша Нелидова. Ночевали в кишащей мышами сырой землянке с «окнами» из промасленной бумаги. И ладно бы они! Но и раненые находились в таких же условиях! Велик русский солдат! Как только способен он был выносить всё это?
И снова била, била, не переставая, артиллерия… А совсем рядом уже вовсю шла рукопашная. Встретили русские штыки неприятеля в лощине, где располагалось село Мечка, и теперь кололи яростно – зря Сулейман пошёл этим путём! Станет мечкская лощина могилой многим его башибузукам… Но и мы – скольких же недочтёмся сегодня?
А что если прорвутся турки?..
Эта мысль неотступно являлась Юлии все последние недели, и даже смертельная усталость не могла истребить её. Что будет, если прорвутся турки? Что будет с ранеными? С мирными жителями, и без того столь настрадавшимися? Будет только то, что Бог попустит… Но, Милосердный, какие же ужасы попускаешь Ты подчас на нашей горестной земле!
Её служение началось в румынских Яссах, далеко от передовой, в госпитале, и должно было продлиться четыре месяца – таков был срок командировки сестёр. Страна, в которой очутились они, оказалась совершенно дика. В хате, в которой поселилась Вревская, у неё не было ни стула, не стола. Спала она на носилках, а письма писала на чемодане. В первую же ночь она проснулась от шума и увидела прямо перед собой хозяина-румына, сидевшего перед ней на корточках, курившего трубку и с любопытством разглядывавшего. Его жена пряла при лучине, сидя в углу. Эти люди вставали и принимались за работу очень рано. И к этому надо было привыкнуть, равно как и к их бесцеремонному любопытству. А также к местной «кухне», состоявшей преимущественно из кукурузы.
Но можно ли было роптать, изо дня в день видя перед собой перед собой столько калек, безруких, безногих, и все это без куска хлеба в будущем?..
Юлия всей душой привязалась к своим раненым, большим добрякам и умницам, не чаявшим души в заботливой «сестрице». Она быстро училась всему – ассистировала при операциях, при необходимости сама извлекала пули… А необходимость случалась. Врачей и сестёр в госпитале не хватало катастрофически: ведь в день приходило от одного до пяти поездов с ранеными! От трёх до одиннадцати тысяч больных! Иногда перевязки длились сутками. А ведь нужно же было ещё раздавать лекарства, кормить тяжелораненых, следить за кухней и за сменой белья. Сёстры падали в обморок от усталости…
Наконец, четыре месяца миновали, и измученные женщины засобиралась домой – в двухмесячный отпуск. Ждали дома и Юлию, но она не могла уехать. Видя, как не хватает рук в госпитале, она страшилась вообразить, в каком же положении находятся раненые на передовой? Кто же ходит за ними там? Поэтому из Ясс она отправилась в Болгарию – сперва в Бухарест, а оттуда — во полевой госпиталь близ деревни Бяла, откуда было уже совсем близко до передовой, и где всякий день ожидали прихода турок.
«Родной и дорогой мой Иван Сергеевич! – писала она Тургеневу. — Наконец-то, кажется, буйная моя головушка нашла себе пристанище в Болгарии, в передовом отряде сестер… тут уже лишения, труд и война настоящая, щи и скверный кусок мяса, редко вымытое белье и транспорты с ранеными на телегах. Мое сердце екнуло и вспомнилось мое детство и былой Кавказ… 14 ноября видела бомбардировку из Журжева и грохот орудий долетал до меня. Дороги ужасны. Всякое утро мне приходится ходить за три версты в 48-й госпиталь, там лежат раненые в калмыцких кибитках и мазанках и их 400 человек на пять сестер, ранены все очень тяжело».
