Читателю широко известен Гоголь-сатирик, Гоголь-мистик, но до сих пор остаётся мало знаком Гоголь-пророк, Гоголь-публицист, Гоголь, с точностью тайновидца угадавший и указавший все духовные болезни русского общества, приведшие его к гибели, в момент самого зарождения их, Гоголь, первым поставивший вопросы, которые станут позднее основой творчества Достоевского, Гоголь, воспевший Россию, восплакавший о ней и верующий в неё.

Два произведения раскрывают Гоголя с этой стороны: фрагменты 2-го тома «Мёртвых душ» и, главным образом, «Выбранные места из переписки с друзьями». Эта книга, мало кем понятая при жизни писателя, входила в круг чтения последнего российского Императора, а после революции была предана забвению и лишь теперь открывается вновь, удивляя абсолютной актуальностью высказанных в ней мыслей.
  Душа  хочет  любить  одно прекрасное, а бедные люди так несовершенны и так в них мало прекрасного! Как же сделать это? Поблагодарите бога прежде всего за то, что вы  русский.  Для русского теперь открывается этот путь, и этот путь есть  сама  Россия.  Если только возлюбит русский Россию, возлюбит и все, что ни есть в России. К этой любви нас ведет теперь сам бог.   Без болезней и страданий,  которые  в  таком множестве накопились внутри ее и которых виною мы сами, не  почувствовал бы никто из нас к ней состраданья. А состраданье есть  уже  начало  любви.  Уже крики на бесчинства, неправды и взятки — не просто  негодованье  благородных на бесчестных, но  вопль  всей  земли,  послышавшей,  что  чужеземные  враги вторгнулись в  бесчисленном  множестве,  рассыпались  по  домам  и  наложили тяжелое ярмо на каждого человека; уже и те, которые  приняли  добровольно  к себе в домы этих страшных врагов душевных, хотят от них освободиться сами, и не знают, как это сделать, и все сливается в один потрясающий вопль,  уже  и бесчувственные подвигаются. Но прямой любви еще не слышно ни в ком, — ее нет также и у вас. Вы еще не любите  Россию:  вы  умеете  только  печалиться  да раздражаться слухами обо всем дурном, что в ней ни делается, в вас  все  это производит только одну черствую досаду да уныние. Нет, это  еще  не  любовь, далеко вам до любви,  это  разве  только  одно  слишком  еще  отдаленное  ее предвестие. Нет, если вы действительно полюбите Россию, у вас пропадет тогда сама собой та близорукая мысль, которая зародилась теперь у многих честных и даже весьма умных людей, то есть, будто в теперешнее время они уже ничего не могут сделать для России и будто они ей уже не нужны совсем; напротив, тогда только во всей силе вы почувствуете,  что  любовь  всемогуща  и  что  с  ней возможно все сделать.  НУЖНО ЛЮБИТЬ РОССИЮ 
…вспомни: призваны в мир мы вовсе не для праздников и  пирований.  На  битву  мы  сюда призваны; праздновать же победу будем там. А потому ни на миг мы  не  должны позабывать, что  вышли  на  битву,  и  нечего  тут  выбирать,  где  поменьше опасностей: как добрый воин, должен бросаться из нас всяк туда, где  пожарче битва. Всех нас озирает свыше небесный полководец, и ни малейшее  наше  дело не ускользает от его взора. Не уклоняйся же от поля сраженья,  а  выступивши на сражение, не ищи неприятеля  бессильного,  но  сильного.  За  сраженье  с небольшим горем и мелкими бедами не много получишь славы.  Не  велика  слава для русского сразиться с миролюбивым немцем, когда  знаешь  вперед,  что  он побежит; нет,  с  черкесом,  которого  все  дрожит,  считая  непобедимым,  с черкесом схватиться и победить его — вот слава, которою  можно  похвалиться! НАПУТСТВИЕ