Плетни, смазанные глиной – в таких условиях должны были находиться раненые 48-го госпиталя. Посетивший его великий хирург и герой Севастопольской обороны Пирогов предупреждал, что в подобной сырости раны не могут хорошо заживляться, а к тому она способствует развитию опасных болезней. Но слова великого хирурга ничего не могли изменить. Снабжением армии и лазаретов занимались сплошь ушлые местечковые подрядчики из числа банкиров и обычных авантюристов, каким-то образом получивших разрешения на то у нечистых на руку чиновников. Эти бесстыжие деятели наживались на русском солдате самым отвратительным образом. Ему поставляли сухари с примесью глины и воды из отравленных холерой источников, его норовили обобрать на каждом шагу. Ну и, конечно, раненые герои никогда не могли рассчитывать на необходимое количество бинтов и лекарств… Возмущение сестёр и врачей наживательством проходимцев на войне и людских страданиях и бездействием правительства ничего не меняло…
Ежедневно в прифронтовой госпиталь поступало по 800-1500 человек. Но и этой нечеловеческой нагрузки Юлии показалось мало, поэтому, когда бравые солдаты Рущукского отряда, расквартированные в Бяле, выдвинулись на передовые позиции, она отправилась с ними – на передовой перевязочный пункт.
— Сестрица… — этот страдальческий голос показался Вревской смутно знакомым. Она напрягла слезящиеся от дыма глаза и с большим трудом различила лежащего у дерева человека. Солдат бессарабского полка… И тотчас ёкнуло сердце – какие страшные раны! Обе ноги, точно лохмотья… Странно, что этот несчастный ещё в сознании, ещё не истёк кровью. В несколько прыжков, низко пригнувшись от ружейных пуль, Юлия достигла раненого и опустилась перед ним на колени. Взглянув в лицо несчастного, она едва не лишилась чувств.
— Саша?! Сашенька, голубчик, да как же это вас…
— Юлия Петровна… — по посиневшим губам искажённого мукой лица промелькнула тень улыбки, а глаза прояснились. – Это сон или это правда вы?
— Это я, миленький, я, — шептала Юлия, утирая его лицо и сглатывая слёзы. Этот мальчик, частый гость её дома, был глубоко дорог её сердцу. Не имевшая детей, она матерински привязалась к милому, молчаливому, застенчивому юноше, так по-детски робевшему в её присутствии и смотревшему на неё с безмолвным восторгом…
— Лучшего сна я не желал бы в свои последние минуты… Теперь мне будет легче уйти…
— Что вы, Сашенька! Вы жить будете! Милый, родной, я вас выхожу! – в этот миг Вревской отчётливо вспомнился Телав, безжизненное тело раненого мужа, и сама она, целующая руки его и сквозь слёзы шептавшая с мольбой: «Милый, родной! Только не оставляй меня! Свет мой, я здесь, я рядом! Я ни на шаг не отойду от тебя! Я тебя выхожу!»
Голова юноши поникла, он, наконец, лишился сознания…
В этот миг неведомо откуда показался турецкий солдат с обнажённым ятаганом. Увидев Юлию и Раменского, он что-то закричал и ринулся на них. Подле Саши лежало его ружьё. Вревская, не раздумывая, схватила его и, едва успев прицелиться, выстрелила. Старая тренировка не подвела: турок свалился замертво… Юлия дрожащими руками отбросила оружие. Она поняла, что зашла слишком далеко, и следом за убитым могли показаться другие турки. Что если они уже прорвали фронт?.. Надо было уходить, а, самое главное, спасти Сашу…
И откуда взялись силы, чтобы взвалить его на свои плечи? Чтобы нести, увязая в растекающейся глине? Она уже не пригибалась, не падала, когда рядом раздавался взрыв. Она боялась одного: причинить ещё большую боль Раменскому, боялась не удержать, не донести его до перевязочного пункта… или донести слишком поздно…
— Сестра, да вы с ума сошли! – какой-то солдат бросился к Вревской, перехватил у неё её ношу. – Я сам отнесу его! Не для ваших плеч такая кладь!
Вдвоём они дотащили Сашу до перевязочного пункта и уложили на носилки. Врач, лишь глянув на него махнул рукой:
— Этот – уже покойник! Давайте следующего!
Юлия хотела рвануться за ним, умолять помочь, но силы оставили её. К тому же, как бы не бунтовало обливающееся кровью сердце, но сестра милосердия знала: доктор прав… Опустившись на колени у носилок Раменского, она заплакала. От её ли слёз, или от иного он неожиданно пришёл в себя.
— Сестрица, не плачьте… — прошептал он, не узнавая Вревскую. – А Юлия Петровна? Ах да, это был сон…
— Нет, миленький, нет! Я здесь, рядом! – отвечала Юлия, целуя юношу в лоб, растирая его ледяные руки и стараясь не смотреть на то, что было ещё недавно его ногами.
— Сестрица, если вы когда-нибудь встретите Юлию Петровну, скажите ей… — голос Саши прервался. – Скажите ей, что я всегда любил её… И что умираю с её именем на устах…
Голос вновь затих. На этот раз – навсегда. Вревская, содрогаясь от рыданий, уткнулась головой в грудь усопшего. Милый, бедный мальчик! Зачем вы оказались здесь? Зачем мы все здесь в этом кромешном аду? И зачем сам этот ад?.. Вы были так юны, так чисты, вы должны были жить долго и непременно быть счастливым!
Лишившись чувств, она не помнила, кто и как перенёс её в землянку. Наутро, разбитая и подавленная, Юлия присутствовала на похоронах Раменского. День выдался вновь дождливый и тёмный. С поля боя, оставшемся за русскими, отогнавшими турок прочь, убирали тела погибших. И весь этот траурный пейзаж дополнял надрывающий душу вой собак, стаями бродивших вокруг лагеря, рвавших мёртвые тела и всякий миг готовых напасть на живых, если таковые в одиночку слишком далеко отходили от бивуака…
У Юлии болело сердце. Ещё в детстве говорили доктора, будто слабо оно у неё, но она никогда не думала об этом. Да и не верилось амазонке, искательнице приключений в остережения врачей… А вот теперь перехватывало дыхание мучительно, и темнело в глазах. Впрочем, полгода таких перегрузок, пожалуй, и здоровое сердце не выдержит? Может быть, всё-таки стоит уехать в отпуск, отдохнуть? Но как можно отдыхать, когда здесь такой ад? Когда ежедневно прибывают транспорты с ранеными солдатами, и эти несчастные лежат в сырых землянках и мазанках, среди мышей и насекомых, питаясь одними сухарями… И нескольким измученным сестрам нет времени подойти к каждому, позаботиться о каждом… Нет, нельзя уезжать. Этим людям она теперь нужнее, чем кому бы то ни было в этом мире. А человеку должно быть там и с теми, кому он нужен…
В госпиталь Вревская возвращалась, сопровождая транспорт с ранеными. Тяжело ползли подводы по размытым дорогам. На всяком ухабе их встряхивало, и несчастные страдальцы пронзительно стонали или бранились, но помочь им было нечем. Иного транспорта для их перемещения не было. И иных дорог также… И даже иной погоды… Господи, как же уврачеваться ранам, если все повязки на них вымокли от дождя? И какую крепость нужно иметь, чтобы не простудиться в такую погоду и без того ослабевшим людям? Велик русский солдат! Но зачем же до такой степени не щадят его?
Из госпиталя в Бялу Юлию и других сестёр часто подвозили на телегах, но в этот вечер всё было отдано под прибывавших раненых. Делать было нечего, пришлось идти пешком. Этот путь совсем не внове был Вревской, она преодолевала его всякое утро – только в противоположную сторону. Но по утрам он давался легче…
«Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словесе мятежна…» — раз за разом повторялся в усталой голове 90-й Псалом – оберег от всякой напасти. И впервые в жизни то и дело выпадали из памяти с младенчества заученные строки его. Дождь так и не прекратился, хотя и моросил теперь слабо, иногда обращаясь снежною пылью… Хлюпали высокие сапоги, увязая в грязи, и как нельзя кстати была захваченная из госпиталя палка, ставшая отменным посохом. Счастье ещё, что вокруг Бялы не бродят ужасные стаи собак, как в окрестностях Мечки и Трстеника…
Наконец, три версты остались позади, и Юлия вошла в дом, занимаемый Красным Крестом. Здесь, при свете свечей, показавшемся Вревской после непроглядного ночного морока нестерпимо ярким, четыре её подруги, вернувшиеся прежде и, по-видимому, успевшие воспользоваться телегой, как раз принимались за ужин. Картошка с курицей! Даже дурно сделалось от запаха…
— Ах, Юленька! Какая ты бледная! Ты вымокла вся! У тебя, кажется, жар! – тотчас засуетились сёстры, забыв о трапезе и бросаясь к Юлии.