  Споры о  наших  европейских  и  славянских  началах,  которые,  как  ты говоришь, пробираются уже в гостиные, показывают только то, что мы  начинаем просыпаться, но еще не вполне проснулись; а потому не мудрено, что  с  обеих сторон наговаривается весьма много дичи. Все эти славянисты и европисты, или же староверы и нововеры, или же восточники и западники, а что  они  в  самом деле, не умею сказать, потому что покамест они мне кажутся только карикатуры на то, чем хотят быть, — все они говорят о двух  разных  сторонах  одного  и того же предмета, никак не догадываясь, что ничуть не спорят  и  не  перечат друг другу.  Один подошел слишком близко к строению, так что видит одну часть его; другой отошел от него слишком далеко, так что видит весь фасад,  но  по частям  не  видит.  Разумеется,  правды  больше  на  стороне  славянистов  и восточников, потому что  они  все-таки  видят  весь  фасад  и,  стало  быть, все-таки говорят о главном, а не о частях. Но  и  на  стороне  европистов  и западников тоже есть правда, потому что  они  говорят  довольно  подробно  и отчетливо о той стене, которая стоит перед их глазами; вина их в том только, что из-за карниза, венчающего  эту  стену,  не  видится  им  верхушка  всего строения, то есть главы, купола и все,  что  ни  есть  в  вышине.  Можно  бы посоветовать обоим — одному попробовать, хотя на  время,  подойти  ближе,  а другому отступиться немного подалее. Но на это они не согласятся, потому что дух гордости обуял обоими. Всякий из  них  уверен,  что  он  окончательно  и положительно прав, и что другой окончательно и положительно лжет.  СПОРЫ
  Монастырь  ваш — Россия! Облеките  же себя умственно ризой чернеца и, всего себя умертвивши для себя,  но  не  для нее, ступайте подвизаться в ней. Она зовет теперь сынов  своих  еще  крепче, нежели когда-либо прежде. Уже душа в ней болит, и раздается крик ее душевной болезни.  
Слухам не верьте никаким. Верно только то, что еще никогда не бывало в России такого необыкновенного  разнообразия  и  несходства  во  мнениях  и верованиях всех людей, никогда еще  различие  образований  и  воспитанья  не оттолкнуло так друг от друга всех и не произвело  такого  разлада  во  всем. Сквозь  все  это  пронесся  дух  сплетней,  пустых  поверхностных   выводов, глупейших слухов, односторонних и ничтожных  заключений.  Все  это  сбило  и спутало до того у каждого его мненье о России, что решительно нельзя  верить никому.
  Все перессорилось: дворяне у  нас  между  собой,  как кошки с собаками; купцы между собой, как  кошки  с  собаками;  мещане  между собой,  как  кошки  с  собаками;  крестьяне,  если  только   не   устремлены побуждающей силою на дружескую работу, между собой, как  кошки  с  собаками. Даже честные и добрые люди между  собой  в  разладе;  только  между  плутами видится что-то похожее на дружбу и соединение в то время, когда  кого-нибудь из них сильно станут преследовать. Везде поприще  примирителю.  Не  бойтесь, примирять не трудно. Людям трудно  самим  умириться  между  собою,  но,  как только станет между ними третий, он  их  вдруг  примирит.  Оттого-то  у  нас всегда имел такую силу  третейский  суд,  истое  произведенье  земли  нашей, успевавший доселе более всех других судов. В природе  человека,  и  особенно русского,  есть  чудное  свойство:  как  только  заметит  он,   что   другой сколько-нибудь к нему наклоняется или показывает снисхождение,  он  сам  уже готов чуть не просить прощенья. Уступить  никто  не  хочет  первый,  но  как только  один  решился  на  великодушное  дело,  другой  уже  рвется  как  бы перещеголять его великодушьем. Вот почему у нас скорей, чем где-либо,  могут быть прекращены самые застарелые ссоры и тяжбы,  если  только  станет  среди тяжущихся человек истинно благородный, уважаемый всеми и притом  еще  знаток человеческого сердца. А примиренье, повторяю вновь, теперь  нужно:  если  бы только несколько честных людей, которые, из-за несогласия во  мнении  насчет одного какого-нибудь предмета, перечат друг другу в  действиях,  согласились подать друг другу руку, плутам было бы уже худо.  НУЖНО ПРОЕЗДИТЬСЯ ПО РОССИИ
  Чем истины выше, тем нужно быть осторожнее с ними; иначе они вдруг обратятся в общие места, а общим местам уже не верят.