Её немедленно переодели в чистое, сухое бельё, и Вревской стало совестно за своё, успевшее обратиться в лохмотья, укутали тёплым пледом, напоили сладким горчим чаем. Есть Юлии не хотелось, но она всё же сделала над собой усилие и проглотила несколько картофелин и маленькую куриную ножку.
— Тебе, Юленька, отпуск нужен, иначе заболеешь и свалишься, — озабочено заметила сестра Гагарина.
— Тут слишком много дела, чтобы можно было решиться оставить… — покачала головой Вревская. — Тут все меня привязывает, интересует… И труд слишком мне по сердцу. А о болезнях Бог ведает.
— При Дворе уже соскучились по тебе. Государыня недавно изволила заметить, что ей тебя не хватает…
— Подвиг уже совершён, орден она получит, — усмехнулась Юлия. – Брат также писал мне об этих словах Императрицы. Господи, как же меня злят её слова! Неужели они думают, что я прибыла сюда совершать подвиги? Мы здесь, чтобы помогать, а не получать ордена!
Милая, добрая, кротчайшая Государыня! Неужели даже её голубиная душа не в состоянии вместить этого? Неужели за столько лет так худо узнала она свою наперсницу? Или ожесточилась эта душа от болезни и обид? А Константин Николаевич? Неужели и он думает, что она поехала в этот ад искать подвигов и орденов? Единственный «подвиг», которого искала она – это служить страждущим там, где всего более не хватает этого служения…
Ночью Юлия забылась тяжёлым, лихорадочным сном. Прерывистый этот сон, путающийся с явью и более походящий на бред, не дал ей отдыха, мучая кошмарами. Кошмарами, которые день за днём проходили перед её глазами… Раненый, которому на операции удалили всю верхнюю челюсть… Раненые, расплющенные столкнувшимися вагонами поезда… Калеки без губ, без носов, без рук… Беженцы! Вот, они идут по пыльной дороге жутковатым табором… Женщины, дети… Мужчин нет. Они или убиты, или сражаются. Женщины и дети истощены, грязны, едва прикрыты отрепьями. Они уже ни о чём не молят, кроме как о хлебе, и едят его со звериной жадностью… «Мамочка, мамочка!», — плачет девочка, суя в руку растрёпанной женщины с остановившимся взглядом ломоть хлеба. Но та не отвечает, только смотрит перед собой, и недвижимое лицо её страшно. Её мужа распяли на воротах их собственного дома, а грудного ребёнка турок вырвал из рук, подбросил и… рассёк ятаганом надвое… Несчастная помешалась. А, вот, ещё девочка… Ей не больше двенадцати. Она не безумна, нет. Только то и дело вздрагивает, заикается, и лицо, глаза… Это не лицо ребёнка, но лицо старухи! О том, как глумились над нею турецкие изверги, не могли слушать даже солдаты… И сколько их – таких! Растерзанных детей, опозоренных и замученных женщин, вдов, сирот… Вся земля должна была бы содрогнуться от слёз их, разверзнуться и поглотить их мучителей! Но земля стояла неколеблемо, и солнце освещало её, не отвращая лика от творимых преступлений, и лишь русские солдаты орошали её своей кровью, чтобы все эти матери и дети более не знали подобных ужасов. Велик русский солдат!..
Мелькали, как в калейдоскопе, лица страдальцев в распаляемом лихорадкой мозгу. Звучали, сливаясь воедино, голоса, плач, крики… Наконец, Вревская очнулась. Солнце стояло уже высоко, и Юлия удивилась, что никто не разбудил её. Вскоре, однако, недоумение разрешила записка сестры Гагариной, в которой та просила дорогую Юленьку хотя бы день провести в покое, дабы восстановить надорванные силы.
Какой же может быть покой? Когда столько страдания… Вревская решительно поднялась, поборов слабость, умылась ледяной водой, выпила горячего чаю, и тронулась в привычный путь. На счастье, небо, наконец, сменило настроение и вместо потоков своих слёз одарило землю солнечным светом. Это придало Юлии бодрости, и она, несмотря на мучающий её жар, к полудню достигла госпиталя. Доктор Павлов, увидев её, обрадовался:
— Юлия Петровна, а мне сказали, что вы сегодня не придёте!