  Беда, если о предметах святых и возвышенных станет раздаваться гнилое слово; пусть уже лучше раздаётся гнилое слово о гнилых предметах. О ТОМ, ЧТО ТАКОЕ СЛОВО 
…гордость  ума. Никогда еще не возрастала она до такой силы, как в девятнадцатом  веке.  Она слышится в самой боязни каждого прослыть дураком. Все вынесет человек  века: вынесет названье плута, подлеца; какое хочешь дай ему  названье,  он  снесет его — и только же снесет названье дурака. Над всем он позволит посмеяться  — и только не позволит посмеяться над умом своим. Ум его для него  —  святыня. Из-за малейшей насмешки над умом своим он  готов  сию  же  минуту  поставить своего брата на благородное расстоянье и посадить, не дрогнувши, ему пулю  в лоб. Ничему и ни во что он не верит; только верит в один ум  свой.  Чего  не видит его ум, того для него нет. Он позабыл даже, что ум идет вперед,  когда идут вперед все нравственные силы в человеке, и стоит без  движенья  и  даже идет назад, когда не возвышаются нравственные силы. Он позабыл и то, что нет всех сторон ума ни в одном человеке; что другой человек может видеть  именно ту сторону вещи, которую он не может видеть, и, стало быть, знать того, чего он не может знать. Не верит он этому, и все, чего не видит он  сам,  то  для него ложь. И тень христианского смиренья не может к нему прикоснуться  из-за гордыни его ума. Во всем он усумнится: в сердце человека, которого несколько лет знал, в правде, в боге усумнится, но не усумнится в своем уме. Уже ссоры и брани начались не за какие-нибудь  существенные  права,  не  из-за  личных ненавистей — нет, не чувственные страсти, но страсти ума уже  начались:  уже враждуют лично из несходства мнений, из-за противуречий  в  мире  мысленном. Уже образовались целые  партии,  друг  друга  не  видевшие,  никаких  личных сношений еще не имевшие — и уже друг друга ненавидящие. Поразительно:  в  то время, когда уже было начали думать люди, что образованьем выгнали злобу  из мира, злоба другой дорогой, с другого конца входит в мир, — дорогой  ума,  и на крыльях журнальных листов, как всепогубляющая саранча, нападает на сердца людей повсюду. Уже и самого ума почти не слышно. Уже и умные  люди  начинают говорить ложь противу собственного убеждения, из-за того  только,  чтобы  не уступить противной партии, из-за того  только,  что  гордость  не  позволяет сознаться перед всеми в ошибке-уже одна чистая злоба воцарилась наместо ума.
  Дух гордости перестал уже являться  в  разных  образах  и  пугать  суеверных людей,  он  явился  в  собственном  своем  виде.  Почуя,  что  признают  его господство, он перестал уже и чиниться  с  людьми.  С  дерзким  бесстыдством смеется в глаза им же, его признающим; глупейшие  законы  дает  миру,  какие доселе еще никогда не давались, — и мир это видит и не смеет ослушаться. Что значит эта мода, ничтожная, незначащая, которую допустил вначале человек как мелочь, как невинное дело, и которая теперь, как полная хозяйка,  уже  стала распоряжаться в домах наших, выгоняя все, что есть главнейшего и  лучшего  в человеке? Никто не боится  преступать  несколько  раз  в  день  первейшие  и священнейшие законы Христа и между тем  боится  не  исполнить  ее  малейшего приказанья, дрожа перед нею, как робкий мальчишка. Что значит,  что  даже  и те, которые сами над нею смеются,  пляшут,  как  легкие  ветреники,  под  ее дудку? Что значат эти так называемые бесчисленные  приличия,  которые  стали сильней всяких коренных  постановлений?  Что  значат  эти  странные  власти, образовавшиеся мимо законных, — посторонние, побочные влияния?  Что  значит, что уже правят миром швеи, портные и  ремесленники  всякого  рода,  а  божие помазанники остались в стороне? Люди темные, никому не известные, не имеющие мыслей и чистосердечных убеждений, правят мненьями и мыслями умных людей,  и газетный листок,  признаваемый  лживым  всеми,  становится  нечувствительным законодателем его не уважающего человека.  Что  значат  все  незаконные  эти законы, которые видимо, в виду всех, чертит исходящая снизу нечистая сила, — и мир это видит весь и, как  очарованный,  не  смеет  шевельнуться?  Что  за страшная насмешка над человечеством!
  Не умирают те обычаи, которым определено быть  вечными.  Умирают  в  букве,  но оживают в духе. Померкают временно, умирают в пустых и выветрившихся толпах, но воскресают с новой силой в избранных, затем, чтобы в сильнейшем свете  от них разлиться по всему миру. Не умрет из нашей старины ни  зерно  того,  что есть в ней  истинно  русского  и  что  освящено  самим  Христом.  Разнесется звонкими струнами поэтов, развозвестится  благоухающими  устами  святителей, вспыхнет померкнувшее — и праздник светлого воскресенья воспразднуется,  как следует, прежде у нас, чем у других народов! На чем же основываясь, на каких данных, заключенных в сердцах наших, опираясь, можем сказать это?  Лучше  ли мы других народов? Ближе ли жизнью ко Христу, чем они? Никого мы не лучше, а жизнь еще неустроенней и беспорядочней всех их. «Хуже мы всех прочих» —  вот что мы должны всегда говорить о себе. Но есть в нашей природе  то,  что  нам пророчит  это.  Уже  самое  неустройство  наше  нам  это  пророчит.  Мы  еще растопленный металл, не  отлившийся  в  свою  национальную  форму;  еще  нам возможно выбросить, оттолкнуть от себя нам неприличное и внести в себя  все, что уже невозможно другим народам, получившим форму и  закалившимся  в  ней. Что есть много в коренной природе нашей,  нами  позабытой,  близкого  закону Христа, — доказательство тому уже то, что без меча пришел к нам  Христос,  и приготовленная земля сердец наших призывала сама собой его слово,  что  есть уже начала братства Христова в самой нашей славянской природе, и  побратанье людей было у нас родней  даже  и  кровного  братства,  что  еще  нет  у  нас непримиримой ненависти сословья противу сословья и тех  озлобленных  партий, какие водятся в Европе и  которые  поставляют  препятствие  непреоборимое  к соединению людей и братской любви между  ними,  что  есть,  наконец,  у  нас отвага, никому не сродная, и если предстанет  нам  всем  какое-нибудь  дело, решительно невозможно ни для какого другого народа, хотя бы даже,  например, сбросить с себя вдруг и разом все недостатки  наши,  все  позорящее  высокую природу человека, то с болью собственного тела, не пожалев самих себя, как в двенадцатом году, не пожалев имуществ, жгли домы свои и земные достатки, так рванется у нас все сбрасывать с себя позорящее и пятнающее нас, ни одна душа не отстанет от другой, и в такие минуты всякие ссоры,  ненависти,  вражды  — все бывает позабыто, брат повиснет на груди у  брата,  и  вся  Россия  — один человек. Вот на чем основываясь, можно  сказать,  что  праздник  воскресенья Христова воспразднуется прежде у нас, чем у других. И твердо говорит мне это душа моя; и это не мысль, выдуманная в голове. Такие мысли не  выдумываются. Внушеньем божьим порождаются они разом в сердцах многих людей, друг друга не видавших, живущих на разных концах земли, и в одно время, как  бы  из  одних уст, изглашаются. Знаю я твердо, что не один человек в России, хотя я его  и не знаю, твердо верит тому и говорит: «У нас прежде, чем  во  всякой  другой земле, воспразднуется светлое воскресенье Христово!» СВЕТЛОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