— Я немного устала после нахождения на передовой, заспалась, простите.
— Что вы, что вы! Вы более, чем кто-либо, заслужили отдых! Но раз вы здесь, то прошу вас, займитесь вон тем пациентом, — Павлов кивнул на измождённого, заросшего щетиной солдата с блуждающими глазами, привязанного ремнями к носилкам.
— Что с ним?
— Сильная контузия и в результате помутнение рассудка. Временное или нет, сказать не берусь. Сейчас он совершенно невменяем и даже агрессивен. Мы пытались покормить его, но он выбил из рук сестры миску с похлёбкой… Может, у вас получится?
Юлия молча кивнула и прошла на кухню. Взяв миску с похлёбкой, она возвратилась к безумному солдату и села подле него.
— Господь с тобой, мой родной, — сказала она негромко, опустив руку на лоб страдальца. Солдат чуть вздрогнул и глухо зарычал.
— Не сердись, братик, я не обижу тебя. И никто тебя больше не обидит. Ты много боли принял на себя. Мы все много боли приняли… Но Господь покроет нашу боль и воздаст радостью.
Солдат притих, и в мутных глазах его промелькнуло что-то похожее на осмысленность.
— Давай помолимся с тобой, как в детстве… Как учили нас наши матушки… Отче наш, иже еси на небесех… — когда Вревская дочитала молитву, безумный уже смотрел на неё неотрывно расширившимися глазами.
— А теперь нам нужно подкрепить наши силы, — сказала Юлия. – Давай, мой родной, разделим по-братски эту еду, — с этими словами она проглотила ложку похлёбки, а другую протянула ко рту солдата, и тот покорно принял её. Так, «по-братски», была съедена вся миска.
— Вот и славно, — вымучено улыбнулась Вревская, чувствуя нестерпимую дурноту, и перекрестила страдальца.
Тот вдруг весь задрожал, на глазах её выступили слёзы.
— Святая… — дрожащим голосом вымолвил он и заплакал.
Юлия также не могла сдержать слёз. Погладив безумного по слипшимся волосам, Вревская встала, чтобы отнести на кухню пустую миску. Но вдруг в глазах её всё потемнело, и она упала на пол.
— На помощь! На помощь! – раздались взволнованные голоса раненых. – Сестре Вревской плохо! Помогите!
Кто-то уже давал ей нюхательные соли, щупал лоб…
— Она вся горит… Простудилась, бедняжка… Тиф…
…Каменный охотник ожил, вздохнул полной грудью, выехал из ущелья и с ликующим криком поскакал навстречу солнцу. Юлия, в чёрной амазонке, на маленькой дымчатой кобылке мчалась рядом с ним, счастливая, что святой Георгий, наконец, услышал её молитвы. А навстречу им летели два всадника на белых конях: в одном из них Юлия узнала Ипполита Александровича, а в другом – копьеносце с сияющим вокруг головы нимбом – святого Георгия, покровителя Русского воинства.
___________________
Последние свои дни баронесса Юлия Петровна Вревская провела без сознания, лежа на соломе в сырой мазанке. Ухаживали за ней раненые солдаты. За свою жизнь отважная амазонка сражалась столь же мужественно, как и за их. И почти победила, страшная болезнь стала сдаваться, но… Перетруженное сердце милосердной сестры не выдержало. Хоронили её всё те же солдаты. В той же могиле нашла последний приют и сестра Мария Нелидова. Памятник, поставленный им, стоит по сей день, и болгары чтут память русских женщин, отдавших жизни за их свободу. Иван Сергеевич Тургенев написал проникновенный некролог памяти женщины, которая была для него больше, чем другом. Стихами откликнулись на её безвременную кончину Яков Полонский и Виктор Гюго. «Русская роза, погибшая в болгарской земле», — так написал о ней великий французский писатель… Четверть века спустя, уже в годы Первой мировой войны, скульптор Павел Антокольский, вдохновляясь прекрасным и жертвенным образом баронессы Вревской, создал скульптуру сестры милосердия.